Вечером было тяжело возвращаться в свою однокомнатную келью. Можно отправиться в ресторан, в общество, в народ. Можно попить вина, потанцевать, подурачиться, снять, наконец, проститутку, но моя душа (пусть даже уже загубленная) не нуждалась в удовольствиях. Она нуждалась в человеческом общении. Мне нужно было выговориться. Но перед кем? Перед иконой? Это уже невозможно. В Его глазах меня уже не существует. Друзей у меня нет, а женщинам я не верю.

Войдя в квартиру, я в плаще и обуви проследовал на кухню и записал в своем дневнике: «Друзей у меня нет, а женщинам я не верю. Почему не верю? Потому что вся моя жизнь — это последовательное разрушение моей личности женщинами».

Я опустился в кресло и задумался. То, что я записал в дневнике, было сущей правдой. Наверное, бывают и другие женщины, но мне были ниспосланы именно эти, растаскивающие мою душу на части. Себя я чувствовал цельным только тогда, когда был один. Быть одиноким ужасно. Но для меня это был единственный способ остаться самим собой.

Впрочем, у меня с детства все складывалось так, как будто судьба заранее предупреждала, что от жития с кем-то я буду иметь только страдания. Мне кажется, я поспешил появиться на свет. Возможно, мне готовилось более достойное рождение, но я был нетерпелив. Мне хотелось скорее на Землю.

Родился я в Куйбышеве в одном из бараков механического завода, на котором работал мой отец. В моей памяти его образ встает весьма смутно. Лица не помню совсем. Когда недавно матушка показала его фотографию, я был очень удивлен. В моем представлении он был совсем другим, более строгим и более серьезным. А так: простой самарский чувачок с глуповатой улыбкой, да к тому же рыжий. Наиболее характерный его портрет, оставшийся в памяти и естественно дополненный моим воображением: это высокий элегантный мужчина с накинутым на плечи пиджаком, гордо разгуливающий по коридорам барака. Наиболее яркое впечатление от общения с ним — это порка ремнем. Он порол меня почти ежедневно, как только мы с матерью возвращались из детского сада. Порол по заднице, со знанием дела, зажав мою голову между колен. Процедура не самая приятная, однако довольно запоминающаяся.

Помню, как мы с матерью бегали от него ночью. Это случалось неоднократно: он был страшный скандалист и любил поддать. Все эти скандалы, по словам матери, случались на почве ревности. Я даже помню, как он набрасывался на мать с ножом, но ей каким-то образом удавалось отбиваться.

Словом, отец у меня всегда ассоциируется с водкой, скандалами и ремнем. Когда в анкете я подхожу к графе «сведения о родителях», моя рука без всякого трепета ставит на отце прочерк. Лучше вообще не иметь отца, чем иметь такого. И большой досады, что отца у меня практически не было, я никогда не ощущал.

Когда мне исполнилось шесть лет, мы драпанули от него в Ульяновск, и тоже под покровом ночи. Это было окончательное наше бегство из Куйбышева. До этого они с матерью сходились и расходились несколько раз. В жизни у них что-то не ладилось, и они решили родить меня — для связки семейной жизни, как потом со вздохом вспоминала матушка. Однако мое появление на свет не помирило родителей. И если взять мой период жизни от рождения до шести лет, его можно охарактеризовать как один сплошной переезд из Куйбышева в Ульяновск.

Не могу сказать, что я каким-то образом страдал от подобного кочевого бытия, переживал от скандалов или испытывал стресс. Радость жизни, хлеставшая через край, помогала мне переносить все эти семейные неурядицы с удивительной легкостью. Месяца за три перед школой отец выкрал меня от матери и увез обратно в Куйбышев.

Случилось это в воскресенье. Мы с матерью мирно лежали на Свияжском пляже, и вдруг её охватило беспокойство. Она поднялась и стала тревожно озираться по сторонам. После чего произнесла, зябко набросив на плечи халат:

— У меня такое предчувствия, что сейчас появится отец. Пошли-ка, дружок, домой…

Предчувствия её не обманули. Не успел я выразить протест против возвращения домой, тем более в такой чудесный день, как он и появился. Мой родитель элегантно шествовал по берегу реки с пиджаком через плечо и папиросой в зубах. Увидев нас, папашка приблизился, и они обменялись с матерью довольно сухими приветствиями. При этом глаза его сверкнули несусветным бешенством, и мать торопливо застегнула халат на все пуговицы.

Как я уже упоминал, мой родитель был необычайно ревнив, и любое обнажение телес моей матери (даже на пляже) могло кончиться для неё плачевно. А она была женщиной красивой и при фигуре.

Добрались мы, словом, до дома хоть и в напряженном молчании, но довольно благополучно. Они перекидывались рублеными фразами, а я шел посередине, сосредоточив внимание на самолетике, который он мне вручил в качестве подарка.

Перед самой калиткой родители расскандалились. Мать побежала в дом и позорно закрылась на крючок. Чтобы дверь оказалась не выломанной, матушка прибегнула к помощи деда. Дед вышел на крыльцо и послал отца… обратно в Куйбышев. Отца слова деда ввели в неимоверное уныние. Вот тогда-то он мне и сказал: