Большую часть дня они провели на постели, заторможенные и сонные. Большую часть вчерашнего вечера – тоже, хотя были отрезки времени, которые он не помнил. Помнил ярость бабушки; когда минула полночь, она пришла к нему в спальню и увидела, что девушка все еще с ним, в воздухе висит дым, а на полу валяются пустые бутылки. Он вроде бы поругался с бабушкой, Линетт спряталась в углу, вместе со своим кинкажу, а потом они снова смеялись и крались по коридорам. Лай показал ей все свои картины. Попытался показать ей свой народ, но их почему-то не было, даже трех медведей, появлявшихся в небольшом серповидном окне маленькой ванной на чердаке. Наконец они заснули, далеко за полночь, и пальцы Лая сплелись с длинными волосами Линетт, мягкими, как у котенка. Лекарства давным-давно избавили его от сексуального желания, но даже до Катастрофы он не любил связываться с девочками, поджидавшими его за кулисами после концертов или пробиравшимися к нему на студию звукозаписи. Именно поэтому обвинения бабушки так его взбесили.

– Она друг, просто друг, неужели у меня и друзей быть не может? Не может?

Бабуля не понимала. Она никогда не понимала. И настала длинная тихая ночь с чудесной девушкой, заснувшей в его объятиях, и жарким ветром снаружи, бьющимся в стены.

Девушка рядом с ним начала просыпаться. Лай мягко провел пальцем по ее скуле и улыбнулся – она хмурилась во сне. Огромные глаза, как у ее матери, тонкая кость и молочная кожа, но ни капли той жесткости, которая всегда ассоциировалась у него с Авророй Даун. Так странно, что всего пару дней назад он еще не знал это дитя, не набрался смелости встретиться с ней, а теперь уже не хотел отпускать ее домой. Наверное, ему просто одиноко. Это, а еще ее красота, то, как она схожа со всеми этими прекрасными созданиями, населяющими его видения и сны уже очень давно. Он наклонился сильнее, пока его губы не коснулись ее губ, а потом слез с кровати.

Медленно пошел через спальню, будто не давая себе проснуться окончательно. И резко остановился в дверях.

– Черт!

По стенам и потолку коридора метались огромные тени. Воздух наполнило жужжание, по полу будто стучали крошечные ноги. Что-то коснулось его щеки, и он вскрикнул, хлопнув себя по лицу. Отдернул руку – она стала липкой и влажной. Поглядев на ладонь, увидел желтое пятно и остатки крохотных крылышек: коридор был полон насекомых. Майские жуки и кузнечики, жучки и златоглазки, сатурния, огромная, как две его ладони, – все они бешено кружили у ламп на потолке и у стен. Кто-то открыл окна, а он никогда не вешал на них сетки. Яростно отмахиваясь, он вытер ладонь о стену, пытаясь вспомнить, не открывал ли он окна сам. И подумал о бабуле. Жара доставала ее куда больше, чем его самого, – странно, учитывая семьдесят с лишним лет, которые она провела в Порт-Артуре, но когда он предлагал установить кондиционеры, она отказывалась. Пройдя по коридору, он отмахнулся от целых облаков крохотных белых мотыльков размером с муху. Интересно, подумал он, где весь день бабуля была. Странно, что она не зашла приглядеть за ним, но он ведь и не слишком хорошо помнил их ссору. Может, настолько взбесилась, что ушла к себе в комнату назло. Не в первый раз.

Он остановился у картины Кая Нильсена на сюжет «Белоснежки». В простенькой белой рамке с изображением злой королевы, лицо, как алый овал, она, спотыкаясь, шла через бальный зал в раскаленных докрасна железных туфлях. Он отвел взгляд и посмотрел в окно. Солнце заходило, окрашивая небо в зеленый и темно-синий цвета; на востоке, там, где восходила луна, небо светилось светло-золотистым. От жары даже кузнечики и сверчки на газоне стрекотали через раз, будто тоже страдали. Вздохнув, он приподнял длинные волосы с обнаженных плеч, чтобы ветерок обдул ему шею.

Слишком жарко, чтобы чем-то заниматься. Слишком жарко, чтобы даже в постели лежать, если тебя сон еще не сморил. Впервые ему захотелось, чтобы в поместье был бассейн. Затем он вспомнил что у него есть джакузи. Никогда ею не пользовался, но там было слуховое окно, в котором он однажды увидел коня, пронесшегося через ночное небо, как метеор.

Они могут принять прохладную ванну, кинуть в нее ледяных кубиков. Может, бабуля снизойдет и сделает лимонада Может, в холодильнике бутылка шампанского завалялась. Подарок от риелтора в честь покупки дома. Ухмыляясь, он развернулся и пошел обратно. Златоглазки вились вокруг его головы, окружая ее радужным ореолом. Он не обернулся и не увидел в рамке одного из окон небольшую фигурку – светловолосую девушку в джинсах и футболке, решительно идущую к его дому. Не заметил и тень, затмившую другую, рамку, будто кто-то опустил плотную черную занавесь, закрывая луну.

Темнело. Появились первые звезды, не сверкая – скорее тускло светя сквозь дымку. Меж неподвижных ветвей над головой Хэйли появились крохотные капельки серебра. Пройдя между деревьев, Хэйли остановилась, опершись рукой о гладкий ствол молодой березы. Внезапно и совершенно странным образом ей абсолютно расхотелось идти, дальше. Перед ней, на вершине темно-зеленого холмя, возвышалось «Царство Божие», сверкая, будто какая-то призрачная игрушка. Лучи фонарей, размещенных в оконных нишах, – белые, желтые и оранжевые – заливали светом патио. Выше раскинулась сеть из серебра и золота – окна на верхних этажах, где Лай Вагал, наверное, снова зажег свои новогодние гирлянды. Распашные двери, ведущие из дома в патио, были открыты настежь. Белые занавески висели перекрученными веревками. У Хэйли на затылке пошли мурашки по коже, будто в довершение к ее страхам. Не хватало только людей в золотистом свете, людей и музыки…

По холму вдруг прокатился крик, такой громкий и неожиданный в эти закатные часы; она резко вздрогнула и повернулась на звук. Крик тут же стал тише, превращаясь в музыку, – кто-то слишком громко включил стереосистему, а теперь убавил громкость. Хлопнув ладонью по стволу березы от стыда за свой испуг, Хэйли пошла вперед по газону.

Она двигалась медленно, вверх по склону, и узнала музыку. Конечно, снова эта песня, которую совсем недавно напевала Аврора. Она не могла разобрать слов, слышала лишь завывание синтезатора и мужской голос, на удивление низкий. Газонная трава под ногами хрустела, источая кислый и пыльный запах. Почему-то вдали от деревьев казалось прохладнее. Футболка стала влажной и прилипла к коже, джинсы натирали лодыжки. Раз она остановилась и обернулась, пытаясь увидеть домик Линетт за маскировочной сетью зелени, но не разглядела. Только деревья, неподвижные и зловещие, под небом, на котором тускло светили звезды. Она пошла дальше. Хэйли уже была достаточно близко к дому, чтобы снова уловить странный запах, наполнявший «Царство Божие», – мандаринов и свежевскопанной земли. Музыка звучала отчетливо и приятно, предательски мягкая мелодия, не вязавшаяся со зловещим смыслом текста. Она уже различала слова, хотя голос звучал тише, изображая детский шепот:

В паре ярдов от Хэйли начиналось патио. Она поспешно пересекла оставшуюся полоску газона, и тут какой-то тревожный звук заставил ее остановиться – то ли крик Линетт, то ли вопль Авроры, которой хотелось побольше льда. Хейли очень медленно подняла голову и осмотрела дом снизу доверху. Там кто-то был. В одном из окон наверху, смотрит вниз, на газон, на нее. Совершенно не шевелясь, будто картонный манекен, прислоненный к окну. Казалось, он следит за ней уже целую вечность. С глухим испугом она подумала, как же не заметила его до сих пор. Это не Лай Вагал, точно. И точно не Линетт, и не бабуля. Такой высокий, что ему, казалось, пришлось бы наклониться, чтобы посмотреть на нее, с огромным мертвенножелтого цвета лицом, наверное, вдвое больше лица нормального человека. На нее неотрывно глядели два больших светлых глаза. Рот был слегка приоткрыт. Лицо будто повисло в черном тумане. Руки скрещены на груди, узловатые, как у старика – огромные кисти, будто пучки пастернака, блестящие и опухшие. Даже снизу она видела слабое свечение под ногтями и треугольный кончик языка, как у гадюки, то и дело высовывающийся меж его губ.