— Вот сволочи! — не выдержала я. Король презрительно махнул рукой, сверкнув перстнем при свете люстры:

— Плебеи. Они думали, что высокородного человека можно испугать их примитивными наказаниями. Я же говорю, что скука мне и так была не слишком знакома, а уж за годы, пока я был заколдован, она и вовсе исчезла бесследно.

Я отложила учебник, тоже подошла к окну и оперлась на подоконник напротив короля.

— Да, Лид, хоть мне твоя болтовня о высокородных и плебеях уже поперек горла, извини, стоит, но ты действительно необыкновенный человек. Другой бы на твоем месте просто свихнулся бы, да и все!

— Свихиваться было бы нецелесообразно, — объяснил король, постукивая пальцами по стеклу, — это то же самое, что наказать самого себя — этого-то заколдовавшие меня люди и добивались.

— Причем тут целесообразность, когда крыша едет?

— Что?

— Ну, идиома такая. Это значит, с ума сходишь.

Король вдруг рассмеялся, негромко и отрывисто. Смех у него, слава богу, был не королевский, презрительно-снисходительный, а обыкновенный человеческий.

— Хорошая идиома. Я ее запомню. Отвечая же на твой вопрос, конечно, когда крыша уже съехала, целесообразность тут ни при чем, но она же не может съехать сразу. Поэтому даже плебею вполне доступно принять меры, чтобы крыша не съезжала слишком уж далеко.

— А чего делать-то? — помотала я головой в усилии понять. — Я как представлю, что я заколдована, все понимаю, но не могу пошевелиться… А видеть и слышать ты мог?

— Конечно, нет.

— Ох, — содрогнулась я, — еще и видеть и слышать не могу, и нет почти никакой надежды, что меня кто-то когда-то спасет, и я, может быть, буду сидеть так вечно…

Король внимательно посмотрел на меня, и впервые в его коричнево-серых глазах появилось что-то вроде беспокойства.

— Знаешь, Соня, думаю, не стоит тебе развивать эту тему, а то крыша, как ты выражаешься, съедет у тебя прямо сейчас. Тебе еще долго нужно будет изгонять из сознания плебейские чувства, не стоит делать это сразу.

— Ладно, ладно, — пробормотала я, утирая пот со лба, — просто у меня хорошее воображение.

— Ну и что, у меня тоже, — вдруг отозвался он, — но я не понимаю, что ты так беспокоишься. С тобой ничего подобного не случалось. Или ты боишься, что случится? Вероятность этого практически нулевая.

— Ну при чем тут я! Я просто представила, что ты чувствовал, и ужаснулась.

— Интересная у вас всех манера, — сказал Лид задумчиво, — пытаться что-то чувствовать друг за друга. — Никак не пойму, в чем здесь смысл: вы же не эмпаты, насколько я понимаю.

— Это называется сострадание, — сказала я. — Ясное дело, ты не знаешь, что это такое.

— Действительно, — согласился король, наклонив голову. Глянув на меня сквозь завесу упавших на лицо светло-русых волос, он поинтересовался:

— Ты можешь попробовать мне это объяснить?

— Ну, — вдохновилась я, — для начала скажи, есть ли какой-то человек, к которому ты испытываешь… Не будем о любви, это смешно, но хоть какую-то симпатию?

— На данный момент к тебе, как к своей спасительнице, — ответил он без колебаний.

— Спасибо… — вздохнула я. — Ну так вот: представь, что меня заколдовали так же, как до этого тебя. Что бы ты испытывал?

— Но тебя же не заколдовали как меня, — король сдвинул брови в явной попытке осмыслить что-то для него невозможное.

— Ну и что! — сказала я терпеливо. — А ты представь, что заколдовали! У тебя же типа воображение!

— Эта ситуация нереальна, — отрезал Лид, — а в нереальной ситуации мои предполагаемые ощущения тоже будут не более реальными.

— Уф. Ну не из окна же мне бросаться, чтобы проверить реальность твоих чувств!

— Да, не стоит, — согласился король, взглянув вниз. — Впрочем, я понял. Сострадание — это род себялюбия. Простолюдины, представляя себя на месте пострадавшего человека, понимают, что с ними точно такая же ситуация не повторится, поэтому внутренне радуются этому, а внешне разыгрывают спектакль с постановкой себя на место другого, чтобы окружающие поверили в их благородство.

У меня отвисла челюсть.

— Ну, Лид… — сказала я, наконец, заикаясь. — Ну, знаешь… — Тебе хоть кол на голове теши!

— Это опять идиома или у вас такой род пыток? — полюбопытствовал он.

— Идиома! Она означает, что кто-то такой тупой, что просто ужас!

— Кто?

— Ладно, мне учить надо, — вздохнула я. — Почитай лучше книжку, может, там тебе лучше объяснят про сострадание и благородство.

Я отошла от кошмарного короля и, плюхнувшись на кровать, снова обложилась учебниками. Лид читать не захотел. Он побродил туда-сюда, потом обосновался на границе наших комнат, наколдовав себе большое чугунное кресло-качалку, уселся в него и задумчиво уставился в стену. Через некоторое время на ней пошел «мультик». Я краем глаза видела сумрачное облачное небо над бурным морем, большой пузатый корабль с зелеными парусами и плещущие из волн большие рыбьи хвосты. Потом погода окончательно испортилась, из туч треснула разветвленная молния, парусник беззвучно закачался на здоровенных волнах, норовя хлебнуть воды…