27-го апреля в 9 часов 30 минут вечера Государь и сопровождающие Его прибыли в Тюмень. В Тобольске получена записка Великой Княжны Марии: «Дороги изрыты, условия путешествия мучительные». Полученное через день письмо Государя о том же: «Путь был очень труден. Лошади в воде по грудь при переправах. Колеса много раз ломались…»

30-го апреля Государь и сопровождающие Его прибыли в Екатеринбург, и Яковлев сдает их под расписку Белобородову, председателю Уральского областного совета депутатов. Государь, Государыня и Великая Княжна заключены в доме Ипатьева; остальные – в тюрьму.

1-го мая. Наследник Цесаревич встал в первый раз с постели после болезни. Тревога среди оставшихся в Тобольске за судьбу увезенных, так как нет никаких сведений от них после приезда в Тюмень.

3-го мая полковник Кобылинский получает телеграмму о задержании Государя и сопровождавших Его в Екатеринбурге.

7-го мая в Тобольске получено первое письмо от Государя с коротким сообщением, что все здоровы.

11-го мая полковник Кобылинский смещен с поста коменданта в Тобольске. Заключенные в губернаторском доме переданы в распоряжение совета депутатов. В Тобольск прибывает из Екатеринбурга с отрядом красногвардейцев комиссар Родионов.

19-го мая Родионов объявляет об отъезде на следующий день всех оставшихся заключенных в Тобольске.

20-го мая в 11 часов 30 минут утра – погрузка отъезжающих из Тобольска на пароход «Русь»; Родионов запирает Наследника в своей каюте; в 5 часов – отплывает пароход из Тобольска в Тюмень. Через несколько часов отправка последних по железной дороге в Екатеринбург.

23-го мая, в 9 часов утра, прибывшие в Екатеринбург Царские Дети, отдельно от сопровождавших их спутников, перевезены с поезда в заключение в «Дом Ипатьева».

С момента водворения, сначала Государя, Государыни и Великой Княжны Марии Николаевны, а затем и всей Царской Семьи в Екатеринбурге, в Ипатьевском Доме – жизнь Царственных Узников окутывается темной завесой тайны.

Его внешний вид – некоторая франтоватость, бритое актерское лицо, почти постоянно прищуренные глаза, неприятная улыбка, как-то особенно обнажавшая верхний ряд зубов, – все это вместе взятое мало привлекало.

Несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему случайно, маленькому человеку – навязала, и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться.

Те, кто были на так называемом «Государственном Совещании» в Большом Московском театре в августе 1917 года, конечно, не забыли выступления Керенского. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия (В.Н. Набоков. Временное правительство. Архив Русской Революции).

«От меня требуют, чтобы сердце мое стало как камень. Меня хотят принудить вырвать из души и растоптать цветы души моей», – говорил он, и не успел он окончить эту фразу, как сверху, из ложи для публики, раздался истерический рыдающий женский голос «Нет, Александр Федорович, Вы этого никогда не сделаете, не надо!»

В «Предпарламенте» Керенский говорил свои речи, а навытяжку стояли два офицера по бокам с обнаженными шашками.

«Мне была противна самоуверенность Керенского», – пишет генерал Краснов, – «и то, что он за все брался, и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство одно из самых трудных искусств, потому что оно, помимо знаний, требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм не желателен, то в военном искусстве, он не допустим.

Керенский – полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский.

Он разрушил армию, надругался над военной наукою и за то я презирал и ненавидел его.

Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь, уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой?

Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Нездоровое лицо с белой кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая для туловища. Френч, галифе, сапоги с гетрами – все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы короткие и повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса – ничего величественного. Скорее – больное и жалкое. Как-то на одном любительском спектакле я слышал, как довольно талантливый молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Вот такая же повелительность была в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостинной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами, и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказания или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и диким криком: – «все васильки, красные, синие, в поле!»

Со встречным поездом из Петрограда прибыли офицеры. Сотник Карташов подробно докладывал генералу Краснову, как юнкера обороняли Зимний Дворец, о настроении гарнизона колеблющегося, не знающего, на чью сторону стать, держащего нейтралитет. В купе входит Керенский.

– Доложите мне поручик, – говорит он, – это очень интересно, – и протягивает руку Карташову. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки.

– Поручик, я подаю вам руку, – внушительно заявляет Керенский.

– Виноват, господин верховный главнокомандующий, – отчетливо говорит Карташов, – я не могу подать вам руки. Я Корниловец.