— Остановитесь, Петр Филиппович, — простонал Браслетов. — Пожалуйста… Голова кругом идет…

Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:

— И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе — подала…

— Спасибо, Клавдия Никифоровна, — с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества, придумывать горькие, обвинительные речи. Но вскоре он снова выбежал к нам и крикнул, картинно выбросив сухонькую руку, точно кидал перчатку, вызывая на поединок:

— Можете на меня донести — не боюсь! — Он резко повернулся, скрываясь в дверях; широкая толстовка вздулась на спине, как от ветра. Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.

— А он у вас псих…

— Что делать? — Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. — Не выдержит она… Где ее искать теперь?..

Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо — дочка. Я тронул его за плечо.

— Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки… — И спросил у тети Клавы: — В какое метро она ушла?

— К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.

— Найдем, товарищ комиссар, — сказал Чертыханов уверенно. — Из-под земли достанем.

— Вы так думаете? — Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.

— Как по нотам. Зря времени терять не следует… — Чертыханов простился с тетей Клавой: — Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. — Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: — Гнилого интеллигента!.. — «Старый русский офицер» сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.

Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки… Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги — вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: «Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой…»

— А ведь могут взорвать, а? — Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял, остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. — Для этих зверей нет ничего святого… Как вы думаете?

— Могут, конечно, — сказал я. — Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто — взорвать и затопить метро.

— А почему нет? — допытывался Браслетов. — Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.

Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: «Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!»

Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул — взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.

— Здесь ее нет, — сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. — Внизу, наверно.

— Сойдем вниз, — сказал я.

Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, — жизнь оставалась где-то далеко, наверху.

Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.

— Не притомились, товарищ капитан? — заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. — Наверно, таким путем вводили грешников в ад…

— Шагай, шагай, — сказал я. — После поговоришь…

Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах — людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в «скакалки». Под топчанами — узлы, обувь, кошелки с едой… Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.