– Красивые. Обожаю ахалтекинцев. Их пластику и грацию, крепость экстерьера ни с чем не перепутать. Очень грациозные лошади.

Павел подошёл к жеребцу и, словно покупатель на базаре, грубо раздвинув губы лошади, заглянул ей в пасть. Лошадь, не привыкшая к такому обращению, презрительно фыркнула и отдёрнула голову.

– Ого! С норовом.

– Был ещё один старый жеребец. Мишка – так мы его звали. Грустная история получилось с ним.

Эдуард привычным движением подлил в поилки лошадям воды и дал корма.

– Расскажешь? – спросил Павел.

Мужчины, продолжая разговор, вышли из конюшни. Эдуард ответил не сразу. Облокотившись о толстую рею загона, он обвёл взглядом весь дом. В памяти всплывали подробности той истории.

– Отец привёз из Туркмении эту кобылку, тогда ещё совсем юную, и Мишку – большого, взрослого самца, – начал свой рассказ Эдуард. – Они долго у нас жили. Года через три отцу подарили молодого жеребца. И стало у нас три лошади: два жеребца и одна кобыла. В общем, классический любовный треугольник. Если бы ты видел, как Мишка ревновал свою любимую к молодому чужаку. А что он мог сделать против молодости и силы? Мишка очень болезненно воспринял отношения между своей любимой и молодым конкурентом. Он перестал есть и целыми днями сидел у себя в стойле. А однажды вечером отец нашёл Мишку мёртвым по середине загона.

– От чего он умер? – спросил Павел.

– Не знаю. Вроде, миокардит, а может, просто не вынес разлуки.

Последовало молчание. Каждый задумался о своём.

– Ну, ладно. Ты располагайся, а я пойду погляжу, что в доме делается.

Эдуард зашагал к дому, когда услышал звук остановившейся за воротами машины. В дверь потыкали ключом, и на пороге появилась Любовь Александровна собственной персоной.

Это была женщина шестидесяти пяти лет, десять из которых скрывал густой слой тонального крема. Её карие, подведённые тенями глаза выразили крайнюю степень удивления, увидев словно с неба свалившегося сына. Чуть резковатые черты лица смягчались радостной улыбкой напомаженных губ. Серый твидовый костюм на дорогой шёлковой подкладке, состоящий из приталенного пиджака и узкой юбки до колен, подчёркивал не по годам стройную фигуру. Элегантная шляпка горшочком и длинная нитка белого жемчуга, в несколько оборотов обведённая вокруг шеи, дополняли романтический образ «иконы стиля салона № 31 по Рю Камбон в Париже». И лишь авоська, болтающаяся в руке Любови Александровны, выдавала в ней советскую женщину. В авоське мирно покоились только что купленные банка сгущёнки, батон «Бородинского», полпалки «Докторской», спички и роман «Доктор Живаго».

Алексей, постоянный таксист Любови Александровны, давно уже уехал, а мать ещё стояла на пороге, оторопело глядя на сына.

– Здравствуйте, мама, – голос Эдуарда вывел из ступора мать.

Эдуард на старый манер называл свою мать на «вы». К этому сына приучила сама Любовь Александровна, считавшая, что уважительные отношения в семье обязательно нужно начинать с правильного обращения. К слову говоря, отца Эдуард всегда называл по-простому, на «ты», чему Любовь Александровна никак не препятствовала, считая это исключением из правил. Почему должно было существовать такое разделение по половому признаку, оставалось неизвестным, так как никому и в голову не приходило спросить об этом у Любови Александровны. Вообще, Любовь Александровна в деле воспитания ребёнка и взращивания семейных ценностей равнялась на старые, ещё дореволюционные времена. Она свято считала, что сейчас молодёжь, к коей она относила и своего тридцатилетнего сына, совершенно потеряла нравственные ориентиры. Рождённая уже после Великой Октябрьской революции, она была воспитана своей бабушкой – бывшей классной дамой, по всем правилам женских гимназий и нравственных канонов царской эпохи. Особенное рвение в учёбе Любочка проявила к литературе, так что к семнадцати годам перечитала, как ей казалось, почти всех русских писателей, и даже одолела два с половиной раза «Войну и мир». Русская классическая словесность оставила глубокий отпечаток в душе Любови Александровны, и она пронесла этот огонёк через всю жизнь, окружая себя атрибутами тех времён, когда гремели балы и требовались сатисфакции.

В повседневной жизни это проявлялось в том, что чем больше Любовь Александровна начинала волноваться, тем больше в её речах проскальзывали архаизмы, которыми современный советский человек уже давно не пользовался. Так в моменты глубоких душевных переживаний Любовь Александровна могла, сама того не замечая, заговорить на русском, которым пользовался ещё Император Всероссийский Александр I. Что уж говорить про бурные истерики, когда смысл сказанного мог понять разве что учёный-языковед, специализирующийся на старославянском. В минуты же радости подсознание Любови Александровны самопроизвольно генерировало слова на французском языке, а иногда и целые словосочетания. Эта было особенно занятно тем, что свободно общаться и понимать этот язык женщина не могла. Наверное, в такие минуты в ней говорили прочтённые когда-то десять томов «Война и мир» (те самые два с половиной раза). Эта милая особенность была хорошо известна Эдуарду, и он даже научился этим пользоваться. Так сын мог безошибочно определять настроение матери просто по тому, как она говорит.

– Сынок?! Ты уже вернулся?! Comme est inattendu! [1] – Любовь Александровна подошла и обняла сына. – Господи, осунулся-то как. Ты там вовремя ел? А почему не предупредил, что едешь? Я бы тебя встретила.

– Мама, ну перестаньте. Вы же знаете, что я этого сюсюканья не люблю. Как к маленькому, честное слово.

– Ладно-ладно. Всё, не буду. Dites-moi, comment vous? [2] Когда приехал? Ты же должен был приехать только через неделю.

– Я уже час как приехал. И я хотел вам кое…

Но Любовь Александровна перебила.

– …А я только вернулась из магазина. Представляешь, колбасу ухватила. Пришлось, правда, повоевать. Скорей мой руки и давай за стол.

– Мама, подождите. Я хочу вам кое-что сказать.

– Что? Всё-таки заболел, да? – Любовь Александровна остановилась в холле дома, куда они уже успели дойти, и с волнением посмотрела на сына. – Ну-ка, высунь язык.

– Нет, мама, я здоров. Просто я приехал не один.

– Как не один? А с кем же?

В глазах матери появилась неподдельная тревога. Эдуарду стало страшно, но он уже внутренне был готов к этому разговору. С того самого момента, когда они с Лилией сели в поезд, мужчина в мельчайших подробностях прокручивал в мыслях эту неотвратимо приближающуюся сцену.

Эдуард сделал вдох и как можно спокойнее сказал:

– С невестой. Я встретил девушку, полюбил её и хочу на ней жениться.

У Любови Гусиной от таких слов медленно округлились глаза. Она даже потеряла дар речи. Впрочем, подобное время от времени случалось с её впечатлительной натурой, поэтому Эдуард с волнением ждал первой фразы и всем сердцем надеялся, что она будет на языке Наполеона.