Челленджер свирепо фыркнул, как разъяренный бык.

– На следующей неделе вас, пожалуй, потянет в сумасшедший дом, – сказал он. – Не хотите ли вы сказать, Мелоун, что у этих безумцев есть своя церковь?

– Я специально занимался этим вопросом, – ответствовал Мелоун. – Моя обычная тактика – сначала изучить голые факты и цифры. В Великобритании у нас свыше четырехсот зарегистрированных церквей.

Челленджер расфыркался так, что, казалось, поблизости пасется целое стадо свирепых быков.

– Глупость людская поистине беспредельна! Homo sapiens! Homo idioticus! Кому они там молятся? Духам?

– Вот это нам и предстоит выяснить. Собственно, об этом и будет сама статья. Я разделяю ваше к ним отношение, а вот Аткинсон из больницы Святой Марии, с которым я недавно беседовал, думает иначе. А ведь он восходящая звезда хирургии.

– Слышал о нем. Кажется, специалист по цереброспинальной хирургии?

– Совершенно точно. Очень уравновешенный и компетентный. Считается большим специалистом в психических исследованиях – к этой области знания относится и спиритуализм.

– Тоже мне область знания!

– Во всяком случае так принято считать. Сам он относится к подобным вещам весьма серьезно. Я консультировался с ним, когда мне потребовалась нужная информация. Он знаком с их литературой. И знаете, что он мне сказал? «Эти люди – пионеры человечества!»

– В Бедламе [2] им место, – прорычал Челленджер. – И при чем здесь литература? Какая еще там у них литература?

– Это особая статья. У Аткинсона по этому вопросу пятьсот томов, и он все же жаловался, что в его библиотеке многое отсутствует. Существует обширная спиритуалистическая литература на французском, немецком, итальянском языках, не считая нашего.

– Слава Богу, что психи водятся не только у нас. Ну и галиматья!

– А ты читал что-нибудь, отец? – спросила Энид.

– Вот еще! У меня нет времени, чтобы удовлетворить хотя бы половину моих истинно научных интересов. Какой вздор ты несешь, Энид!

– Прости, отец. Но ты был так категоричен… Я подумала, ты что-то знаешь.

Челленджер крутанул своей массивной головой и бросил на дочь испепеляющий взгляд.

– Человек, наделенный логическим умом и первоклассным интеллектом, сразу понимает, где истина, а где – вздор; ему не обязательно углубляться в существо вопроса. По-твоему, я должен досконально изучить математику, чтобы заявить об ошибке человека, доказываюшего, что два и два – пять? Может, мне снова засесть за физику и уничтожить набор своих «Principia» из-за того, что какой-то мошенник или дурак утверждает, будто стол может подниматься в воздух, несмотря на существование закона тяготения? Неужели нужно изучить пятьсот томов, чтобы дорасти до уровня полицейского, который всегда разберется, кто перед ним – мошенник или честный человек? Энид, мне стыдно за тебя!

Дочь весело засмеялась.

– Папа, прекрати рычать на меня. Сдаюсь. По правде говоря, я тоже так думаю.

– И все же их поддерживают весьма достойные люди, – произнес Мелоун. – Что вы скажете о Лодже, Круксе и прочих уважаемых гражданах?

– Не стройте из себя дурака, Мелоун. И у великих есть слабые стороны. Своего рода оскомина на здравый смысл. Неожиданно впадаешь в идиотизм. Что и произошло с этими людьми. Нет, Энид, я не знаком с их доказательствами, да и не собираюсь знакомиться: существуют очевидные вещи. Если постоянно пересматривать всякое старье, когда же заниматься новыми проблемами? Все давно ясно, доказательствами здесь служат здравый смысл, английский закон и поддержка всех здравомыслящих европейцев.

– Понятно, – отозвалась Энид.

– Однако, – продолжал профессор, – готов признать, что иногда мы имеем дело с простительными заблуждениями.

Голос его зазвучал тише, а выразительные серые глаза печально уставились в пространство. – Я знаю случаи, когда мощнейший интеллект – мой собственный, например, – на какое-то мгновение сдавал.

Мелоун почувствовал, что в словах профессора кроется нечто интересное.

– И что же, сэр?

Челленджер колебался. Он, казалось, боролся с собой. Ему было трудно говорить. Но, набравшись мужества, он, как бы откинув от себя сомнения, приступил к рассказу.

– Ты ничего не знаешь об этом, Энид. Это… Очень личное переживание. Впрочем, наверняка, чепуха. Потом я всякий раз заливался краской стыда, стоило мне только вспомнить, как я чуть было не поверил в этот бред. Даже самых закаленных людей можно застать врасплох.

– Да, и что же, сэр?

– Все произошло после смерти моей жены. Вы ведь знали ее, Мелоун? И можете понять, каково мне пришлось тогда. Это случилось в ночь после кремации… Не могу вспоминать об этом без ужаса. Бесконечно дорогое крошечное тельце опускалось все ниже, потом его лизнули языки пламени, и дверца захлопнулась.

Беззвучные рыдания сотрясали крупное тело профессора, он прикрыл глаза большими волосатыми руками.

– Зачем я только рассказываю об этом? Ладно, так уж вышло. Пусть это послужит вам уроком. Так вот… Той ночью – после кремации – я сидел в холле. А она, – он указал на Энид, – спала рядышком. Прямо в кресле, бедная малышка. Вы ведь бывали в нашем доме на Ротерфилд, Мелоун. Там был огромнейший холл. Я сидел у камина, комната утопала в полутьме, и мой разум тоже погрузился во тьму. Нужно было разбудить дочь и отправить ее в постель, но она так сладко спала, откинувшись в кресле, что я не решился ее беспокоить. Было, наверное, около часу ночи; помнится, луна светила сквозь мутное стекло. Я сидел и думал. А потом услышал…