Сова ухала как раз с большой ивы посреди Долины мёртвых детей. Она наелась мертвечины и теперь спокойно сидела на ветке. Когда они подошли вплотную к иве, сова не шелохнулась и продолжала кричать. Ива росла в самом центре болотистой низины, и при свете дня были видны кроваво-красные кисточки, спускавшиеся с дерева. Отец почувствовал, как в листве сурово поблёскивают зелёные глаза совы. У него застучали зубы, от подошв вверх до затылка двумя змейками пополз холодок. Отец с силой сжал бабушкину руку и почувствовал, что его голова вот-вот треснет от наполнявшего её ужаса.

В Долине мёртвых детей стоял сильный трупный запах, под ивой сгустилась такая кромешная тьма, что в ушах отца словно начали стрекотать цикады. С дерева падали редкие дождевые капли величиной с медную монетку, оставляя яркие следы в непроницаемой мгле. Бабушка потянула отца за руку, заставляя опуститься на корточки. Он послушно присел, при этом его руки и ноги коснулись буйной травы. Жёсткие острые листья кололи подбородок. Спине вдруг стало очень холодно, будто множество мёртвых детских глаз уставились на него. Он услышал топот маленьких ножек и весёлый смех.

Бабушка с треском ударила кремнём о кресало, и слабые красные искры осветили её дрожащую руку. Трут зажёгся, бабушка начала раздувать огонь, с шумом всасывая и выпуская струю воздуха. Заплясали языки пламени, и внезапно в тёмной низине загорелся неяркий свет. Бабушка зажгла красную свечку в бумажном фонаре, и теперь шар красного света напоминал одинокую неприкаянную душу. Сова на дереве прекратила ухать, мёртвые дети сгрудились вокруг отца, бабушки и красного фонарика.

Бабушка принялась обыскивать Долину, несколько десятков мотыльков с шумом бились о бумажный фонарь. Трава здесь была спутанной, земля — вязкой, бабушке с её крошечными ножками идти было неудобно, поскольку каблуки то и дело проваливались в землю. Отец не знал, что именно ищет бабушка, было любопытно, но он не решался спросить, просто шёл молча следом. Раскиданные кругом останки мёртвых детей источали кислый запах. В зарослях густой травы лежала скатанная в трубочку циновка. Бабушка отдала отцу фонарь, поставила весы на землю, а сама нагнулась и развернула циновку. В свете красного фонаря бабушкины пальцы показались отцу похожими на скрученных розовых червяков. Циновка сама развернулась до конца, и он увидел мёртвого младенца, укутанного в тряпьё.

На голове младенца не было волос. У отца задрожали икры. Бабушка схватила весы и зацепила крюком лохмотья, в которые был завёрнут ребёнок. Одной рукой она держала весы, а второй подбирала гирьку нужного веса. Ветхие тряпки затрещали, и младенец полетел на землю, гиря упала прямо на ногу бабушке, а коромысло весов стукнуло отца по голове. Отец ойкнул и чуть не выпустил из рук фонарь. Сова на иве зашлась диковинным хохотом, словно бы высмеивала их глупое поведение. Бабушка подняла с земли гирю и с силой всадила крюк прямо в тельце. От неприятного звука, с каким крюк входил в плоть, отец поёжился. Он отвернулся, а когда снова повернул голову, увидел, что бабушкина рука скользит по коромыслу весов, пока они не пришли в равновесие. Бабушка жестом велела поднести фонарь поближе. В красном свете было видно, что стрелка стоит чётко на надписи «пион».

Когда отец вслед за бабушкой добрался до околицы, то позади всё ещё раздавались сердитые уханья совы.

Бабушка решительно поставила деньги на «пион». Но в тот день выпала «роза». А бабушка тяжело заболела.

Глядя на широко раскрытый ротик маленькой Сянгуань, отец вдруг вспомнил, что у того мёртвого ребёнка тоже был открыт рот. В его ушах звучали то печальные, то весёлые крики совы, мышцы жадно впитывали влажный воздух болотистой долины, поскольку от северо-западного ветра с частичками пыли пересыхал язык, а на сердце скапливалась тревога.

Отец увидел, как зло дедушка смотрел на бабушку — словно готов был броситься на неё и сожрать. Бабушка внезапно сгорбилась, склонилась над телегой и принялась молотить кулаками по одеялу и со слезами приговаривать:

— Ласка… сестрёнка… Сянгуань… девочка моя…

Под звуки её плача гнев на лице дедушки потихоньку смягчился. Дядя Лохань подошёл к бабушке и тихим голосом увещевал:

— Хозяйка, не плачьте, давайте сначала домой их занесём.

Бабушка отдёрнула одеяло, подхватила маленькую Сянгуань на руки и поковыляла в дом. Дедушка понёс следом вторую бабушку.

Отец остался стоять на улице, глядя, как дядя Лохань распрягает мула — тесной упряжью ему натёрло бока, — а потом отвязывает того мула, что шёл позади телеги. Мулы принялись кататься прямо на улице, они то тёрлись животами о землю, то ложились на спину. Вдоволь накатавшись, они поднялись на ноги и отряхнулись, подняв в воздух облака мелкой пыли, похожей на дымку. Дядя Лохань повёл мулов в восточный двор. Отец двинулся было за ним, но дядя Лохань остановил его:

— Доугуань, иди домой. Иди домой.

Бабашка сидела перед печью и разводила огонь под котлом, наполовину заполненным водой. Отец проскользнул в дальнюю комнату и увидел вторую бабушку, лежащую на кане с отрытыми глазами, её щёки то и дело сводила судорога. Маленькая сестрёнка лежала на краю кана, на лицо девочки накинули красное покрывало, скрыв страшное выражение. Отец снова вспомнил, как они с бабушкой ходили в Долину мёртвых детей. Ржание мулов на восточном дворе до ужаса напоминало крики совы. Отец учуял трупный запах и подумал, что вскоре и Сянгуань ляжет в Долине мёртвых детей на съедение совам и диким собакам. Он даже представить не мог, что после смерти человек становится таким уродливым, но обезображенное личико Сянгуань под красным покрывалом притягивало к себе, отцу хотелось откинуть покрывало и рассмотреть его.