Шрифт:
Вздыхало Карское море.
Старый буксир срывало с волны.
Он проваливался в воду, вздымал тучи ледяных брызг.
Жалобно и скучно поскрипывали металлические шпангоуты. На палубе, на баке, в узких переходах противно пахло олифой, суриком, растрепанным пеньковым тросом. Круглая корма раскачивалась, как качели. От непрекращающейся качки сладко и тошнотворно сводило желудок, но по полной дань морю (точнее, морской болезни) Вовка отдал еще под Каниным Носом и теперь, бледнея, упрямо цеплялся за леера, с обидой думая: ну совсем не те пошли капитаны! Белый шарфик на шее, а боятся любого звука! Понятно, военный инспектор просил не забывать об осторожности, но не трусить же он просил советских военных моряков, не прятаться все время в густом влажном тумане, а всечасно помнить про врага! Не случайно именно Вовка поднял боевую тревогу, заметив на волне черный вражеский перископ!
Мощно рявкнул судовой ревун. В один момент сдернули чехол с торчащих на корме спаренных крупнокалиберных пулеметов, а Вовка еще прибавил динамики происходящему пронзительным свистком, который спер в Архангельске в портовом складе. Помогал полярникам грузить на буксир снаряжение, а свисток как-то сам попал под руку. На вид простенький, а слышно на пять миль. Боцман Хоботило глаза выпучил, услышав. Загрохотал, как слон, по железной лесенке, вырвал свисток изо рта. Дескать, дурак! Дескать, не зови Лихо, пока оно тихо! Дескать, из-за тебя все время шум, пащенок. Радист специально вторые сутки не выходит на связь, чтобы никто не обнаружил буксир, идем в плотной зоне радиомолчания, а ты свистишь на весь север! Где свисток спер, поливуха?
Поливуха – это такой подводный камень, через который вода переливается, не давая буруна. Опасный камень, подлый, издали почти незаметный.
Нечестно сравнивать Вовку с поливухой.
А боцман одно: «Не учи бабушку кашлять!»
Походи Хоботило на настоящего морского боцмана – ну там, свисток на груди, клеенчатая зюйдвестка, высокие морские сапоги, выпяченный волевой подбородок, Вовка многое бы ему простил. Но боцман Хоботило походил на горкомхозовского пермского возчика. У Свиблова хотя бы белый шарфик, а боцман носил черный отсыревший бушлат, и пахло всегда от него хлебом и суриком. Сапоги кирзовые разношенные. Меховая шапка…
Боцман в шапке! С ума сойти!
Мама терпеливо объясняла: Хоботило – он из поморов, у него и фамилия поморская. У немцев немецкие фамилии, у нас, у русских, – русские, а у боцмана – поморская. У немцев вот Карл Франзе, Шаар, Мангольд, Ланге, у нас – Пушкарёвы, Свиблов, всякие Ивановы, а у поморов – Хоботило. Так они называют кривые мысы, глубоко врезающиеся в море.
Но лучше бы боцман не врезался так глубоко в Вовкину жизнь. Лучше бы не запрещал спускаться в машинное отделение, где сладко и жарко пахло перегретым маслом. И не запрещал бы проводить время на баке, откуда даже в туман можно было кое-что впереди увидеть. И уж конечно, не мешал бы подкармливать веселых ездовых собачек, которые жили на корме в поставленной для них металлической клетке.
Собачек на остров Крайночной везли Вовкина мама – метеоролог Клавдия Ивановна Пушкарёва и радист. Но о нем разговор особый. О маме, например, писали в центральных газетах еще до войны – как о знаменитой зимовщице. А вот с радистом, считал Вовка, не повезло.
Ведь что такое полярный радист?
Ну, даже собачкам понятно, что, прежде всего, это человек сильный, уверенный, умеющий пробивать дорогу в рыхлом снегу, умеющий трое суток пролежать без всякой еды в снегу, если застала его пурга посреди тундры. Ну, само собой, настоящий радист должен уметь из самой слабенькой рации выжать все, на что она способна. Как, скажем, знаменитый друг отца – радист Кренкель. Эрнст Теодорович (Вовка только так его звал) зимовал на Северной Земле, работал на Земле Франца-Иосифа. С Новой Земли, с каменистых ее берегов связывался по радио с антарктической экспедицией американца Берда! Летал на сгоревшем потом германском дирижабле «Граф Цеппелин», плавал на ледокольном пароходе «Челюскин», держал надежную твердую связь с родной страной, дрейфуя на льдине с папанинцами!
Или отец… В неполные сорок четыре Вовкин отец успел обжить пол-Арктики.
Новая Земля… Остров Врангеля… Незаметные островки на северо-востоке… Отец, как и Кренкель, ни при каких обстоятельствах не срывал сеансов радиосвязи. А дело это ох какое не простое – достучаться из полярной мглы до далеких советских портов, до пробирающихся во льдах обросших инеем караванов!
А Леонтий Иванович… Он и смотрел как-то косо. И очки носил в простой железной оправе. Никакой выправки, некоторое брюшко торчит, а даже капитан Свиблов осторожничал с лысым пассажиром. А тот всем только улыбается: братцы, братцы. То шапку снимет, пригладит ладонью блестящую лысину, то вскочит, услышав склянки, будто только сейчас узнал, что «Мирный» вышел в открытое море. И смотрит, смотрит внимательно из-под круглых очков, бормочет. «Удача – это то, что вы добиваетесь сами, а неудача – то, что добивает вас».
Будто не полярник, а философ какой-то.
Даже собачки не любили Леонтия Ивановича.
Радист кормил их раз в сутки и Вовку предупреждал: «Ты, братец, не порть собачек. Не подкидывай им лишние куски. Ездовая собачка, братец, тощая должна быть. Жирная собачка нарту не потянет». И подпрыгивает, попискивает, как радиозонд, поблескивает железными очками. Нет, такой так называемый радист, конечно, не сможет прятаться в тылу у фашистов и корректировать огонь наших батарей!
Вовка имел право так думать. Несмотря на свои четырнадцать лет, он много раз бывал в кабинете пермского военкома.
Тот злился: «Опять пришел?»
«Ну…»
«Поздоровался?»
«Ага, поздоровался».
«Тогда – до свиданья».
«Я вам справку принес».
«Какую еще справку?»
Вовка выкладывал на стол исписанный от руки листок.
«Заявление…» – близоруко вчитывался военком. – Да уж, насмотрелись мы на такие заявления. «Я, Пушкарёв Владимир, прошу направить меня в действующую армию…» Ничего нового. «Настоящим подтверждаем, что Пушкарёв Владимир занимался в клубе любителей-коротковолновиков…» Военком складывал листок и возвращал Вовке: «Ну и что? Подумаешь, любитель! Твое дело – учиться. Ты слово оккупант пишешь через одно к. Я твоему отцу сообщу».