Днем они как бы летят к холмам. Говорят, что над шельфом некоторых пустынных морей - вереницы полыхающих над Марсом созвездий можно различить даже днем, - вел свой неспешный рассказ пришелец, облаченный в длиннополую дорожную накидку-гальбу с просторным капюшоном. Когда он брел по полю авиадрома, это одеяние смогло защитить его от порывистого марсианского ветра и палящих солнечных лучей. Но у самого входа в спусковые шахты археологов противолучевая накидка придавала ему сходство с туннельщиком с Аида.
– …Днем они как бы летят к холмам. Говорят, что над шельфом некоторых пустынных морей – вереницы полыхающих над Марсом созвездий можно различить даже днем, – вел свой неспешный рассказ пришелец, облаченный в длиннополую дорожную накидку-гальбу с просторным капюшоном. Одеяние это призвано было защитить его не только от порывистого марсианского ветра, но и от палящих солнечных лучей – и особенно, когда он брел по полю авиадрома.
Однако здесь – у самого входа в спусковые шахты археологов-палеотропов – противолучевая накидка придавала ему сходство с неким странствующим волхвом. Тем самым, который при случае – никогда не гнушался спрашивать о грядущем и настоящем у незапамятного прошлого: без устали отыскивая в давно минувшем вековечную быль.
Копры палеотропической станции, вырубленные над шахтами прямо в скалах, изнутри снабжены были симметричными дельтаподобными окнами – за которыми открывался вид на взлетное поле. И вот теперь пришлый волхв стоял у одного из этих окон и упирался одной рукой о край покатого проема, отделанного грубым кованым металлом. Словно бы пребывая в каком-то размышлении – продолжать ли ему дальше свой путь на шельф или нет… В то время, пока его трехкрылая гаэдра – небольшой поисковый шаттл – одиноко ждала аглютеновой дозаправки.
– И вовсе это никакие не россказни… – отмахнулся он от нестройного ропота людей со станции; в силу своего призвания – просто обязанных всегда оставаться закоренелыми реалистами. – Даже днем в Секторе мертвых морей – над некоторыми заповедными долинами Элинорского шельфа можно разглядеть далекие звезды. Но, понятное дело, лишь тогда, когда экспедиторские суденышки, покидая какую-нибудь затененную скалистую расщелину, поднимаются на определенную высоту. Достаточную, чтобы миновать кромку пылевых облаков – тех, что растянулись по всему небу шельфа наподобие нескончаемых пепельно-мглистых заводей.
…И сквозь них, сквозь эти заводи – как на мелководье, как будто бы угадывается издали совсем другой, пологий и манящий, песчаный берег. Берег, которого давно нет… Берег – каким его увидели люди из прошлого… И затаенный в той обособленной стороне, где расплескалось, должно быть, само седое время. Но – почти такой же по всем своим признакам, как и вся выжженная солнцем земля этого авиапорта. Которая издревле была тут сродни всем этим опаленным холмам и вздыбленным горам…
И, продолжая их верховья – такими выглядят там, на шельфе, небеса. А больше эти потрясающие переливы темного золота – сравнить, наверное, было бы и не с чем.
Спрашиваете, откуда мне это стало известно?..
Эстелла мне об этом поведала, вот что… Та самая Эстелла Рутковская, что вместе с экспедицией Становского-Киммерстоуна возвратилась оттуда живой…
Ведь кроме Эстеллы – о марсианских звездах, что сверкают над Аквиладским морем и над Элинорским низинным шельфом, – никто, помнится, в путевых дневниках первых поселенцев так ничего примечательного и не писал…
О том, что мерцают-де эти звезды в небесах, где нет и намека на привычную людям синеву. И что их мерцание нелегко бывает потом забыть. Потому что оно, по некоторым своим свойствам – как светящийся напиток бессмертия, остается с изведавшими его паломниками, соискателями, навсегда. И ты как будто бы возвращаешься к нему потом в мыслеобразах снова и снова… Отыскивая его в потемках станции, как угольки нетленных протоэнергий – в еще теплой золе твоего недавнего восприятия.
Словом, когда-то, в далеком 2199-м, Марс именно таким вот чужим берегом людям и явился. Пустынным был и неприкаянным. И терзаем был всеми ветрами, которые только могла обрушить на бесстрашных покорителей Кидонийских долин эта покинутая планета.
Это лишь теперь, по прошествии трехсот лет, тут появились в кратерах первые настоящие моря – и над ними протянулись города-мегалиты, защищенные от бурь эктомгеомами…
И ведь правду Эстелла тогда сказала: темное золото долин тут было, и над этими долинами звезды блуждали, как бы пробираясь сквозь стратосферу. И замирая на небольшой высоте – за бортом их тауранового шаттла… Мы это все былое величие уже отчасти утратили – неугомонно преобразовывая Марс по своему разумению… А то есть… Почему тауранового? А потому что ход его был на трансуране, наверное… Было когда-то такое псевдостатичное дейтронейтринное топливо: трансактивный уран. Для межпланетных перелетов – и сейчас бы сгодилось…
Но суть наших теперешних поисков – совсем не в этом.
А в том, чтобы суметь понять, как все тогда начиналось…
После того, как Эстелла Рутковская, двадцатилетний ксенолог-теоретик, отправилась за своими блуждающими звездами на шельф. Понадеявшись за ними угнаться в таурановом шаттле, предназначенном для полетов на спутники и в скопища астероидов, – из числа сверхбыстрых деймодиоскур промосерии «Схимеон».
За тем необычным дневным свечением звезд над Элинорским шельфом – порой заметным даже сквозь гущу пылевых облаков – Эстелла тогда подозревала смещение во времени… А вовсе не одно лишь присутствие в желтой воздушной пыли – ультракристалликов льда и прочих мерцающих примесей, присущих ветрам этой долины. Так, как ее в этом уверяли сейтофизики.
А Владимир Становский, как это следует из ее записей, все упрашивал ее накануне спуститься в том же шаттле на дно Гесперийского каньона, где нашли надсланцевые пещерные озера. Из глубины этого каньона – такое же явление, как дневной свет звезд, или «блуждающие звезды», – тоже не раз бывало замечено. Такие звезды даже назвали эстуариями… И тем, кому довелось их наблюдать, приходилось испытывать настоящий восторг от этой невиданной марсианской темперы.
Но одно дело – каньон; или же любая другая, какая угодно пропасть; а другое дело – весь шельф… Вся долина, над которой за каждым пологим увалом рельефа – обрывается горизонт. И, словно бы с природной террасы, открываются небеса – с мерцающими в пылевом солнечном свете эстуариями…