— На галерею!.. Я видел!.. На галерею!.. Туда, туда!..

Кто-то попробовал отворить дверь, но как раз в эту минуту внезапно потух свет, и, медленно шелестя, поднялся занавес, открыв странный, ярко освещенный зеленый сад и людей в фантастических золотых, Красных и голубых платьях.

Все, что произошло потом, было дико и стремительно, как вихрь.

Сначала Шевырев ничего не разобрал, кроме моря голов, висящих в тумане ярусов напротив, и каких-то смутных пятен. Он даже не сразу понял, что он в театре, что начинается спектакль, что эти странные фигурки, заходившие взад и вперед по освещенным подмосткам и замахавшие руками, были актеры.

С диким изумлением, как затравленный волк, озирался он вокруг. Все, что было пережито в этот день: бегство, погоня, смертельная опасность, близкая и верная смерть, не имело ничего общего с этим морем торжественно взирающих голов, голых плеч, фантастических декораций и разноцветных огней.

До безумия дико было понять, что это так и есть: что весь ужас, вся величина его страданий и самая смерть — ничего не значат. Так же поднялся занавес, так же замахал руками черный капельмейстер, так же выступил актер в трико и фижмах и, разводя руками, запел тихо, сладко и торжественно, как в храме.

Его ищут, сейчас найдут, схватят и повесят на рассвете, а здесь после небольшого перерыва все успокоится, и опять запоет музыка, опять важно напрягут внимание спокойные, сытые, улыбающиеся лица, потупятся тысячи голов, опять зазвенит прекрасный голос, опять задрожат от восторга голые бледные плечи женщин и с треском разорвутся исступленные рукоплескания.

Одно короткое мгновение что-то громадное росло и напрягалось в воспаленном мозгу Шевырева, и вдруг как бы оборвалось что. Дикий, маленький, с всклокоченными волосами, грязным замученным лицом и безумными глазами, Шевырев высунулся из ложи и, судорожно вытянув руку, не целясь, выстрелил прямо в это море спокойных, ничего не подозревающих голов.

Дикий визг был ему ответом. Оборвалась высокая нота, громадная толпа вскочила на ноги, послышался какой-то странный треск и оглушающий крик многих голосов. Шевырев уже увидел тысячи повернутых к нему, почти безумных от ужаса лиц и с невероятным наслаждением, захлебываясь в ужасном пароксизме мести, ужаса и отчаяния, вновь выпалил, но уже сознательно, целясь в самую гущу толпы.

Сплошной треск выстрелов покрыл дикие крики. Гладкие стволы браунинга били, как молния, по рядам, по головам, по согнутым в паническом ужасе спинам, по ногам бегущих. Дикий хаос криков прорезывал истерические вопли женских голосов. Кто-то, толстый, застрял у самой ложи, в проходе, и визжал, как животное, истошным надрывистым визгом. В дверях ломились, давили друг друга, разрывали в клочья кружево и бархат туалетов, сбивали с ног нарядных нежных женщин и били кулаками по лицам, спинам и затылкам.

А над всем, все покрывая, сплошным треском трещал браунинг Шевырева, с хладнокровной жестокой радостью мстя за обиды, страдания и разбитые жизни, которых так много видел вокруг себя.

В дверь ломились, вышибли ее и схватили Шевырева, сбив его с ног и осыпая тупыми ударами по лицу, груди и спине.

И когда его одолели и приперли револьверами околоточных к концу коридора, Шевырев стоял спокойно, и только глаза его горели беспощадным торжеством.

Издали, из зала и коридоров, доносился гул, похожий на лавину. Всюду, куда было видно, копошилась истерзанная, потерявшая человеческий вид толпа.

Пронесли толстого господина, волоча по полу окровавленные фалдочки его черного фрака; провели под руки женщину в голубом декольтированном платье, с бледным восковым лицом и свесившейся на грудь прекрасной головой, на которой, в кудрях разбитой рыжей прически, висела одна белая лилия на сломанном стебельке.

Шевырев смотрел мимо направленных ему в лицо черных дул револьверов, мимо озлобленных лиц, на эту сбитую лилию и на кровь, пачкавшую атласистую кожу женской груди, выхоленной для утонченных наслаждений.

Кто-то кричал на него, кто-то тряс за плечо, но глаза Шевырева были тверды и холодны и смотрели с выражением непонятным, точно видел он нечто, чего другие видеть не могли.