…Мать умерла уже здесь, в Сибири, куда их эвакуировали. Отец писал ему в детдом, потом туда же с фронта пришла похоронка. Он стал круглым сиротой. Воспитательница писала в Белоруссию, на родину, но никакого ответа не пришло. То ли погибли родственники, то ли в голодное послевоенное время не решились взять сироту. Остался в детдоме. Ох, как тяготил его этот дом и стоящие в ряд в огромной спальне железные кровати, заправленные одинаковыми серыми одеялами. Как и многие другие ребята, он не верил в гибель отца. Ночью, сбившись в кучку, мальчишки рассказывали страшные истории со счастливым концом. Отцы в этих историях обязательно находились, нужно было только крепко верить и искать, обязательно искать. И Костя бросился искать. Началась его собственная невеселая история, но никто не придумал ей счастливого конца. Очень скоро он понял, что отца ему не найти. Прибился к двум таким же, как он, обездоленным пацанам, которые жили у безногого инвалида Егора, снабжая его всем, что перепадало им. Они пели в поездах жалостливые песни, попрошайничали, а то и приворовывали по мелочам. Летом было славно, тепло и сытно, а вот зимой прижимало крепко. Так жил мальчишка. Время в его возрасте текло медленно, не то что теперь, когда седеет голова и годы стреляют, как из нагана, на курок которого знай себе нажимает жизнь. Проклятая война! Она не только убивала. Кто сочтет изломанные судьбы, кто ответит вот хотя бы за него?

«Я не убитый и не раненый, а покалеченный войной», — вспомнил, горько усмехнувшись, Бревич слова песни, которую пели ребята, бродя по вагонам. Что было потом?

Понеслась-покатилась его жизнь под горку. Кража, колония. Как тоскливый сон. Он мечтал о свободе. А вышел — и не нашел свою судьбу. Нет ни дома, ни знакомых — голову прислонить негде. На работу приходил устраиваться — смотрели опасливо, и поднималась злоба, мешавшая разорвать порочный круг, в который он попал. Прилипали какие-то люди, и начиналась новая злая кутерьма. И новый срок.

Софья вырвала его из трясины, готовой поглотить жизнь без остатка. Поверила, дала силы жить. Дала почувствовать — впервые! — он нужен. Он, Костя Бревич, нужен ей, и никто другой.

Так может ли он выдать ее тайну, имеет ли право?

Разбередив душу, опять заметался по комнате. Правильно ли сделал, что рассказал Ерохину о шубе? Эту шубу он купил в маленьком магазинчике сельпо на окраине Ийска. А Софья потом плакала навзрыд, уткнувшись лицом в его подарок.

Так что же делать? Все рассказать? Нет, невозможно, она не простит этого. «Молчать», — твердо решил Бревич.

И молчал.

Николаев раскрыл принесенную капитаном Климовым тонкую голубую папочку. Написанный аккуратным школьным почерком, первым в ней лежал рапорт. Оперуполномоченный ОУР сообщал, что проверил торгующие организации и оптовые базы Ийска. Металлические пуговицы, подобные той, что была обнаружена на месте убийства, в городе не продавались. Зато шубы из искусственного меха в январе прошлого года поступали в ОРС райпотребсоюза. И на этих шубах были пуговицы из металла на петельке-стойке и с цифрой «63» на обороте! Имелась в продаже и краска — сурик.

К рапорту прилагались документы. Майор внимательно читал.

Николаев отложил телефонограмму, где в списке значилось еще несколько фамилий.

— Опять Костерина, — задумчиво проговорил он. — Бревич так и молчит?

— Молчит, — вздохнул Климов. — И так к нему, и этак — молчит. А отчего, я никак не пойму. Чего скрывать, если уехала она, как он говорит, по личным делам и скоро вернется? На работе она взяла отпуск без содержания на неделю. Говорят, что очень просила и ссылалась на личные причины, а какие — не говорила никому. Скрытные они оба — что Бревич, что Костерина.