Правом требовать от всех сотрудничества в том, что касалось государственной благотворительности, владело множество организаций! Мы это быстро узнали на собственном опыте. Но если бы речь шла только о благотворительности! Хуже было то, что для своего спокойствия и свободы нам приходилось обогащать советскую казну, и не только в обязательных формах, но и в разных «свободных». Как только фронт отодвинулся, ко мне обратились с просьбой организовать помощь раненым. Поскольку это не противоречило деятельности Церкви, я согласился и призвал паству помогать чем можно. Кто дал одеяло, кто подушку, кто белье.

Через несколько дней меня вызвали на собрание руководителей разных организаций — гражданских и церковных. Нас инструктировали, как нужно готовить души нашего народа, чтобы он во время первомайской демонстрации обратился к правительству с просьбой объявить государственный заем. Нас инструктировали, каким образом, не открывая народу, что инициатива идет сверху, принудить каждого дать взаймы государству сумму, равную месячной зарплате. Полученные деньги пойдут на нужды фронта, а впоследствии — и на другие цели. Такой первомайский призыв к собственному правительству об объявлении государственного займа был ежегодным, обязательным, но как бы добровольным. Деньги, данные взаймы государству добровольно-принудительно, по сути беспроцентную ссуду, никто и не надеялся получить обратно.

После общих инструкций со мной поговорили отдельно, проверяя, как я усвоил урок:

— Вы готовы делать что-либо в этом направлении?

— Конечно. Я подпишу призыв к правительству.

— Этого недостаточно. Нужно, чтобы подписали и другие церковнослужители, получающие зарплату.

— Хорошо. Я прослежу, чтобы подписали и другие — мой коллега-священник, ризничий, органист, певцы, две старушки, присматривающие за церковью, одна из них сторожит по ночам, другая днем.

Певчим перепадали гроши от прихожан. Двум старушкам официально платили 200 рублей в месяц. Той, что сторожила ночью, было восемьдесят лет, на эту нищенскую зарплату она бы не прожила, но верующие и мы, священники, ей помогали. Та, что сторожила днем, была помоложе, и ей удавалось подработать денег на содержание себя и больного мужа. Но обе не хотели показывать больше официальной платы, чтобы им не увеличили налоги и не потребовали денег на заем государству. Мне, тем не менее, пришлось заставить их, как и остальных работающих в храме, подписаться на заем.

Но властям было мало того, что я пообещал. Им нужно было, чтобы я осквернил святое место, чтобы я с амвона на воскресной службе призвал моих прихожан быть щедрыми по отношению к государству и армии и не скупиться, подписываясь на заем. Тогда я в первый раз отказался подчиниться новым хозяевам.

Потом с просьбой о сотрудничестве к нам пришли из советской организации Красного Креста. Они просили помощи, по их словам — для вдов и сирот войны. Я согласился. Дважды в месяц в церкви мы делали сборы для них, получалось около 800 рублей, которые наши прихожане отдавали вдовам и сиротам. Несмотря на жалобы вдов, что им никто не помогает, я продолжал до последнего выполнять это обязательство перед Красным Крестом.

Приближалась третья годовщина вступления в войну — лучшее время требовать деньги от народа. На этот раз меня вызвали в городской совет, там некий военный предложил мне сделать что-то для армии.

— А что требуется?

— Нужно помянуть с амвона день, когда Гитлер вероломно вторгся на советскую землю. Напомнить народу о фашистском зверстве и порабощении. Отметить заслуги Красной армии, освободившей народ и вас от гнета. И потом, война не кончена, другие народы тоже ждут освобождения, поэтому нужно помочь. Сами понимаете, нужно собрать денег для фронта.

Я попытался объяснить, что как католический священник не могу произнести такую речь в церкви и не могу устроить сбор денег такого рода в святом месте.

— Знаете, в наших храмах о таких предметах речи не ведут и таких сборов не устраивают. По совести вам говорю…

— Как?! — он повысил голос. — Даже христиане (под христианами он разумел православных) собирают деньги. Видите, какие они ревностные? Не ждут приказов, действуют сами.

И действительно, архиереи возрожденной Православной Церкви со всем рвением организовали сбор денег. Особо велики были заслуги ленинградского митрополита Алексия, собравшего за несколько месяцев огромные суммы для Красной армии.

Тронутый этими яркими примерами и особенно тоном моего собеседника, я решил кое-что пообещать: «Я вовсе не говорю, что наша церковь ничего не даст. Меня смущает только способ, который вы предложили, я не могу нарушать святость храма. Но дать и мы дадим. Как же не дать армии-освободительнице?..» Эти слова успокоили советского чиновника.

Вернувшись домой, я посоветовался со своим коллегой. Мы решили пожертвовать 1000 рублей. Дело было не только в желании выразить благодарность «армии-освободительнице», но и в необходимости задобрить тех, кто мог угрожать свободе церкви. Я тайно предупредил приходской совет, взял деньги из церковной кассы и передал их, надписав: «для армии-освободи- тельницы». Впрочем, эта формулировка вовсе не была подхалимской, поскольку мы еще помнили кошмары, пережитые при отступлении нацистов, и в этом смысле Красная армия была нашей освободительницей.

Кроме того, в эти первые месяцы отношения между Советским государством и Церковью не выглядели враждебными. Священнослужителям и прислуживающим в церкви за их работу даже давали продовольственные карточки, так что поначалу отношения были почти сердечными. Мы в свою очередь старались не раздражать власти, помня о том, как они вели себя в прошлом и как могут повести себя в будущем. Мы шли навстречу их требованиям, в том случае, конечно, если не было речи о сделках с совестью. Мы надеялись, что начались изменения к лучшему или что, по крайней мере, можно их добиться, действуя по завету ев. апостола Павла «Побеждай зло добром».