Он смотрел на голую спину перед собой, стараясь припомнить, что это за спина, откуда она и чья. Что-то шепнуло ему, что это, по-видимому, спина его второй жены. Тут же внутри него что-то оборвалось. Ради чего он долбил себя химией, разрушая кишечник и серое вещество, ради чего грыз горло Буге-Маке, ради того, чтобы жениться во второй раз? Не сошел ли он с ума, не бредит ли? Но он тут же успокоил сам себя.

— Это же Йоко, — прошептал Джон себе в бороду. — Она знает концептуальное искусство. А концептуальное искусство — это не такое барахло, как «Битлз». Это — еще хуже.

Ему было нужно, чтобы кто-то вел его вперед, как маленького мальчика. И если Буга стал отвратителен своей скаредностью и желанием подмять всех под себя, то пусть вперед ведет Йоко. А уж Джон даст понять, что это он ведет ее и все человечество к счастливым рубежам.

Леннон сел на постели и тупо поглядел на распластанное перед ним голое тело. Хотел ли он его? Нет, не хотел. А почему? Потому что сегодня ожидался тяжелый день. Трое коллег должны были приехать в его новую хату для очередной фотосъемки. Этой фотосъемке он не мог воспрепятствовать, сходящий с колес новый альбом «Эбби Роуд» требовал визуальной поддержки, доказывающей, что битлы живы и даже могут стоять на одной лужайке, не разрывая друг друга на части. Джон согласился на съемку при условии, что она будет происходить у него под носом, не надо никуда ехать, потеть в машине и дышать поганым лондонским воздухом. Его новая хата оказалась нехилой. Поместье Титтерхерст в Аскотте, два этажа основного дома с двадцатью четырьмя окнами на фасаде, смотрящими на 400 акров земли с каналами, прудом и лесом. Все это гарантировало чистый воздух. Он купил Титтерхерст, не потратив ни копейки, на деньги «Яблока», которое, похоже, доживало последние дни именно из-за того, что кто-то в любой момент мог взять из общака бабки и вбухать их в какие-нибудь личные 400 акров. Разве он не мог арендовать, допустим, пару комнат в городе и упиваться там концептуальным искусством? Мог. Но тогда на фоне чего они бы снимались вчетвером? На фоне голой японской задницы?

— Задрипанная задница… Днище… Задрипуха, — начал перебирать он слова. — Задрипуха-задница ехала на днище… Чушь!

— Это твои новые стихи? — раздался с постели небесный голос второй жены.

— Это так… Утренняя разминка, — пробормотал Джон, смутившись.

— Неправильно, — сказала жена, переворачиваясь на спину.

Джон подумал, что она шутит. Они были знакомы около трех лет, срок достаточный, чтобы привыкнуть к любым извивам артистического характера. А у обоих характеры были именно такие, непереносимые, склочные, это их и сблизило. Но все равно Джон вздрагивал и смущался от способности жены мгновенно оценивать ситуацию и выносить тут же строгий вердикт.

— Неправильно, — строго повторила Йоко. — Никаких задниц. Теперь нужен позитив и борьба за мир.

Черные толстые волосы до плеч были растрепаны и частично перечеркивали лицо. Из-под волос были видны два блестящих глаза.

— Я думал, тебе понравится. — Леннон встал с кровати и накинул на себя халат. — Что негативного в заднице? Не понимаю. Правда, если это задница нашего премьер-министра, тогда конечно…

— Дыши! — вдруг приказала Йоко.

Леннон глубоко вздохнул, как будто был на приеме у терапевта.

— Умри! — скомандовала жена.

Джон почувствовал приступ тошноты. Побледнев, он махнул рукой и вышел в коридор.

Необъятный дом был почти пустым, и лишь местами из него проступали вещи новых владельцев, как после наводнения и потопа начинают проступать на поверхность кусочки суши. В приоткрытой двери одной из комнат Джон увидал белый рояль и пошел на него, как привидение.

Борясь с тошнотою, открыл крышку и взял, по возможности твердо, громкий мажорный аккорд.

— Днище! — заорал он непослушным после ночи голосом. Задница-задрипа!

«Стейнвей» мощно загудел, как гудят канализационные трубы. Леннону неожиданно понравилось. В голове пронеслось, что если бы рядом сейчас находился Пол, то он бы тут же сделал из этой глупости конфетку.

«И убил бы на корню, — оборвал тревожную мысль Леннон. — Причесанная задница, что может быть гаже?»

Он до конца не понимал причину их раздора. Были финансовые разногласия, было соперничество, это точно, но что еще?

«Буга не хочет бороться за мир!» — наконец-то нашел корень конфликта Джон.

Это был весомый аргумент. Обыватель, каким, безусловно, являлся Пол, хотел всю жизнь сидеть в музыкальной студии номер 2 и сочинять свои шлягеры, а на мироздание ему было наплевать.

Леннон боялся задать себе вопрос, каким образом его внутренняя тяга к деструкции и разбою может совмещаться с борьбой за мир, но жена сказала, что сейчас нужно бороться за мир, и он поверил. В этом хотя бы было какое-то разнообразие, а пролетарский марш, в конце концов, не слишком отличается от рок-н-ролльного квадрата.

— Такая же лажа! — сказал сам себе Леннон, но прикусил язык.

Ему понравилось его «днище», которое он прикинул на «Стейнвее», понравилось именно своей бескорыстностью и полной глупостью. Запомнив аккорды, он открыл жалюзи и выглянул в окно.

Широкое каменное крыльцо и лестница, уходящая вниз, к лужайке и газону. Выцветшая короткостриженная трава, напоминающая об августе. Чайные розы на длинных стеблях и вдалеке — столетние дубы, за которыми синеет рукотворное озеро. По лужайке идет шофер Энтони, толкая в спину…