— Тебе легко говорить.

— Мне — конечно, — улыбнулся как-то робко Клеменц. — Если бы я умел то, что умеешь ты, мне бы действительно было легче. Так что не будем об этом. Я думаю, рано или поздно ты согласишься со мной.

Сергей не хуже Клеменца понимал силу печатного слова и чувствовал, что сумел бы написать о своих друзьях.

«Кажется, это неизбежно, — думал он, — русские революционеры часто становились писателями в тюрьме, в эмиграции или в ссылке. Есть досуг и нет ничего, кроме пера и бумаги».

Во дворе маленького домика на окраине Женевы, где Сергей жил, произошло вскоре незначительное событие. Сергей не верил в приметы, но оно заставило его вспомнить слова Клеменца.

Стоял февраль. Дули холодные ветры. Сергей щепал кинжалом лучину для железной печурки, которая грела его комнату. Однажды четырехгранное лезвие застряло в узловатом полене, Сергей потянул кинжал к себе, и клинок сломался. Сергей сжал рукоять старого кинжала, подаренного ему когда-то Винченцо, и с сожалением подумал о том, что когда-нибудь это должно было случиться.

татс-секретарю федерального совета разговор был неприятен. Опять эти русские втягивали его в свои распри. Что же придумать? Выдать эмигранта царю? А репутация республики, мнение Европы? Отказать? Но царь злопамятен…

— Кажется, это было политическое убийство? — затягивал он разговор.

— Так мы оправдаем любое преступление, — сдерживал раздражение его собеседник.

Его раздражал либеральный тон швейцарского министра.

Какая ирония: они оба статс-секретари! Но он — князь, приближенный императора, а этот — наверняка плебей, выскочка, назначивший встречу в вонючем кафе, куда всякая сволочь имеет право войти. Но ничего не поделаешь, ради службы надо претерпеть. Швейцария не Франция, а тем более не Россия.

— Вы уверены, что он здесь? — спросил один статс-секретарь.

— Мое правительство не стало бы входить иначе в контакты, — высокомерно ответил другой.

— Потребуются доказательства, — с сомнением покачал головой швейцарец.

— Как только мы договоримся, я телеграфирую в Петербург, — сказал русский, — документы пришлют.

— А что это за документы, можно полюбопытствовать?

«Торгаш, — выругался про себя князь, — ему недостаточно царской воли».

— Протокол сенатской комиссии. Показания другого преступника, который помогал в злодеянии.

— Тот сознался?

— Заставили, — коротко ответил князь, не желавший вдаваться в подробности.

— А что угрожает этому?

— Решит суд.

— Гильотина?

— Слава богу, в России нет гильотины, — нахмурился князь, не любивший этого слова, которое родилось в якобинской Франции.

— Что же есть в России? — не удержался швейцарский министр.

— Мы отвлекаемся, — не пожелал заметить его усмешки посол.

— Да, да, — поспешил согласиться статс-секретарь. — Так вы говорите, он в Женеве?

— Он здесь уже несколько месяцев.

— Что же он делает у нас в Швейцарии?

— Не сомневаюсь — готовит новое злодеяние.

В трех кварталах от кафе, где торговались статс-секретари, действительно готовилось опасное для царя дело. Человек, казнивший Мезенцева, упорно работал.

Как докладывал агент, так происходило ежедневно.

Агента, впрочем, это устраивало. Он был женевец, получал за слежку деньги и до вечера мог не волноваться за своего поднадзорного: тот, не разгибая спины, сидел и писал.

Можно было совершенно спокойно пойти домой, в соседний ресторанчик или заняться кое-какими другими делишками: русский никуда не отлучался, никто его в это время не навещал. С ним была только жена. Да жена ведь, как известно, не в счет.

Бедны они, как церковные крысы, это вот верно. Пальто он свое заложил на прошлой неделе, жить, значит, вовсе не на что. А много ли за такое пальто дали? Господа, господа… Сам-то и по-французски, и по-немецки, и еще там по-разному, а вот прокормиться и то по-человечески не может. На жену его смотреть жалко. Приехала сюда веселая такая, крепенькая… А сейчас? Побледнела, как актерка из театра. Хотя веселости не поубавилось.