В дверь тихонечко поскреблись.

— Заходи, — скомандовал Элия.

На пороге возник худой, изможденный старик с реденькой седой бородой. В руках его матово поблескивал продолговатый короб си-то.

— А! Зеррик! Заходи, садись, — обрадовался жрец.

— Ты хочешь за мой счет напоить всех своих друзей? — нахмурился Бог.

— Зеррик отработает. Никто в Пейноре лучше его не играет на си-то и не поет так душевно.

Музыкант присел к столу. Элия зачерпнул полную кружку и сунул ему в руки.

— Пей, не стесняйся.

Осушив вместительный сосуд, Зеррик осторожно тронул длинными ногтями печально откликнувшиеся струны.

Элия подпер рукой обрюзгшую щеку.

— Скажи, Тучегонитель, неужели у всей людской расы нет ничего хорошего, за что ее можно было бы простить, пожалеть и дать еще один шанс исправиться за пятьсот лет?

— Может и есть. Я его не обнаружил.

Повисло тяжелое молчание. Звуки си-то плавно вились в тяжелом воздухе, бабочками-ночницами порхая под потолком. Их нежные полутона навевали лирическое и тоскливое настроение.

Кружка Хортала заскребла по дну.

— Надо бы еще бочонок принести, — меланхолично проговорил небожитель.

— Сейчас смотаюсь, — с готовностью поднялся Элия. — Давай гульден.

— Смотри, не потеряйся, — монетка плюхнулась на ладонь жреца.

Пошатываясь и для верности опираясь плечом о стену, Элия направился к лестнице. Вслед ему потек низкий, чуть хрипловатый голос Зеррика.

«Пусть послушает, — подумал священнослужитель. — Глядишь, помягчает. Грусть для души, она как кислое молоко для брюха».

Однако, когда он вернулся от уже ничему не удивляющегося Эццо, сопя и истекая потом под тяжестью второго бочонка, грусти в комнате не было и в помине. Еще за дверью услышав веселый наигрыш и песенку «Приходи ко мне, рыбачка», Элия распахнул дверь и опешил.

— Вы-то откуда понабежали?

В тесной клетушке собралось народу — не протолкнуться. Кроме Хортала и Зеррика тесным кольцом окружили стол темноволосый худощавый юноша в вышитой бисером повязке на лбу, черноусый горец с длинными росчерками шрамов вдоль высоких скул и три девицы определенного сорта, с которыми Элия дружбы не водил, но сталкивался в заведении Эццо нередко. Именно одна из них, прозванная рыбаками за малость выпученные глаза Барабулькой, и напевала слабеньким, но не лишенным приятности голоском.

— Тебя только за смертью посылать! — Зеррик отставил инструмент в сторону. — Давай его сюда.

Громовержец глянул на него, грозно сдвинув облезлые брови, но, вопреки ожиданиям Элии, не возмутился, а, напротив, расчистил рукавом место на столешнице. Крякнув, жрец утвердил бочонок попрочнее, а затем с трудом втиснулся между юношей и второй девицей, Эльминой Поскакушкой.

Зеррик, даром, что помнил еще дедушку нынешнего короля Пейнора, живо взял на себя обязанности распорядителя, наполняя и растыкивая в протянутые руки кружки.

— Пусть дадут наши добрые и могучие Боги долгих лет жизни тому, по чьей милости мы можем собраться здесь и провести вечер в дружбе и веселии! — провозгласил музыкант.

Элия ободряюще улыбнулся мальчишке по левую руку. Тот не ответил. «Слепец, бедолага», — обожгла догадка священнослужителя. Это было заметно по бессмысленному взгляду на живом и умном лице. Слова ободрения и сочувствия застряли в горле. Да и к чему они?

Элия перевел взгляд на безмолвствующего горца, но Зеррик уже налил по второй. Потом, не обращая внимания на такие мелочи, как передых, — по третьей.

«Куда ты гонишь? — хотел сказать Элия. — В Нижний Мир не терпится?»

Но вместо слов у него вышло лишь невнятное мычание. А потом стены комнаты и лица, окружающие его завертелись в веселом хороводе, любимом танце полесовиков-корчевщиков. Он успел заметить костлявые руки музыканта, снова протянутые к бочонку, влажно поблескивающие крепкие зубы горца, вцепившиеся в хвост уклейки, и пухлые руки Барабульки, обвившие шею Тучегонителя. А потом наступило беспамятство.

Очнулся Элия внезапно, как от удара хлыста. Веселые желтые солнечные зайчики на дощатой стене подсказали — рассвело уже давно. Жрец ощутил во рту следы ночевки табуна диких коней. Причем животные не убрались восвояси с пробуждением, а просто переместились в виски, где затеяли веселые скачки. Он попробовал воззвать к милости Богов, конюшенные сравнения продолжались — место языка во рту занял копытный рашпиль.

Преодолевая головокружение и тошноту, Элия перевернулся на живот и встал на четвереньки.

— Как же мне плохо, Хортал Всеблагий, — пробормотал он, не уверенный, впрочем, что правильно выговаривает слова.

— Я здесь, — донесся до его ушей спокойный уверенный в своей силе голос.

— А? Что? — жрец, забыв о бедственном состоянии своего здоровья, сел, ошалело уставившись на улыбающегося Бога.

— В чем дело? Ты думал — вчерашнее приключение плод злоупотребления соком лозы виноградной?