И даже больше. Равенна почувствовала… или, скорее обратила внимание, что в круглой комнате и впрямь жарко и душно. Что это свойство капища не изменилось за века, прошедшие с того времени, когда была оставлена надпись. Да и как бы оно изменилось? Доступ воздуха как был скупым пуще какого-нибудь скряги, так и остался.

Вероятно, как ощущала Равенна, царящие в пещере жара и духота с тех пор только усугубились. О, заметила волшебница, теперь воздух в капище был почти как в бане. С той лишь разницей, что баня несла чистоту, а древнее место для жертвоприношений казалось насквозь грязным. Так что и жар вызывал отвращение — напоминая не то тяжелую загаженную перину, не то дыхание уличного пса.

Равенна чувствовала, как на лбу выступают, а затем стекают по лицу капельки пота. А все тряпки, что были на нее надеты, приносили муку. Чуть ли не душили волшебницу.

Терпения Равенны хватило всего на несколько мгновений. А иссякло оно, когда голова закружилась, а в глазах помутнело. Резким движением волшебница сорвала с себя дорожный плащ. При этом что-то слетело с ее шеи и звякнуло, ударившись об пол. Что-то маленькое; что именно — Равенна не удосужилась ни узнать, ни даже глянуть в ту сторону. Тем паче, это «что-то» было теплым, даже горячим. А значит, вносило свою лепту в ее мучения.

Избавившись от плаща, следом Равенна распустила шнуровку на платье — у ворота. Пустив за пазуху немного воздуха, принесшего толику облегчения. Да, вид у волшебницы после этого жеста сделался неряшливый, даже неприличный, как у уличной девки. Зато дышать стало ощутимо легче. И Равенна снова смогла сосредоточиться на стене, на письменах.

Следующий набор диковинных значков, поддавшийся пониманию волшебницы, гласил: «Чем бы ты ни занималась — помни: прежде всего, ты женщина».

Равенна прямо-таки ощутила гордость, с которой была написана эта фраза. А следом подумала, что за века, прошедшие с тех пор, как капище было заброшено, мир изменился не в лучшую сторону. Ведь подумать только: когда-то слово «женщина» звучало гордо. А не обозначало чью-то пожизненную рабыню и бесплатную шлюху. Ну и девочку для битья — время от времени.

Или, к примеру, злую ведьму, достойную костра инквизиции — если речь шла о женщине, любую из трех вышеназванных ролей отвергавшей.

«М-м-м, похоже, Освальд не узнал от Лира всей правды, — зашевелилась в голове Равенны внезапно зародившаяся мысль, — или просто нам не сказал? Похоже, культ, которому было посвящено это капище, был не абы каким, а женским. Во славу женского начала, в честь какой-то богини-женщины… и покровительницы женщин. Тогда, наверное, понятно, почему Лир стал пленником капища. Скверна здесь… или ее вместилище пропитано женским началом. Какой-то дух, считающий… ощущающий себя женщиной. И которому понадобился хотя бы один мужик. А тут как раз этот некромант подвернулся — вот и не отпускает его пещера… дух».

Это умозаключение показалось Равенне забавным. Волшебница захихикала… затем расхохоталась, да все громче и громче, все сильнее. Дойдя до того, что согнулась, хватаясь за живот, и закашлялась. Но все равно не могла сдержать этого, рвущегося из нее, смеха.

— Что с тобой? — из-за спины окликнул Равенну голос. Грубый, но приятный тем, что излучал силу. Просто-таки звериную мощь.

Такой же сильной… но в то же время чуткой показалась ей и рука, что легла на плечо. Мужская рука.

— Все… в порядке, — проговорила волшебница, выпрямляясь и делая глубокий вздох. А затем повернулась к тому, кто ее окликнул.

Человек, стоявший рядом и державший в руке горящий факел, показался Равенне знакомым, но как-то смутно. Имени, во всяком случае, волшебница теперь вспомнить не могла. Но имя ее интересовало куда меньше, чем внешность человека. Такая, что — как внезапно дошло до Равенны — и глаз не оторвать.

Высоченное и могучее тело, проступавшее под одеждой. Просто-таки зверь, хищный зверь в людском обличии. Настоящий самец!

А еще запах. Истинно мужской запах пота, силы и… желания. Да, желания, которое этот здоровяк отчего-то в себе подавлял. Как, впрочем, не он один.

Зрелище могучего самца завораживало Равенну… и отвлекало тоже. Собравшись с духом, она резким движением отвернулась, снова вперив взор в исписанную диковинными символами стену.

И почти в тот же миг взгляд волшебницы задержался… нет, скорее застыл, как муха в янтаре, остановившись на еще одной надписи, поддавшейся чтению.

«Три вида врагов у тебя, — гласила она, — те, кто желают тебе смерти. Те, кто пытаются навязать тебе свои желания. И те, кому хочется, чтобы ты и своими желаниями пренебрегла».

— А ведь правда, — хотела подумать, но нечаянно произнесла вслух Равенна. На лету вспомнив, чем была даже ее жизнь — даже ее, занимавшейся, казалось бы, тем делом, которое ей нравилось. Про других женщин, оказавшихся в рабстве у похотливых двуногих свиней, и в подметки не годившихся хотя бы этому здоровяку с факелом, и говорить было нечего.

Нечего говорить… вернее, сказать можно только одно. Вся жизнь — следование чужим желаниям и пренебрежение своими. Что не приносило счастья. А значит, навязано было не иначе как врагами.