Шрифт:
– Как ваше имя?
– спросил он осторожно и четко.
Он повторил свой вопрос, давно придуманный мной. И я подумал, что произошло расщепление личности. Раздвоение. Безо всякого сумасшествия, заранее задуманное, технически изобретенное. И подлое.
Он в третий раз спросил:
– Как ваше имя?
– и в тоне его были недоумение, убеждение и немножко злости.
И я его великолепно понимал. На его месте я, наверное, вел бы себя так же и так же был бы убежден в значительности собственной персоны. Ему, видите ли, нужно знать мое имя. Это ему нужно для его великой науки. Это ему интересно, этому одержимому щенку...
– Вы можете отвечать на вопросы?
– спросил он с ноткой мольбы.
Можете! Сам с собой на вы. И ведь он, наверное, до сих пор по-настоящему не понимает, что смотрит на него этим коричневым глазом!
Вот он принялся шарить по пульту. Проверяет реакции. Отключает и включает мой орган зрения. Бах! Хлопает в ладоши подле моего уха-микрофона. И, разумеется, стрелки на приборах прыгают. Все в порядке. Он любит, когда все в порядке. Он отключает громкоговоритель и ставит вместо него визуальный индикатор. Деловито, торопливо спрашивает:
– Как ваше имя?
– И, не увидев никаких сигналов: - Почему вы не отвечаете?
Я мысленно говорю: "Тварь!" - и это фиксируется беззвучным и непонятным для него движением индикатора. О, он начинает хлопотать. Бежит проверять громкоговоритель. Тот, конечно, исправен. Прибегает и включает его в меня. И снова, с ребячьим нетерпением, задает свой "глубокомысленный" вопрос о том, как меня зовут.
А я... я уже не тот, каким был вчера. Я спокоен. Мысль о том, что вчера я был человеком, был _свободен_, эта мысль уже не приносит мне безумной, сумасшедшей боли. Я не хочу кричать. Синтетическое равнодушие стережет мои синтетические нейроны. Равнодушие, приготовленное автоматом-успокоителем. Тем самым, который я изобрел вместе с Андреем, когда был человеком.
Возле пульта стоит магнитофон. Мой оригинал принес его, чтобы записать звук голоса своей машинной копии. И чтобы потом с замаскированным бахвальством воспроизводить свой машинный голос на каких-нибудь ученых советах и докладах. Он ведь втайне бредит славой.
Крутятся диски. Пусть крутятся... Самое человечное, что я могу делать в этом положении - молчать.
В лабораторию ввалился Андрей.
– Милый друг, - затараторил он, - вот-вот сюда придет Петров! Он остановил меня в коридоре...
– И ты ему все разболтал?
– отозвался мой оригинал.
– Я ему сказал, что эксперимент проведен. Я же вынужден был...
– Ясно, ты был вынужден.
– Плюша, прошу тебя, подтверди, что я только присутствовал.
– Да. Будь спокоен.
– Мой двойник сел возле пульта и закурил папиросу.
– Ты сказал ему про Эрика?
– Он спросил, и я вынужден был... Он, кажется, сейчас ему звонит...
– Ну, конечно, - сказал мой двойник. Он трусил, но делал надменно-спокойный вид. Вид подвижника от науки.
Вошел Петров. Мой двойник первым поспешно поздоровался с ним, но тот не ответил, сразу направился к пульту и долго внимательно смотрел мне в глаз. Я тоже смотрел на него. У него был усталый добрый взгляд. И встревоженный. Потом Петров отвернулся, сел на стул спиной ко мне, пригласил сесть против себя моего двойника и очень тихо спросил его:
– У вас есть дети?
– Что?
– не понял мой румяный двадцатилетний двойник.
Петров молчал. До двойника дошел смысл вопроса.
– Нет, - сказал он. И тут же, поняв, что имел в виду Петров, выпалил запальчиво:
– Это ради науки, профессор!..
– Неужели вы не понимаете, что там, в этой камере, заживо похоронено вами живое и разумное существо?
– Там я сам. Я вправе собой распоряжаться!
– Нет, - Петров распалялся, - это существо только порождено вами. Да-да, это ваше дитя. Но уже сейчас оно другое, отличное от вас. И оно испытывает лютое страдание, оно не видит впереди ничего, кроме вечной тюрьмы, деградации и ваших издевательских экспериментов...
– Это неизвестно...
– Как вы посмели это сделать?
– взорвался Петров.
– Как вы посмели нарушить мое распоряжение? Как вы посмели обмануть Руху?
– Не кричите на меня!
– зазвенел храбрящимся визгливым голосом мой двойник.
– Вон!
– еще громче завопил Петров.
– Вон!
– Он встал и с высоко поднятыми стариковскими кулаками двинулся на моего двойника.
– Вон!
Мой двойник неловко повернулся, опрометью кинулся к двери и убежал.
Петров опустил руки и вернулся на свой стул. Увидел подле себя вертящиеся диски и остановил магнитофон. Потом сказал хрипло, повернувшись к скрючившемуся на своем стуле Андрею: