Как наяву, я увидел со стороны мрачные своды пещеры, отблески пламени и себя, распростертого на каменном ложе.

— Все было немного не так, — возразил я. — Куда подевались теплые, мягкие шкуры? И вообще… здесь я почти взрослый, а дед говорит совсем по-другому. — Ничего удивительного, — улыбнулся двойник, — Так будет со мной, ведь я из другой вероятности. Тут важно другое: каждый из тех, чьи факелы горели в пещере, оставил тебе в подарок нечто свое, особенное. То, что знал и умел лучше других. И если с тобой что-то случится, эти знания безвозвратно исчезнут. Вот почему я здесь. — Как они могут исчезнуть? Ты ведь тоже последний Хранитель?

— И да, и нет! — почему-то смутился он. — Да, потому, что я помню все, что случилось с тобой, а нет — потому, что я существую в другой вероятности.

Что ни фраза, то повод задуматься. Этот тип знал значительно больше меня. В то же время, он утверждал, что мы с ним единое целое. Он помнит, а я не помню. Все скрыто за черной завесой. Иногда вижу сны, которые всегда забываются. Просыпаешься утром с ощущением покоя и счастья, но не знаешь, чем эти чувства вызваны…

Клон, молча, впитывал информацию. Между делом, он снова полез в открытую пачку, достал сигарету.

— Особо не зверствуй, — попросил я его, — не надо грабить Орелика. — Если очень приспичило, поищи в нагрудном кармане. И меня можешь угостить. Никогда не курил клонированный табак.

Это был тонкий намек на толстые обстоятельства. Второй экземпляр моего «я» задохнулся от возмущения и замолчал. Я слез с верхней койки, пристроился рядышком с ним на диванчике.

— Если ты что-то помнишь, может, попробуешь рассказать? Как у тебя со словарным запасом? Если рубашку такую же носишь, значит, должен писать стихи. Или слабо?

— Причем тут рубашка? Если хочешь, я вообще растворюсь в воздухе, или спрячусь в твоем теле. Между прочим, еще вчера я этого не умел, а завтра забуду. Ведь это твои навыки. Съел?

— Значит, слабо!

— Стихи я не сочиняю, — сердито отплюнулся он, — а просто записываю. Они сами приходят в голову, как будто бы кто-то надиктовал.

— Вот и давай, своими словами… мысли, эмоции. Все, что сейчас стукнет сейчас в твою тупую башку. Какой он, Путь Прави? Много ли на нем вероятностей?

— Ладно, — согласился двойник — попробую объяснить. Понять — все равно не поймешь, может, хоть что-то вспомнишь? Представь себе маленькую петлю в бесконечном клубке Мироздания. Там нет ни границ, ни граней. Там нет ни добра, ни зла в человеческом их понимании. Там все существует вне эталонного времени, вне оценок стороннего наблюдателя. Это и есть Путь Прави — акупунктурная точка пересечения двух наших Вселенных, наложенных друг на друга — одна навстречу другой. Отсюда заглянуть в будущее так же просто как вспомнить прошлое. Ведь время — всего лишь скользящая линия перехода из одной такой точки в другую. Петля за петлей: настоящее, прошлое, будущее — такими стежками и вышит Путь Прави. Здесь каждый реальный миг обусловлен жесткими рамками: с одной стороны общим и личным прошлым, перетекающим в память, с другой — интуицией — точно такой же памятью, только о будущем. Но все это в узких пределах одной вероятности, одного эталонного времени, где нельзя ничего изменить. Изменения канут в новую вероятность, а тело времени прирастет новыми клетками. Отсюда библейское «не возжелай зла». Ибо посылом своим, человек создает сгусток черной энергии в новом вероятностном поле. Особенно лихо это получается у тебя. Твоя интуиция — это не память о будущем, а черт знает что! Звезды устали тебе помогать. Ты плодишь вероятности как кролик потомство. А все почему? — между нами нарушена межвременная связь, потому что ты все забыл и практически перестал быть Хранителем. Что помешало тебе вернуться в пещеру и снова пройти обряд посвящения? Не было времени, денег?

По правде сказать, я хотел, но боялся прикоснуться к своему отражению. Все получилось само собой. Я схватил его за руку, чтобы прервать неприятный для меня монолог и опешил. Нет, эта кукла далеко не из воздуха! Рука была настоящей, по-человечески теплой. Но и это еще не все, она была… как будто моей. Блин, как бы это понятнее объяснить? Одно дело, когда ты сам чешешь в своем затылке, и совершенно другое, если там копошится кто-то другой. Организм не обманешь, он всегда различит чужое прикосновение. А тут… я видел его руку, но почти ничего не чувствовал. Как будто сомкнул собственные ладони. — Почему ты считаешь, что обратная связь нарушена? — мой голос предательски дрогнул. — Я ведь… тоже читаю твои мысли? — Ой, ли?! — хмыкнул мой собеседник. — Откуда ж тогда столько ненужных вопросов? В момент раздвоения что-то твое сразу же отразилось во мне. Я, например, никогда не курил, а здесь… обратная связь существует в любом эталонном времени. В любом, кроме твоего. Ты видел меня, видел пещеру, но так и не смог шагнуть на Путь Прави. Дед давеча говорил, что если… — Дед?! — изумился я. — Когда ты последний раз видел его? — Не далее чем вчера. — Он жив? — В моем времени — да. Ведь войны с Германией не было. Так вот, дед говорил, что если изменить твою вероятность… — Постой! — я снова схватил его за руку. — Он в твоем времени знает, что я существую? — И даже считает, что ты в одиночку не справишься.

— Это я-то не справлюсь?! — телячий восторг переполнил мое существо. — Я сделаю все, что ты скажешь: брошу пить, помирюсь с женой, найду нашу пещеру и сам проведу обряд Посвящения. Только... только позволь побывать в твоем времени, и хотя бы разок взглянуть на него! — Хорошо! — согласился он. — Мы обсуждали такую возможность. Только это будет не реальное время, а еще одна вероятность при минимуме действующих лиц. А я здесь пока управлюсь и без тебя.

Тонкий мир не засунешь в систему координат. В нем нет точек отсчета — только духовные уровни. Первый из них — это Чистилище — детский сад для разумных субстанций, созданных по образцу и подобию Рода. Здесь души умерших отрешаются от земного, привыкают к своей космической сути. Ибо… всему свое время, и время всякой вещи под небом. Что может сдержать освобожденный разум? Сила его божественна, безгранична, но еще не имеет вектора. По сути своей он свободен и далек от земных забот. Чтоб удержать его под контролем, нужен какой-то якорь, привычный ориентир. Вот почему душа, отлетающая от тела, связана с ним оковами страха первые девять дней. Здесь все пропитано страхом. Липкое, противное чувство. Очень трудно подняться над ним, и сделать решительный шаг к бездне. Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул — не успел испугаться — проснулся. Я шел по пустой гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та — колдобины, бугры да заплаты. Она — то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз. У входа в крутой поворот над дорогой нависла скала. Позади, за моею спиной, обрывалась крутая, долгая насыпь. Вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка — сухие колючие заросли. Осень. И здесь осень. Над головой небо, цвета дорожной пыли. В нем — свинцовые облака — пузатые, беременные дождем. Свое пребывание здесь я принял как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут и принимают это, как данность. Дед говорил, что каждый из нас, как бы он на работе ни вкалывал, наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна. А когда говорил? В той или этой жизни? Впрочем, какая разница? Я огляделся. Местность до боли знакомая. Хожено по этим горам, перехожено! Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни безусые пацаны, у которых потом не слагались взрослые жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признаны: Солнце скалит и скалит

свой единственный зуб. Перевалы да скалы, да дорога внизу. Будто выстрелы в спину, рвутся с неба лучи, а последняя мина затаившись, молчит… Простенький дворовый мотив на четыре аккорда «квадратом». Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела и дослушал ее до конца. Жизнь, по большому счету, и есть бесконечное ожидание. Впрочем, уже недолго. Если, конечно, все пойдет так, как когда-то уже было. У поворота меня должна подобрать «БМД» — боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем — очень ценные сведения. Я усмехнулся, потому что все помнил и мыслил критически.Должна подобрать, если все пойдет так, как когда-то уже было. А если не так? Ведь это не мое время, а всего лишь это одна из его вероятностей, в которой мне разрешили увидеться с дедом. А там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Кажется, так? Солнце продралось сквозь плотный кордон туч. Ударило по глазам. В памяти замелькали картинки из каких-то других вероятностей. Информационные смерчи мешали сосредоточиться: Нет, — кричало мое подсознание, — это агония. Мина взорвалась у тебя под ногами. Неужели не помнишь?! Ах, да! — ошалевшая память податливо откликнулась болью и четкой картинкой: …Ничего не предвещало беды. Я резал ножом веревки на запястьях спасенных заложников и взрыв под ногами не смог просчитать. Просто не было для этого никаких предпосылок. Вспышка, тупой удар по ногам, запах земли, пропитанной кровью и мгновенный рывок на свидание с вечностью. Мое тело валяется в луже крови на пологой горной вершине. Неужели все настолько серьезно? Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось. Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, — кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке. Нет! — сказал я себе, — так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь — второе оружие — незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается даже при длительных переходах. Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина — бортовой «ЗИС» с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет! — Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, — усмехнулся знакомый голос, — даже если это — река времени. Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах — неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами. С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть — тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.