Шрифт:
Она снова встала, подошла к окну. Все ещё свет в комнате кузена, все ещё тень движется взад-вперёд, взад-вперёд! В чем дело? Почему он не спит?
Она почувствовала: он думает об этом письме и о женщине, его написавшей. Если бы она была с ним теперь этой ночью, то это бы прошло! Под её поцелуем он забыл бы и ту женщину, и её соблазнительные письма.
Она подбежала к двери, взялась за ручку. Но остановилась и не открыла дверь. Вчера ночью – вчера она бы пошла к нему без всяких размышлений. Он был её двоюродным братом и никем иным. Но сегодня – сегодня было иначе. Она пришла бы к нему, как…
Как его любовница пришла бы она к нему сегодня… Так бы оно было. Он бы её обнял, целовал и…
Этого бы он захотел, и она бы того же захотела.
А разве не было бы хорошо и так? Почему они должны ждать, пока она наденет на голову цветы, которые могут ещё пахнуть франкфуртскими сосисками? В её объятиях он забыл бы ту женщину, ту чужую женщину. Только это и нужно.
Она открыла дверь и – снова её закрыла. А если она ошибается? Если он думает вовсе не о той женщине, если такой опасности не существует? Разве сегодня ночью она недостаточно навязывалась ему? Разве она должна ещё бегать вокруг него, как на дворе курица вокруг надменного петуха? Должна пойти просить милостыню?
Откуда она знает, что он хочет её, хочет сегодня, этой ночью?
Она заперла дверь и выбросила ключ через окно во двор. Тяжко вздохнула. Теперь это уже невозможно: не может же она спуститься со второго этажа по гладкой стене!
Но затем снова пришёл страх. Она чувствовала совершенно ясно: он мечтает о той женщине, а не о ней. Она должна вырвать его у чужой, а все остальное – неважно.
Она рванула дверь. Дубовые доски и стальной замок: ей никогда не открыть!
– Петронелла! – крикнула она. – Петро…
Голос её оборвался. Петронелла сегодня не спала рядом с ней. Она отправилась сегодня с отцом в Лесной Дом и осталась там ночевать. Что делать?
Она бросилась в постель – плакала и стонала. Зарыла голову в подушки, вздыхала, захлёбывалась слезами.
И наконец заснула.
Проснулась Эндри очень поздно. Подошла к окну, увидала во дворе Фанни, бабушкину камеристку. Она позвала её, велела поискать ключ и принести ей.
Черноокая Фанни нашла ключ и принесла.
– Барышня только теперь встала? Молодой барин ещё спозаранку приказал запрячь лошадей и уехал со своими чемоданами…
Эндри не удивилась. Чувствовала: моя вина, моя!
Она выкупалась, оделась. Пошла искать бабушку и нашла её в концертном салоне, во флигеле.
– Ян уехал! – сказала она.
Графиня кивнула головой:
– Ещё до восьми утра. На одну минуту забежал ко мне попрощаться.
Эндри прошептала:
– Это из-за писем, бабушка, из-за писем!
– Знаю, – сказала графиня. – Это пройдёт, моё дитя.
Она погладила её по волосам, по лбу и по щеке, как делала всегда, – и увидела слезы в глазах внучки.
– Не надо плакать! – крикнула она. – В Войланде не плачут.
Её правая рука была у груди, левой она взяла несколько аккордов.
– Ты видишь Яна не в последний раз, слышишь, Эндри?
Затем она начала играть. Это была «Партита».
Эндри стояла за её спиной, слушала тихо, пока та не кончила.
– Для Яна, – прошептала она, – ты играешь это для Яна, бабушка.
Графиня обернулась:
– Почему ты так думаешь?
Эндри ответила:
– Это ведь «Партита» – значит: прощание и отъезд!
– Глупенькая! – сказала бабушка. – Это название музыкальной формы, как сюита или соната. Ничего общего нет с прощанием. Как это тебе взбрело на ум?
– Ян мне так объяснил, – возразила она. – Уже много лет тому назад. Это по-латыни, – сказал он, – происходит от слова «partire», что значит «уезжать».
– Он глупый мальчик, – воскликнула графиня. – Вероятно, теперь он знает это лучше.
Но Эндри настаивала:
– Нет, нет. Это звучит, как расставание. Ян это чувствовал.
Бабушка посмотрела на неё, улыбнулась и сказала:
– Ян также. Тогда это, может быть, для Войланда!
Глава 4. Человек из Пустерталя
Гвинни Брискоу сидела в личном кабинете своего отца и ждала своего друга Тэкса. Она была им очень недовольна. Она велела ему приехать ровно в двенадцать, уже было три четверти первого, а он все не появлялся.