Все эти события, происходившие дома, Задов не застал. Известие о Февральской революции пришло к нему с сокамерниками только шестого числа вечером вместе с надзирателем, гремевшим связкой ключей в замке двери их камеры. «Во исполнение властных требований народной совести, во имя исторической справедливости и в ознаменование окончательного торжества нового порядка, основанного на праве и свободе, объявляется общая политическая амнистия…» – чиновник командным голосом зачитал Указ Временного правительства и затем, уже гораздо тише, продолжил: «На выход, господа…»

Господа. Теперь они, вчерашние заключённые, величаются из уст ненавистных жандармов господами. На воле что-то определенно поменялось, и Льву Задову предстояло максимально быстро в этом разобраться – его энергичная натура не терпела никаких недомолвок и двусмысленности. Нужны деньги на оружие – берем кассу, нужны деньги на подкуп полиции – громим артельщика, кто-то не согласен делиться – нет времени пояснять – получи своё, и хорошо, если просто по лицу. Экспроприатор Лёвка предпочитал не цацкаться, а действовать. Вот и сейчас, посреди всего этого бедлама, он двигался к намеченной цели в компании своего, такого же заводного, знакомого – Петьки Сидорова-Шестеркина.

– И вот собрались все в прокатном, и там этот самый Борис залез повыше и речь толкнул. Ну, большевик, не иначе! Орал так, шо в дальних углах было слышно. Актёры тише разговаривают! – Пётр рассказывал эмоционально и сбивчиво, будто заново переживая эмоциональный подъем, постигший его на том митинге.

– А ты с артистами знался? Или может, с артисточками водишься? Откуда знаешь, как они орут? – рассмеялся Лёвка.

– Тьфу на тебя, дурень рыжий! Летом в Городском саду представления давали, я тогда еще заметил – ничего себе голосищи у них! Вроде даже если и шепчет – так всё равно громче, чем матушка на батьку ругается. Так я ж тебе главное не сказал – он же твоей веры, Лёвка. Он из ваших, точно тебе говорю!

– Та ты шо! Откуда прослышал?

– А народ гутарил. Еще там один сказанул так, мол, жид будет выступать… – Петька наткнулся на колючий Лёвкин взгляд. – Та спокойно, Лёва! Это ж не я, это тот селянин! А другой, который рядом стоял, ему и заряжает – хоть жид, да наш, понял?

– А фамилию не запомнил?

– Кошерович. Борис Кошерович [14] .

– Ага… договоримся, значит…

Сапожная мастерская, где Кошерович тачал подошвы, находилась на Второй линии, в доме номер 40. Пётр довольно быстро выяснил у заводчан, кем был тот заводной оратор с митинга. Друзья рассказали ему, что этот Кошерович – человек в местечке новый, но большевикам хорошо известный, он у них в главных здесь ходит. Поговаривали, что он сапожником в Новороссийском обществе устроился, но мастерскую посоветовали искать за Собором.

– И шо ты ему скажешь? – Петька всё не успокаивался, терзаемый любопытством.

Лёва на несколько секунд задумался, поправил шапку и развел руками:

– Да что скажу… Раз он такой заводной, пусть рассказывает, как жить дальше будем. Они ж совет рабочих надумали собирать? Так мы тоже рабочие, чего там стесняться… Как к Кропоткину относятся, например? Мы ж ничего о них, об этих большевиках толком и не знаем.

– Как не знаем? Очень даже знаем. Вон, на заводе они на первых ролях, о равенстве говорят, хозяев прижимают. Вроде нормальный люд…

– Не, Петруха… Мне ясность нужна. То, что они тоже эксами промышляли, так это я ещё на каторге прослышал, но на том наше сходство заканчивается. Мы с тобой за полную свободу, а они?

– Так от и я ж говорю – свобода нужна полная, чтоб каждый определился, чего от жизни хочет и чтоб никто не мешал. Хочешь – на земле работай, хочешь – уголь руби. Везде своих поставить в начальство, пусть уголь на пшеницу меняют, ну, это упрощенно так… – Пётр любил углубиться в теорию анархической идеи. Ему очень нравилось, что мало кто вокруг мог с ним спорить – достаточно было одного слова – «свобода». Оно производило магическое действие на любого собеседника. Никаких обязательств, это мечта любого человека.

– Вот и определимся в теории, а потом и в практике. Совет – он на то и выборный, чтобы свободу дать. Собираюсь в нём участвовать.

– О, ты дал, Лёвка! – Пётр с восхищением посмотрел на здоровяка Задова. – Ну, а хотя… чего и нет? Мы что, рыжие? – тут же старые знакомые рассмеялись, а Задов снял шапку и провел рукой по коротко стриженным рыжим волосам.

Над поселком опускались сумерки, ещё более быстрые от того, что Юзовка была скрыта от заходящего на западе солнца тяжелыми, низкими тучами. В некоторых окнах домов виднелся тусклый, рассеянный свет керосиновых ламп. Кое-где тени обитателей квартир на Второй линии, увеличенные как через лупу, двигались по стенам и потолку, а прохожие, поднявшие воротники для защиты от пронизывающего холодного ветра, с завистью поглядывали в их сторону.

– О! Вон там! – Пётр показал рукой на старую, испачканную заводской сажей вывеску с надписью «Сапожная мастерская». Под ней несколько ступеней вели в полуподвальное помещение, где перед дверью было совсем уж темно.

– Чёрт! – выругался Лёва, поскользнувшись на второй ступени. Он с шумом скатился вниз, упершись ногой в дверь. – И не капли же не пил, а мама не поверит… – Лёва принялся отряхивать от грязи шинель.

– Тихо… Там буза какая-то… – Петька насторожился, услышав за дверью крик женщины. Потом раздался грохот мебели и явные звуки борьбы.