Тени птиц скользят по стенам, колеблются на занавесках и сгибаются пополам в углах.

– Ш-ш-ш-ш, – шепчет Эмилия, будто ветер качает сосны.

Пчелы гудят в ульях. Что-то изменилось.

Сцена театра подготовлена к речи фюрера. Две дамы сдают меха гардеробщице, которая даже не утруждает себя улыбкой и, кажется, вовсе не является немкой. Дамы находят свои места. Они в десятом ряду, и сцену видно вполне прилично, пока перед ними не садится крупная девица со светлыми высоко подколотыми косами. Пышные волосы (наверняка фальшивые, как решили дамы) закрывают весь обзор. Таким людям не мешало бы хоть иногда заглядывать в зеркало, замечают они, но это, конечно, не испортит им вечер. Через оперные бинокли дамы наблюдают за выступлением одного актера, внимают лихорадочному монологу, гремящему со сцены: мечи и кровь, кровь и земля, предательство и жертва, личина, спасение – все традиционные и трагические темы. Как дамы аплодируют! Как восхищаются!

Фрау Миллер: Вы только взгляните, его слова – они блестят в свете софитов, они падают как дождь.

Фрау Мюллер: Если бы мы сидели ближе, они бы падали на нас.

Фрау Миллер: Это единственные места, которые мне удалось достать, фрау Мюллер. Нам вообще повезло, что мы здесь. Вы не видели очереди.

Фрау Мюллер: Все равно, если бы вы пришли чуть раньше…

Фрау Миллер: С утра Габи позировала для портрета. Я же не могу разорваться, знаете ли.

Фрау Мюллер: Конечно, конечно. Получилось удачно?

Фрау Миллер: Неплохо, даже усы видно, и хвост держит как надо. Но фотографу так и не удалось поймать момент, когда она вскидывает лапу.

Фрау Мюллер: О, как жаль. После всех тренировок…

Фрау Миллер: Увы. Я говорила «Хайль Гитлер», и Габи поднимала лапу, но фотограф то торопился, то опаздывал.

Дни мелькают за днями: голубые и золотые, голубые и зеленые, весна и осень, рассветы и сумерки, тогда и сейчас, снова и снова, и все сразу.

– Можешь дышать? – спрашивает папа, затягивая ремень.

Мы слоны, мы трубкозубы, мы большеглазые стрекозы. Наши ладони сложены, наши головы преклонены, на наших устах имя твое, Адольф Гитлер.

– Да, – кивает Зиглинда.

На ночь девочка кладет свой противогаз рядом с кроватью. Она не спит, и ждет сирену, и представляет, как золотой гребень скользит по золотым волосам. Стихотворение само всплывает в памяти – правда, фройляйн Альтхаус сказала, что это не стихотворение, а баллада, старинная народная немецкая песня. Почему же тогда они не поют, а декламируют ее хором? Зиглинда не спит и ждет, когда над головой начнут разрываться бомбы, а строчки сами приходят к ней: мчится челнок одинокий к гранитной скале [4] . О, темная вода.

– При первых звуках сирены надо немедленно проснуться, – объясняет папа. – Вскочить с кровати, взять маску и чемодан и спешить – спокойно, без паники – в подвал.

Не могу понять, отчего у меня так тяжело на сердце. Все вскакивают с кроватей, хватают маски и маленькие чемоданчики, упакованные и подготовленные как будто для отпуска. Быстро спускаются в подвал. Метцгеры со второго этажа еще только выходят из квартиры. Герр Метцгер в своем теплом черном пальто, пропитанном запахом камфары. Его жена в мехах: соболь, шиншилла, норка грудой вздымаются на плечах. Запястья, пальцы, уши и горло увешаны драгоценностями. Она спит в них? Они зарыты в ее снах?.. Герр Метцгер поддерживает жену, которая спускается очень медленно. Герр Шнек, комендант дома, кричит им: «Поскорее! Тревога не учебная. Надеваем маски. Раз-два, зак-зак!»

Они спускаются, все ниже и ниже. В подвале холодно, даже холоднее, чем в непротопленных квартирах. Земля гудит от ударов бомб: невидимый монстр гуляет по городу.

– Помните: разговаривать запрещено, – объявляет Шнек.

– Мы здесь надолго? – вздыхает фрау Метцгер.

– Не разговаривать, – предупреждает Шнек.

– Мой артрит…

– Тихо! – повторяет Шнек.

– Мам, а он почему разговаривает? – интересуется Зиглинда.

Шнек поворачивается к ней.

– Я говорю, чтобы сказать, что нужно молчать.

– Совершенно верно, – шепчет герр Шуттманн.

– Т-с-с-с, – шипит Шнек.

– Я не говорю, я шепчу, – заявляет герр Шутт-манн.

– Но теперь-то говорите!

– Я просто хочу объяснить, герр Шнек, что ваше замечание было необоснованным, поскольку я не говорил, а шептал.

– Все равно вы расходуете воздух. На каждого отведена определенная мера, и вы потребляете больше, чем полагается.

– Теперь и воздух у нас по карточкам, – шутит кто-то, и смех эхом раскатывается по подвалу.

– Кто сказал? – взвизгивает Шнек.

Тишина.

– И еще, – заявляет Шнек. – Не надо пугать детей бомбами.

Зиглинда хочет спросить его, правда ли, что англичане красят самолеты специальной краской, от которой те становятся невидимыми и неуловимыми для прожекторов, – однако не решается. Курт начинает реветь, от его крика просыпается другой ребенок, и еще один, и еще один. Весь подвал заполняется плачем.

– Дамы, дамы! – вопит Шнек. – Уймите своих младенцев.

– Они еще малы, – говорит папа. – Их легкие не расходуют много кислорода даже во время плача.