Я поняла по ее взгляду, что она не понимает, не может понять: вокруг никого нет, невезучие разошлись, кажется, все тихо-спокойно. Вот что я прочла в ее глазах: да что эта дура из себя строит, что значат еще одна-две книжки, разве не для того вы сюда пришли, чтобы продавать и подписывать книги, не станете же вы, в самом деле, жаловаться…

А я не могла сказать ей: мадам, очень сожалею, но я больше не могу, я устала, у меня нет ни сил, ни возможности, вот и все. Мне известно, что другие могут часами не пить, не есть, пока все не пройдут, не получат свое удовольствие. Это настоящие верблюды, какие-то атлеты. Но не я, разумеется, и не сегодня, я не в состоянии больше писать свою фамилию, моя фамилия – это ложь, мистификация. Поверьте, моя фамилия на этой книге стоит не больше, чем голубиный помет, по несчастью шлепнувшийся на форзац.

Я не могла сказать ей: если я подпишу вашу книгу, мадам, меня разорвет надвое, именно это и произойдет, предупреждаю вас, отойдите в сторонку, держитесь подальше, тончайшая нить, соединяющая две части меня, вот-вот порвется, и тогда я расплачусь, а то и начну выть, а это может оказаться очень неприятным для всех нас.

Я покинула салон, еще не догадываясь о чувстве раскаяния, которое уже начинало охватывать меня.

Я вошла в метро на станции «Порт-де-Версай», состав был полон, но все же нашла местечко и села.

Уткнувшись носом в стекло, я принялась мысленно вновь проигрывать недавнюю сцену. Один раз, потом другой. Я отказалась подписать книгу той женщине, хотя была там и продолжала беседовать. Я не могла опомниться. Чувствовала себя виноватой, смешной. Мне было стыдно.

Сейчас я описываю эту сцену со всей сопутствующей ей усталостью, которую тогда испытывала, потому что почти уверена: если бы ее не было, я бы не встретила Л.

Л. не нашла бы во мне этого пространства, столь хрупкого, столь подвижного, столь рыхлого.

В детстве я всегда плакала в свой день рождения. В то мгновение, когда гости все вместе затягивали традиционную песенку, слова которой одинаковы во всех известных мне семьях, а на меня надвигался торт, утыканный свечами, я начинала рыдать.

Это внимание, сосредоточенное на моей персоне, сверкающие взгляды, направленные в мою сторону, это общее возбуждение были мне невыносимы.

Впрочем, это не имело никакого отношения к истинному удовольствию, которое я испытывала от того, что праздник был устроен в мою честь, ничуть не портило мне радость от получения подарков; но было именно в этом мгновении нечто от эффекта Ларсена [2] , как если бы в ответ на производимый сообща, направленный на меня шум я могла лишь произвести какой-то другой, еще более пронзительный, неприятной для слуха и губительной частоты звук.

Не знаю, до какого возраста повторялся этот сценарий (нетерпение, напряжение, радость, а потом я – перед всеми – вдруг в слезах и потерявшая голову), но я сохранила четкое воспоминание об ощущении, переполнявшем меня тогда: «наши самые искренние пожелания, и пусть эти несколько огоньков принесут вам счастье», – и о желании тотчас исчезнуть.

Однажды, когда мне должно было исполниться восемь лет, я сбежала.

В те времена, когда принято было отмечать дни рождения в дошкольной группе, моя мать, помню, писала воспитательнице записочки, чтобы попросить ее не вспоминать о моем. Такую записку она мне обычно зачитывала вслух, прежде чем засунуть в конверт, и в ней фигурировало слово «возбудимая», смысла которого я не понимала. Я не осмелилась спросить ее, сознавая, что написать воспитательнице – это уже необыкновенный поступок, некое усилие, рассчитывающее с ее стороны на не менее необыкновенное действие, какую-то поблажку, короче, особое отношение. По правде говоря, долгое время я полагала, что определение «возбудимая» как-то связано с объемом словарного запаса человека: я была девочка e-mot-ive, которой, видимо, не хватало слов [3] , что, похоже, объясняло мою неспособность праздновать день рождения в коллективе. Так до меня дошло, что для того, чтобы жить в обществе, необходимо вооружиться словами, не бояться множить их, разнообразить, выискивать самые тонкие их нюансы. Добытый таким образом словарь постепенно превратился бы в плотную жилистую броню, позволяющую существовать в мире бдительно и уверенно. Но столько слов еще оставалось неведомо мне.

Позже, в начальной школе, заполняя анкету, я продолжала привирать относительно даты своего рождения, из предосторожности перенося ее на несколько месяцев, в самую середину летних каникул.

А еще в школьной столовой или у друзей мне частенько случалось (до вполне зрелого возраста) глотать или прятать боб, который я с ужасом обнаруживала в своем куске торта. Объявлять о своей победе, в течение нескольких секунд, а то и минут, быть объектом всеобщего внимания было практически невозможно. Я уже не говорю о выигравших лотерейных билетах, в спешке скомканных или порванных в тот самый момент, когда следовало проявиться, чтобы получить свой приз; доходило даже до того, что я отказывалась от награды, например, когда я была в четвертом классе, во время праздника по случаю окончания учебного года я не взяла купон стоимостью сто франков на покупку в «Галери Лафайет». Помню, как я преодолела расстояние, отделявшее меня от сцены, – важно было дойти, не споткнувшись, с естественным и раскрепощенным видом, потом подняться на несколько ступенек, разумеется, поблагодарить директрису школы, – и в результате убедилась в том, что игра не стоила свеч.

Оказаться в центре внимания, пусть даже на мгновение, вытерпеть множество взглядов сразу было просто нереально.

В детстве и юности я отличалась большой робостью. Сколько я себя помню, это затруднение возникало прежде всего перед группой (то есть когда мне приходилось иметь дело больше чем с тремя или четырьмя людьми одновременно). В частности, дошкольная группа стала для меня первым выражением коллективной общности, никогда не прекращавшей пугать меня. До самого конца школы я была неспособна уснуть накануне чтения вслух выученного текста или доклада. Обойду молчанием уловки, к которым я долгое время прибегала, чтобы избежать любой необходимости выступать публично.

Зато с самого раннего возраста я, кажется, сумела обрести определенную легкость в общении один на один, с глазу на глаз, и истинную способность встретить Другого, едва он принимал форму личности, а не группы, и привязаться к нему. Куда бы я ни направлялась, где бы ни останавливалась, я всегда находила, с кем поиграть, поговорить, посмеяться, помечтать. Повсюду, где я бывала, я обзаводилась друзьями (подругами) и завязывала длительные отношения, как если бы очень рано осознала, что моя чувственная самозащита нуждается именно в этом. До тех пор, пока я не повстречала Л.