Черновласый и строгий, – свой труд завершив,

Головой покачал и с улыбкой сказал:

– Вот ведь, страху, разбойник, на пташек нагнал!..

– Да, – ответили оба, как будто один.

– Ну, закончили труд и в обитель пора… –

И слова эти только Варнава сказал,

Как раздался по небу раскат громовой.

– Что такое? – все трое встревожились тут. –

Небо ясное. Лёгких два облачка лишь

Над рекою висят, – говорили они,

Осеняя себя троекратным крестом.

– Посмотрите! – Макарий, волнуясь, сказал.

Он указывал вверх, между двух облаков.

Там, вверху, среди ясной лазури небес

Человеческий облик едва проступил.

А потом всем яснее увиделся он:

Среди двух облаков плыл в лазури небес

Дивный старец седой и, подняв два перста,

Словно мир под собой он хотел окрестить…

Три монаха застыли, разинули рты

И стояли, на чудо такое дивясь,

Ни рукой, ни ногой не могли шевельнуть.

Тут опять майский гром прогремел в небесах

И монахи крестом осенили себя,

И среди облаков дивный облик померк

И растаял. На небе лазурном текли

Лишь два облака белых над тихой рекой.

– Братья, что это было? – Макарий спросил.

– Это знаменье, братцы! – Варнава сказал. –

А вот что это значит?.. Понять не могу.

– Поспешим-ка, скорее, в обитель, друзья, –

Предложил тут же Тихон, – Игумену всё

Мы подробно расскажем, что видели здесь.

Может, это видение он объяснит… –

И поспешно монахи пошли в монастырь.

2. Одинокий старец

По дороге в обитель Якшанскую им

Повстречался какой-то марийский старик

В одеянии светлом, расшитом кругом

Непонятным орнаментом старых времён.

Его волосы чёрные след седины

Уж изрядный имели в усах, в бороде;

Голова же прикрыта под шапкой была,

Что из шкуры матёрого волка он сшил

Сам себе уж давно, лет двенадцать назад,

Когда лютого зверя рогатиной в бок

Проколол зимней ночью, в курятне застав,

В доме, где на постой попросился, в одной

В деревеньке марийской, чтоб зиму прожить.

Уж теперь эта шапка потёрта была,

Мех облез кое-где, но служила она

Так же ладно. Она и как память была

Старику дорога: волк ему на ноге

Шрам оставил тогда от ужасных клыков.

А в руке старец посох дубовый держал;

Сокол вырезан сверху на посохе был,

А в когтях у него извивалась змея,

Обвивавшая посох до самой руки;

Ниже шли письмена и орнамент; в конце –

Гладкий ствол упирался в дорожную пыль.

Трём монахам старик, поклонившись, сказал:

– Я в Николо-Корельский иду монастырь.

Уж никак это он? Раньше не был я здесь…

– Он, – ответили все, поклонившись в ответ.

В небе снова раздался раскат громовой

И монахи себя окрестили крестом.

А старик посмотрел в небеса над рекой

И сказал:

– Ничего. Не пропустит река.

Погремит и уйдёт.

– Но ведь туч даже нет!..

– Там, за лесом они. Мимо их пронесёт…

А скажите мне, жив ли Пафнутий отец?

– Наш игумен? Здоров, – брат Варнава сказал. –

Вы знакомы, никак?

– Да, встречались мы с ним…

– А сегодня у нас знаменательный день, –

Брат Макарий добавил. – Сегодня мы храм

Николая Угодника, что был сожжён,

Освящаем, из пепла его возродив.

– Восстановленный храм даже лучше, чем был, –

Брат Варнава добавил. – Мы рады гостям. –

Так они шли со старцем, замедлив свой ход.

Тут брат Тихон решился спросить о другом:

– А скажи нам, отец, ты не видел сейчас

В небе знаменье или какой-нибудь знак? –

И старик ухмыльнулся, качнув головой:

– Видеть – видел. Но знак тот был не для меня,

А для вас.

– Как ты знаешь? – Варнава спросил.

– Как я знаю? Я долго на свете живу.

Мне – слова лишь остались. Дела же – для вас.

Ну а час мой последний ещё далеко…

– Как же можешь ты знать и о часе своём?

– Как я знаю? Я долго на свете живу…