Шрифт:
– Здеся петь не полагается... не извольте безобразить!
– сказал половой, подскальзывая к Антону на мягких подошвах.
– П...почему?
– со скорбным недоумением спросил Антон, поднимая посоловевшие, налитые слезами глаза.
– А потому, - ответил половой и внушительно прибавил: - Пожалуйте из заведения.
– Эт...то почему?
– еще с большим недоумением и с глухо подымавшимся в нем раздражением повторил Антон.
– Оченно безобразно... Пожалуйте, честью просят, - настойчиво твердил половой. Антон оробел и встал.
– Ну, что ж... я пойду... Рабочему человеку нельзя посидеть... гм... очень странно, - бормотал он, отыскивая шапку, упавшую за стул.
– Ничего, ничего, пожалуйте!
– твердил половой.
Антон, покачиваясь, двинулся из зала, а чувство обиды все больше и больше росло в нем, причиняя его пьяному мозгу почти физическое страдание. Половой шел за ним, но Антон покачнулся между столами, повернул и влетел в двери бильярдной. Теперь он был уже так пьян, что почти ничего не видел и не понимал; перед его глазами стояло какое-то оранжевое марево, в котором плавали и тонули лица, звуки, голоса и быстро бегающие по ярко-зеленому сукну шары. Половой задумчиво постоял у дверей, но кто-то кликнул его, и он исчез. Антон, широко расставив ноги и опустив голову, тупо присматривался к тому, что делалось на бильярде, и все усиливался понять, в чем дело, - не то на бильярде, не то в нем самом. Тот самый приказчик, который толкнул его и обругал, попался Антону на глаза, и Антон машинально долго всматривался в него.
– Дуплет в угол!
– звонко прокричал приказчик, и в эту самую минуту Антон вспомнил его лицо, и беспредметное чувство озлобленной обиды, которое мучило его, вдруг нашло исход. Точно что-то бесконечно огромное в мгновение сжалось и вылилось в это тупое усталое лицо.
– По...звольте, - проговорил он неожиданно, подходя к бильярду и всем телом наваливаясь на сукно.
– Чего?
– машинально спросил приказчик и, не дожидаясь ответа, оттер Антона плечом и крикнул: - Пятнадцатого в угол направо!
– Нет, это что... направо!
– со злобной бессмысленностью сказал Антон.
– Отойдите, отойдите, - протянув между ним и бильярдом машинку, говорил маркер.
Но Антон отстранил машинку рукой и, не спуская воспалившихся глаз с приказчика, продолжал:
– Нет, что же... я тоже играть желаю... Имею такое намерение, чтобы... направо!.. Разве как рабочий человек... нельзя, чтобы...
Маркер взял его за локоть.
– Нет, ты пусти... чего хватаешь?.. А он меня толкнул... рабочего человека! У меня руки че-ер-ные, - слезливо сказал Антон, показывая черные корявые пальцы: - рабочий человек... а он меня так... Желаю я знать, как это так, чтобы рабочего человека направо!
– Ишь мелет, пьяная рожа!
– засмеялся приказчик.
– Маркер, ты чего смотришь!
– Ступай, - сердито проговорил маркер и взял Антона за плечо.
И вдруг чувство обиды возросло в Антоне с бешеной силой.
– Пу...сти, - сквозь зубы крикнул он задавленным голосом и с силой вырвался, так что затрещал пиджак.
– Он толкнул, а меня хватать! совершенно трезвым тоном прокричал он и смахнул рукой шары с бильярда.
Шары со стуком полетели через борт, но Антона уже схватили за руки, сшибли с ног и поволокли по полутемному коридору.
– Пусти!.. черти!
– кричал Антон.
Кто-то с размаху ударил его по скуле, и соленая кровь сразу наполнила ему рот. А голос, как показалось Антону - приказчика, торжествующе прокричал:
– Вот так... славно!
И в ту же минуту Антон увидел перед собою отворенную на темную улицу дверь, и на него пахнуло свежим сырым воздухом.
– Врешь...
– хрипел Антон, изо всех сил цепляясь за косяки скрюченными пальцами.
Но руки оторвали и, получив страшный, точно весь мир свернувший, удар по затылку, Антон влетел в темноту и пустоту, поскользнулся на тротуаре, треснулся коленом о тумбу и всем телом грузно покатился по мостовой.
– Берегись, черт!
– тоненько, с испугом, прокричал извозчик, и Антон где-то близко от себя услышал тревожное храпение и мягкий теплый запах лошади.
Он поднялся, шатаясь и сплевывая кровь. В ушах у него звенело, в глазах ходили круги и скула трещала от ломящей тупой боли. Антон машинально потрогал мокрое колено и не мог разобрать, кровь это или вода.
– Так, - с горькой злобой сказал он громко, помолчал и прибавил: - так, значит!..
И тут уже ясно и понятно увидел, что жизнь его - несчастная, горькая жизнь, что его обидели, и что обижали всегда, давно и постоянно. Антон заплакал и погрозил кулаком запертой двери.
– Раб...бочего человека!
– проговорил он сквозь слезы и пошел вдоль улицы, чувствуя себя бесконечно несчастным и обиженным. Он повернул за угол на большую улицу и вышел опять к главному входу в трактир, где стоял швейцар в шапке, горел яркий фонарь и ругались между собою извозчики. В это время из подъезда вышли два приказчика, окончив игру, и, дымя папиросами, пошли по тротуару.
Антон увидел их и сначала ошалел от страшного, еще не известного ему чувства, а потом, нащупывая в кармане сапожный нож, качаясь на ослабевших ногах, погнался за ними.