И вспомнилось из далёкого, босоногого детства. Знойный полдень. Солнце так нещадно палит, что по степной дороге невозможно идти - сухая земля в мелких прожилках трещин, будто специально посыпана земельными камешкам, что хоть и изредка, но впиваются в огрубевшую кожу ступней, вызывая неприятное ощущение, особенно когда попадают под пятки и потому всё время приходится идти, поглядывая под ноги. Подвода с доярками уже проехала, но она не в счёт, там места на всех не хватит, даже мечтать не приходится. Виктор идёт впереди ватаги пацанов. Вглядывается. Ну, когда же, когда, наконец, притягивающим взор миражом, прорежется на горизонте серебристая полоска, чем-то напоминающая скол разбитого зеркала? Кто-то сзади уже хнычет и предлагает вернуться. Виктор оглядывается, и - вот, кажется, счастье. Их догоняет ещё одна подвода на которой восседает дед Перерво. Он только с виду строгий, а на самом деле - добрый старик. Он не остановится, но обязательно прокричит: ''А ну скорише все сидай согласно купляных билетов!'' и пацаны на ходу примутся подсаживать на бричку сначала ''мелких'', и только уж потом заберутся сами. Виктор сядет рядом с дедом, по принципу родства, к зтому уже давно все привыкли, и потому не обсуждается, подержит какое-то время ноги на цыпочках, пока бёдра не притерпятся к раскалённой на солнце поверхности доски - сидолу, и будет поглядывать то на возницу, как тот без особой надобности, больше для порядка, чем для острастки, изредка помахивает в воздухе куцым, на скорую руку сплетённым батожком, то на мерно идущих лошадей, что пофыркивая, мотают головами из стороны в сторону позвякивая железом, да шумно сбивают хвостами с лоснящихся от пота крупов надоедливых оводов.

Вдруг, за спиной оживление - впереди водная гладь пруда. Мальчишки в нетерпении, опять таки, на ходу начинают спрыгивать с подводы, дед Перерво, охваченный всеобщим азартом, запоздало выкрикивает новую команду: ''Остановка Березай, кому надо - вылезай!'' - и Виктору, только потише: '' Ты уж пригляди за ими, чертенятами, крестник!'' Мальчишки, не чувствуя усталости несутся к пруду, перепрыгивая через невысокие, безобидные с виду, кустики перекати-поля, коварно ощерившиеся острыми колючками и пухлые, круглые лепёшки уже достаточно высохшие, но ещё таящие опасность пометить ступни трудно отмываемым коровьим помётом и совсем свежие, успевшие только-только покрыться тонкой, начинающей выгорать на солнце предательски-светловатой корочкой. С разгону они бросаются в воду, начинают прыгать, визжать, брызгаться, а то и сразу, не сговариваясь, кучно принимаются грести наперегонки к противоположному берегу.

Виктор останавливается, как вкопанный. Пруд высох. Он смотрит на далёкое отсюда пересохшее дно, но отчётливо представляет, безжизненно-жёлтые струпья-чешуйки, мелкие и покрупнее, между которыми, горькой насмешкой над хрупкостью природы уже тянутся к свету из широких трещин то тут, то там стебли всесильной сорной степной травы. Как тут не вспомнить извечно-житейское - все имеет свой конец, своё начало. Он обходит высохший пруд, стараясь не смотреть в его сторону.

Виктор вошёл во двор, когда мать только-только отдоила корову.

– Сынок!
– заспешила она к нему, тяжело неся в руке ведро с молоком.
– Весточки нету и нету, уже не знала, что и думать. А Маша где?

– Маши больше не будет!
– выдавил через силу Виктор.

– Как?
– ахнула мать.

Она чуть не выронила ношу, но в самый последний момент чудом удержала её и только глухой звук удара дужки о кромку ведра предчувствием непоправимой, казалось бы, неминуемой материнской оплошности сковал напряжённое до предела сознание Виктора. Обошлось. Он только вздрогнул, когда увидел, как язык пенной волны выплеснулся через край и белым, уже отчётливо проступающим в темноте растущим на глазах пятном стал растекаться по двору.

– Мы разошлись.

– Значит, когда поила, кормила, одевала, обувала, учила, - была нужна, - донеслось до слуха, - а ты, вместо того, чтобы отблагодарить человека за доброе дело, плюнул ей в лицо. И это мой сын?

– Всё не совсем так, - попробовал оправдываться Виктор.
– Даже совсем не так. Я всегда буду благодарен ей, за то, что она сделала для меня. Понимаешь, у нас с Машей нет и не может быть детей, но есть женщина, у которой скоро будет ребёнок, и отец этого ребёнка - я.

– Кобель, ох, кобель. Да как ты мог? Таскался с другой женщиной, жил с Машей и изменял ей?

– Помнишь, как украдкой ты сказала, что хочешь подержать на руках внуков, понянчится с ними?

– Но не такой же ценой.

– Так получилось, мать. Это жизнь.

– Ты хочешь разжалобить моё сердце? Не получится, потому слушай мой сказ. Без Марии дорога тебе в этот дом заказана! Ты меня хорошо понял? За-ка-за-на! Иди, и помни, без Марии видеть тебя не хочу!

. . . . .

Кончиком указательного пальца он на ходу приподнял край зонта и неожиданно встретил её наигранно строгий взгляд. Если бы она посмотрела на него как угодно: укоризненно, с ненавистью, презрительно, с издёвкой, но только не так, деланно-строго с полуусмешкой на своих маленьких, слегка припухлых ярко напомаженных и от того смотрящихся вызывающе губах, то это могло означать только одно - у него нет никаких шанцев. А тут шанс, вроде как, появлялся и он сразу поймал себя на мысли, что такие губы, что-то новое, раньше этого не было. Как можно целовать их? Подумал, и раздражение охватило его. Этим она привлекает внимание к себе других мужчин? И бешеная вспышка ревности болью сжала сердце, да так, что он часто-часто задышал.

– Мы можем, поговорить в машине, дождь не на шутку разошёлся, чего мокнуть зря?
– стараясь как можно спокойнее произносить каждое слово, предложил он, не веря в её согласие.

– Даже если бы я согласилась, водителя куда?
– с издёвкой в голосе спросила Мария.

– Он уже мокнет, - всё ещё не теряя надежды ответил Виктор Елисеевич, стараясь не смотреть на её губы.

Виктор Елисеевич хорошо понимал, что сейчас надо говорить, о чём угодно, о чём-то отвлечённом, необязательном, постороннем, но говорить, говорить, говорить а там смотри и представится возможность перевести никчёмный разговор в нужное русло, но Мария неожиданно оборвала эту надежду.

– Я просила тебя не звонить, - сказала она.

– Я же не звоню.

– Но преследуешь. Я ведь просила не делать и этого.

– А вот этого я не обещал.

– Да, не обещал, но, объясни, почему преследуешь? Ты поставил перед собой цель разжалобить меня? Рассказать, что не можешь забыть?

Она собрала губы в колечко и если раньше он восхищался этой её привычкой, то теперь сморщенное, перламутровое, розовое кольцо смотрелось неестественно, игриво и он, чтобы не возмутиться, не взбунтоваться, отвёл от него взгляд