«Хватит, — сказал он себе в это утро. — Довольно об этом думать. Рано или поздно сегодняшний день должен был настать. Когда-нибудь кончится и он. Надо заниматься своим делом и проследить за тем, чтобы все было в порядке и прошло как можно легче и спокойнее».

Он оделся и решил перед завтраком взглянуть, что делается во флигеле смертников. Проходя по двору, он поздоровался с начальником охраны и даже с одним или двумя заключенными, которые уже занимались своим делом. Жизнь тюрьмы, которой он управлял, шла полным ходом. Со скрежетом раздвигались и задвигались железные двери. Шагали заключенные, катя перед собой тачки с бельем. Из дверей кухни и пекарни, где деловито сновали люди, доносился лязг кастрюль и противней; уже скребли, чистили, мыли мутной водой со щелоком тюремные коридоры. В это время, сразу же после семи, заключенные отправлялись завтракать. Начальник слышал мерный шум их шагов, ритмический топот тысячи ног, шаркающих по бетону. Немного позже в тюремных корпусах загремели миски и ложки. Уши начальника привыкли к шуму и разнообразным звукам тюремного обихода, ибо шум этот и звуки наполняли всю его жизнь. В этом смысле сон его и вправду был явью. Вся его жизнь проходила в тюрьме.

Он приблизился к флигелю смертников. Начальник решил поговорить с Ванцетти. В этом не было ничего удивительного — ведь с Ванцетти разговаривать всегда было легко. Подходя к камере Ванцетти, начальник тюрьмы потирал руки; он был весел, бодр, деловит. К чему эти траурные настроения? Нужно держаться просто, спокойно, без излишней нервозности и суеты.

Ванцетти, уже одетый, сидел на койке. Он встал навстречу начальнику, и они обменялись рукопожатием.

— Доброе утро, Бартоломео, — сказал начальник. — Я очень рад, что вы так хорошо выглядите. Поверьте, очень, очень рад!

— Наружность порою бывает обманчива.

— Не сомневаюсь, что вы себя чувствуете неважно. Боюсь, что на вашем месте любой бы чувствовал себя не очень хорошо.

— Пожалуй, — кивнул Ванцетти. — Наверно, то, что вы сейчас сказали, люди всегда говорят, не подумав. Да это и не меняет дела. Как ни верти, что правда, то правда. Частенько вещи, которые говоришь, не подумав, — очень верные, правильные вещи.

Начальник смотрел на него с любопытством. Начальник знал, что, будь он на месте Ванцетти, он не сумел бы себя так вести. Насмерть перепуганный, он просто дрожал бы от страха; его горло было бы стиснуто, голос прерывался, тело покрылось бы холодным потом, и его трясло бы, как в лихорадке. Начальник хорошо себя знал и ни на иоту не сомневался, что он вел бы себя именно так. Но Ванцетти почему-то вел себя иначе. Казалось, что он совершенно спокоен. Его глубоко запавшие глаза смотрели на начальника испытующе. Под густыми усами пряталась лукавая усмешка, а мужественное, несколько грустное лицо с выдающимися скулами выглядело совсем как обычно.

— Видели вы сегодня утром Сакко? — спросил Ванцетти у начальника.

— Еще нет. Зайду к нему попозже.

— Я волнуюсь за него. Уж очень он ослаб от голодовки. Совсем болен. Я так за него беспокоюсь.

— И я. Я тоже за него беспокоюсь, — сказал начальник.

— Да, у вас свои беспокойства. Во всяком случае, хорошо бы вам его повидать.

— Ладно. Зайду. Что, по-вашему, мне еще нужно сделать?

Ванцетти вдруг улыбнулся. Он улыбнулся начальнику, как взрослый, зрелый человек улыбается ребенку.

— Неужто вы и вправду хотите знать, что, по-моему, вам нужно сделать? — спросил Ванцетти.

— Речь может идти о том, что в моих силах, — ответил начальник. — Я, конечно, не смогу сделать все, что вы попросите, но то, что смогу, я сделаю с радостью. Сегодня вам полагаются кое-какие поблажки. Вы можете заказать себе еду по вкусу, можете в любое время пригласить к себе священника…

— Я хотел бы побыть с Сакко. Вы это устроите? Мне ему многое надо сказать, и почему-то до сих пор это еще не сказано. Если я смогу провести с ним хоть несколько часов, я буду вам очень признателен!

— Думаю, что это легко устроить. Попытаюсь. Однако не огорчайтесь, если из этого ничего не выйдет.

— Поймите, я не сильнее и не мужественнее его. Кое-кому так может показаться, но наружность обманчива. Сердцем он не слабее меня, а гораздо мужественнее.

— Оба вы очень хорошие и смелые люди, — вдруг сказал начальник. — Мне от души жаль, что все так получилось…

— Вы тут ни при чем.

— Во всяком случае, поверьте, мне очень жаль. Обидно, что все так нехорошо обернулось.

Начальнику больше не хотелось продолжать беседу. Ему нечего было сказать, и подобные разговоры его очень расстраивали. Он извинился перед Ванцетти, объяснив, что в такие дни, как сегодня, у него уйма дел, куда больше, чем обычно. Ванцетти, невидимому, все понял.

Когда начальник сел завтракать, — а он любил плотно поесть с утра, — у него вдруг пропал аппетит; тогда он стал почему-то внушать себе, что сегодня, как это бывало не раз и как это было всего на прошлой неделе, казнь будет снова отложена; Сакко и Ванцетти не умрут. Правда, подумал он, вор Селестино Мадейрос все равно будет казнен; однако, хотя эта казнь и сулила ему много неприятных хлопот, ему не придется так расстраиваться, как если бы речь шла о казни Сакко и Ванцетти.

Подумав об этом, начальник сразу почувствовал себя гораздо лучше, и чем дольше он убеждал себя в том, что казнь непременно будет отложена, тем больше ему казалось, что так действительно и будет. Настроение его исправилось, он повеселел, заулыбался и объявил жене, что, по его мнению, казнь будет непременно отложена.

Начальник тюрьмы принадлежал к той породе людей, которые не позволяют себе волноваться, потому что жизнь не дает им поводов для приятного волнения и редко сулит им радости впереди. Жена его была удивлена, заметив его возбуждение и услышав, с какой уверенностью он утверждает, что казнь непременно будет отложена.