И опять жизнь его – как тлеющий уголек, который в любой момент может погаснуть. Погаснуть от тысячи случайностей, возникающих под землей. Одно успокаивало и радовало – его напарник. Что-то там просмотрело лагерное начальство, поставив отца Григория работать вместе с этим старым, до истощения худым человеком. У него не было ни единого зуба во рту, ни единого волоса на голове, а суставы были по-старчески раздуты и обезображены непосильным трудом. Острые лопатки и ключицы выступали из-под арестантской робы, но на изможденном и изрезанном морщинами лице, почерневшем от угольной пыли, сияли удивительной глубины и доверчивости детские глаза. Кашель, даже не легочный, а уже какой-то брюшной, утробный, постоянно сотрясал его тело.

Это был священник, протоиерей Алексий, откуда-то из Подмосковья. В их лагере он появился сравнительно недавно и был так плох здоровьем, что даже уголовники, липнущие к каждому человеку, стремясь извлечь из него хоть какую-то пользу для себя, не трогали его. Не жилец!

Однако этого полуумирающего старика исправно выгоняли каждый день на работу. Они с отцом Григорием уже несколько дней работали в одном забое, и отец Алексий с непонятно откуда берущейся в немощном теле силой вбивал свое кайло в породу, оставляя для отца Григория удобные уступы и выбоины, облегчая тем самым его труд.

Совсем недавно отец Алексий узнал, что молодой напарник – диакон, и его младенчески светлые глаза засияли особо приветливым и радостным светом. Родная душа рядом! Он по-отечески тепло относился к отцу Григорию (к «Гришеньке») и говорил, что в назначении их работать в одном месте видит Промысл Божий. Они почти не разговаривали. При таком напряженном труде это невозможно. А в бараке их нары были далеко друг от друга. Но Божия благодать, почивающая на батюшке, как облако, покрывала отца Григория и облегчала его труд.

В тот день, когда их спустили в главный штрек (а они работали именно в нем), воздух казался каким-то особенно ядовитым. Лампы почти не давали света, а расползавшиеся по своим местам люди были угрюмее и тревожнее обычного. Батюшка Алексий шепотом прочитал молитву, и оба они обрушили свои каелки на неподатливый пласт.

От звука ударов они не сразу расслышали показавшийся им очень далеким крик и какой-то странный гул. Затем оба как по команде прекратили работу. И вновь на какой-то визгливо-истошной ноте, но уже значительно ближе крик повторился. Теперь были слышны и слова: «Спасайтесь! Вода!». Где-то прорвалась вода и под треск рушившихся опор, обламывающихся пластов угля и шум бегущих людей неудержимо подступала к главному штреку. Посмотрев друг на друга и бросив инструменты, они отскочили от стены и повернулись, чтобы бежать к выходу. Но в этот момент, преграждая им дорогу, с оглушительным грохотом рухнул потолок, сметая перекрытия и погребая все вокруг в тучах черной пыли и мелких камней.

Когда отец Григорий пришел в себя, он даже не мог понять, где он и что с ним. Полный провал в памяти. Рот полон угля, на лице что-то теплое и липкое. «Кровь!» – подумал он. Попытался приподняться, однако ноги придавила безмерная тяжесть. Что-то держало его и не давало передвигаться. Фонарь слабо горел, и глаза не хотели видеть, а ум отказывался смириться с тем, что освещал этот фонарь. Со всех сторон – только черные угольные стены. А где батюшка? Где отец Алексий? Слабый стон был ответом на его мысли. Да вот же он, рядом, вот его руки, плечи, голова…

Им засыпало ноги. И тому, и другому. Успей они сделать еще хотя бы один шаг к выходу, их накрыл бы и раздавил обрушившийся потолок штольни. Но положение все равно ужасное. Они оказались в каменном мешке, отрезанные от мира огромной массой упавшего потолка. С величайшим трудом и болью отцу Григорию удается высвободить ноги. Боясь каждого движения, чтобы не вызвать продолжение обвала, он начинает высвобождать батюшку. Отец Алексий в сознании, но не может сдержать стон.

У него сломаны обе голени. Все, что происходило потом, сохранилось в памяти отца Григория отдельными фрагментами.

Он оттянул батюшку дальше от обвала, под самую стену, над которой они трудились несколько минут назад. Или несколько часов? А может, дней? Он то приходит в себя, то вновь впадает в беспамятство. То же, вероятно, происходит и с отцом Алексием. Тут всё: и удар, и боль, и шок от сознания их положения, и еще не осевшая пыль, забивающая легкие. Рот и нос полны угля, на лице – кровь. Это мелкие острые камешки угольной породы с силой вонзились в лицо. Как еще остались целы глаза?!

Тело отца Алексия сотрясается от жуткого, бесконечного кашля. Отец Григорий пытается влить ему в рот немного воды из фляжки, но она только расплескивается. Их обоих бьет крупная нервная дрожь. Потом опять провал в памяти, надолго ли – трудно сказать. Следующее, что он слышит, придя в себя, – горячие, пламенные слова молитвы. И он включается в нее всем своим существом. Он знает, что там, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них [12] .

Время остановилось. Отец Алексий угасает. У него бред. Вот он благословляет свою паству, вот шепчет какие-то ласковые слова жене или дочери, вот читает девяностый псалом. Голос его крепнет, как будто принимая всю оставшуюся энергию жизни. И голос этот просит с какой-то необыкновенной силой: «Спаси его, Иисусе! Он молод и может еще столько дать людям». Отец Григорий понимает, что эта мо- литва о нем. Сам он непрестанно молится, потом опять пытается напоить батюшку, но у отца Алексия все только клокочет внутри, и вода проливается мимо. «Оставь это, Гриша! Оставь себе! Господь милостив. Нас откопают, и ты должен жить, продолжая наше святое дело». Но разве отец Григорий возьмет глоток воды у умирающего? Он, как может, пытается облегчить ему страдания: они то молятся вместе, то, видимо, теряют сознание.