– Паспорта с собой? – спросил у них главный.

Те закивали.

– Юра, займись.

– Задержанный – Семенов Николай Евгеньевич, – лениво вещал Юра, – При задержании сопротивления не оказывал. При себе имел нож и пакет с иностранной валютой в сумме… Сколько там?

– Оставь пока пустое поле.

– Угу. Та-а-к… Валюта пересчитана в присутствии понятых… На ноже – следы крови. Лицо задержанного имеет следы насильственного воздействия.

– Бля, пальцы! Пальцы, дебила кусок!

– Да знаю! Я же в перчатках!

– Да хера ли ты знаешь? Сотрешь! За лезвие бери! За торцы!

– Так кровь на лезвии!

– Ох, дебил… – выдохнул главный.

– Товарищ лейтенант… – заныл бугай.

– Ладно. Понятые, ознакомьтесь и подпишите. Юра, покажи им! Пакуем! – скомандовал лейтенант, и кто-то резко дернул за скованные за спиной руки.

Я кое-как поднялся на ноги. На пороге стояла Маша. Она обхватила себя руками, плотно сжала губы и с ненавистью смотрела на меня. Затем скривилась и спросила:

– Где ты деньги взял, придурок?

Я не ответил. Просто молчал и смотрел на нее, пока мне это позволяли делать. Старался разглядеть в этом лице человека, без которого не мог продолжать жить дальше. Не получилось.

Допрос длился не долго. Рыжеволосый следователь с усталым лицом и зловонным дыханием законспектировал мои показания в протокол, прочитал записанное вслух и протянул мне для изучения и подписи. Я, не глядя, расписался.

Меня обвиняли в преднамеренном убийстве Карла Генриховича. Со слов следователя, у них было сразу несколько свидетелей, которые подтвердили, что видели, как я за ним гнался по коридору бассейна. Они опознали меня по фотографиям, которые предоставила моя жена. Как оказалось, ее вызвали на допрос так же, как и меня – по телефону. Мария явилась в отделение милиции и дала показания. Она подробно изложила свои подозрения о невменяемости мужа и настаивала на проведении судебно-психиатрической экспертизы. Ее слова подтверждались и надзирательницей хосписа. Карл Генрихович, прежде чем отдать распоряжение об эвтаназии моей мамы, поделился с ней соображениями о моем «диагнозе». Она рассказала об этом следователю. После этого, утром, опросили свидетелей. Те опознали меня по фото, и буквально сразу было принято решение о задержании. Марию вызвали с работы, в квартире организовали засаду и теперь мне светил немалый срок. А с учетом того, что на ноже была обнаружена кровь Лехи, положение мое усугублялось.

Меня поместили в следственный изолятор и, учитывая потенциальную невменяемость, выделили одиночную камеру. Я провел в ней несколько недель. Точно не знаю сколько. Возможно, пришлось бы просидеть там еще дольше, но начальника СИЗО беспокоило то, что я отказываюсь от еды.

Мой адвокат, не особо интересуясь мнением подзащитного, организовал встречу с судебным психиатром – неестественно худой женщиной средних лет с бесцветными, мутноватыми рыбьими глазами. Когда я ее увидел, мне показалось, что она вообще слепая. Женщина вошла в комнату для допросов, в которой за столом уже сидел я, и села напротив. Веки ее были красными, будто она недавно плакала или просто не выспалась, как следует. Кисти рук слегка подрагивали. Она постоянно их встряхивала и массировала пальцы.

Женщина представилась Илоной Александровной. Уточнив мое имя, она без лишних церемоний заявила, что обязана провести со мной предварительное психологическое тестирование. Суть его заключалась в том, что она будет задавать мне различные вопросы, а я должен буду на них отвечать только «верно», «не верно» или «затрудняюсь ответить», в зависимости от того, чему я отдаю большее предпочтение. Я безучастно кивнул, соглашаясь, и подписал какую-то бумагу, которою она тут же поспешила спрятать в картонную папку, принесенную с собой.

Как оказалось, никаких вопросов, на самом деле, не было. Были утверждения, которые мне приходилось либо подтверждать, либо опровергать. Но суть теста от этого, наверное, не менялась. Она зачитывала вслух утверждения, а получая ответ, делала пометки.

– Я считаю себя агрессивным человеком, – тихим голосом, не содержащим и намека на эмоции, произнесла Илона Александровна.

– Нет.

Она сделала пометку у себя в планшете, записывая мой ответ.

– Иногда я переступаю через трещины в асфальте, когда иду по тротуару.

– Ну, да. А разве бывает иначе?

– Николай Евгеньевич, прошу, отвечайте только «верно», «не верно» или «затрудняюсь ответить».

Ее взгляд старательно избегал прямого контакта со мной. Мутные глаза были устремлены либо на бумагу, либо на углы стола, расположенные по бокам от меня.

Я пожал плечами, соглашаясь.

– Мне нравятся слоны.

Вопрос показался столь неожиданным, сколь и абсурдным. Я замешкался.

– Какие слоны?

– Это крупные млекопитающие. Обитают, преимущественно, в экваториальной зоне, – она, наконец, позволила себе прямой зрительный контакт.

– Я знаю, кто такие слоны! Но причем тут они вообще?

– А вы считаете, что слоны должны быть при чем-то? Они вас раздражают? Вызывают дискомфорт?

– Господи, чушь какая! Вы разговариваете со мной, как с умственно отсталым. Нормально я к слонам отношусь!

– Пожалуйста, успокойтесь, – мягко перебила она меня, – Не нервничайте.

– Я не нервничаю. Но это же смешно просто!

– Вас смешат слоны?

– Нет. Просто я привык к тому, что в этой комнате задают другие вопросы. Это разве не очевидно?