Папа впал в ступор. Казалось, он не понимал, что творится и что надо делать. Мама попыталась взять меня на руки, но ее трясло от рыданий так, что она не смогла меня держать. На выручку пришла односельчанка. Она держала меня на руках, а мама села у моих ног и гладила их. В больницу поехали на машине нашего родственника – папа от шока не мог управлять автомобилем, он сидел рядом со мной.

До ближайшего города, Избербаша, мы ехали где-то полчаса. Все это время я находилась в шоковом состоянии и не чувствовала боли. Мне казалось только, что мое лицо распухло и увеличилось в размерах в несколько раз. И я не понимала, что произошло с пальцами рук – они не двигались.

В больнице меня уложили на кушетку. Надо мной склонились несколько медсестер и врачей. В тот момент тело пронзила адская боль, а голову сверлила единственная мысль: родные должны помочь мне. Они должны остановить эти муки. Внезапно я увидела отца, который стоял за дверью, и начала вопить: «Папа, помоги!» А он лишь горько рыдал от беспомощности. Я не понимала, почему самый близкий человек не в состоянии что-либо сделать. В ту ночь я впервые увидела, как плачет мой отец. В Дагестане мужчины, как правило, не показывают своих слез, особенно при детях. И тогда я осознала: со мной произошло что-то очень-очень страшное.

Мне сделали обезболивающий укол, чтобы я уснула, но оставлять меня в больнице врачи не собирались. Они объяснили отцу: «У девочки очень тяжелый случай. Мы не можем взять на себя такую ответственность». Из больницы вызвали машину «Скорой помощи», чтобы перевезти меня в ожоговый центр Махачкалы.

Я уснула, и старший брат на руках понес меня к ожидающей «Скорой». Как раз в этот момент подъехала мама – ее привез сосед на своей машине. Увидев брата со мной на руках, она стала допытываться: «Кто это? Кого ты несешь?» За прошедшее время мое лицо опухло и изменилось до неузнаваемости. Когда брат подтвердил ее страшную догадку, у мамы началась истерика – она не могла поверить, что это ее девочка так выглядит.

В ожоговом центре отец, весь мокрый от слез, вытряхнул перед удивленными докторами кучу денег из огромной сумки. Незадолго до трагедии они с мамой собрали крупную сумму, чтобы поехать в Пятигорск за товаром для продажи в их магазине. Эти деньги папа и предложил врачам, заклиная их: «Спасите мою дочку! Сделайте все, чтобы она жила!» Конечно, он прекрасно понимал: деньги не помогут мне выжить, а помощь мне окажут и без них. Он просто хотел хоть что-то предпринять.

Почти три недели я находилась в искусственной коме – благодаря ей я не чувствовала боли. У меня сгорели лицо, уши, подбородок, шея, кисти рук. Бровей и ресниц не было. Волосы остались чудом, потому что были собраны в хвост.

Впервые выйдя из комы, я увидела светлую комнату реанимации. Из моего рта торчал шланг, и я не могла понять, зачем он. Руки, грудь и лицо были перебинтованы. Надо мной склонилась мама – у нее были опухшие от слез красные глаза. Видимо, она проплакала все эти три недели. Потом я снова уснула…

Очнувшись во второй раз, в окне палаты я увидела своих теть – двух родных сестер мамы, Джарият и Джувайрат, а также жену ее брата, Хадижат. Они улыбались мне и энергично махали руками. Я с надеждой подумала: раз улыбаются – значит, не все так плохо. А потом заметила, что они поспешно отворачивались, пытаясь спрятать слезы. Им не удавалось сдержать их при виде меня…

В феврале начались первые пересадки кожи – ее брали с моих ног. Проводили операции, видимо, под местным наркозом, поскольку я все видела и слышала, но не ощущала боли. До сих пор помню лица врачей в белых масках, которые старались приживить эти лоскутки, и свое кошмарное состояние – между сном и реальностью.

В реанимации я пробыла больше трех месяцев, а в общей сложности в больнице – почти полгода. О школе, конечно, пришлось забыть. Из-за болевого шока я долго не могла разговаривать. Мне повезло – гортань не обгорела, но губы сильно пострадали, поэтому я лишь издавала невнятные звуки. Я была ребенком и развлекала себя, как умела, – порой часами прокручивала в голове любимые песенки, например, «Солнышко в руках» группы «Демо», «Зима, холода…» Андрея Губина или «Ветер с моря дул…» обожаемой мной Натали. Музыка играла в моей голове, и я мечтала о том, что когда-нибудь смогу подпевать вслух и плясать под нее.

Даже находясь долгое время в реанимации, я до конца не понимала, что со мной случилось и почему с лица и рук так долго не снимают бинты. Зеркало мне не давали. Шевелиться лишний раз было нельзя, поэтому маме приходилось делать мне массаж. Я со временем привыкла к ее постоянно красным от слез глазам. Все родственники, приходившие меня навещать, выглядели не лучше, и я допытывалась: «Почему все плачут, когда видят меня?»

Со временем меня перевели в общую палату, где находились другие обожженные девочки, и только там я осознала, что сильно обгорела. Одна из девочек – Джамиля – даже висела на специальной сетке, потому что у нее вся спина была в ожогах (на обычной кровати ее раны начали бы гноиться). С ней случилась ужасная история: из-за утечки газа их квартира взорвалась. Джамиля находилась к очагу ближе всех и поэтому сильно обгорела. Рядом лежала ее младшая сестра, у которой была повреждена одна сторона тела, и ей приходилось быть донором Джамили. Иногда она горько плакала и спрашивала: «Почему я должна отдавать ей свою кожу?» Понятно, что девочке не хотелось себя уродовать еще больше и испытывать боль снова и снова, но мама ее всячески уговаривала помочь сестре. Однако Джамилю все равно не спасли. Она умерла. Ей было тринадцать лет.

Я видела, как выносили ее тело под ужасные рыдания матери и сестры. В тот раз я впервые осознанно столкнулась со смертью…

Вскоре после перевода в общую палату из меня, наконец, вынули трубку для кормления, и я смогла есть обычную еду. Примерно на шестой месяц после трагедии я начала ходить и чуть-чуть разговаривать. Я часто видела грустные мамины глаза и даже пыталась шутить, чтобы хотя бы на мгновение вызвать улыбку на ее лице.