— Нет, — мой отец выругался по-русски. — Она — обуза. Заставь ее забыть, иначе она умрет, и эта смерть будет на твоей совести.

Дыхание сбилось в груди.

Способен ли мой отец на такое? Убить меня?

Да. В душе я знала, что он бы это сделал.

Потому что у него нет души.

— Хорошо, — сказал кто-то спокойным тихим шепотом. — Но я работаю один, оставь меня.

Я услышала шарканье обуви по полу и звук удаляющихся шагов.

Дверь захлопнулась.

И я осталась одна.

Я приподняла подбородок в немом вызове. Мне не хотелось поддаваться страху, даже если он был реально ощутимым, я чувствовала его затылком, от него у меня вставали дыбом волоски на руках.

Я — Петрова.

Может, это наказание за мою вылазку на прошлой неделе. Но я так хотела свободы.

Долбаное свидание.

Что-нибудь. Что-то, что заставило бы меня почувствовать себя живой. Чтобы избежать однообразной жизни, которая окружала меня, и разрушить хрустальный замок, в котором я оказалась.

Я почувствовала чью-то теплую руку на своем подбородке.

— Ты красивая. Думаю, это первое, что мы должны констатировать.

Я отказалась отвечать. Ему придется сделать кое-что получше этого.

— Во-вторых, — он отпустил мой подбородок, убрав руку. Я ненавидела то, что лицу стало холодно без нее. — Это будет больно, но ты ничего потом не вспомнишь, даже звука моего голоса. Потому что, Майя, я очень хорошо знаю свое дело. Можно сказать, я лучший.

Судя по голосу, он был молод.

Почти такого же возраста, как и я, но это казалось невозможным.

Голос у него был спокойный и хриплый, словно ему приходилось бороться, чтобы его слова не звучали слишком красиво — возможно, потому, что он поступал некрасиво.

— Меня это не волнует, — прошептала я. — Делайте, что хотите, я вас не боюсь.

— Он сказал, что ты будешь храброй.

— Я русская, — это мой ответ на все.

— На самом деле, нет, — он вздохнул. — Ты не русская.

— Что? — сказала я, и острая боль от глубокого пореза пронзила мою руку. Я выдохнула и изо всех сил постаралась увидеть хоть что-нибудь сквозь повязку.

— Первый порез, — сказал он спокойно, — всегда легче, потому что ты не ожидаешь его. Но всегда есть второй.

Рука от первого пореза продолжала болеть, а затем сильная боль снова настигла меня, на этот раз в районе предплечья.

— Даже второй порез не так ужасен, ведь кто делает только один? Но он более ожидаемый, чем первый. А третий... — он снова меня порезал, в этот мою открытую ладонь, — хуже, потому что тогда ты понимаешь… это только начало.

— Вы не сможете сломать меня, — зашипела я. — Ведь я не сделала ничего плохого.

— Во-первых, ты права... Ты не сделала ничего плохого. Кроме того, что родилась, и что... для твоего отца... само по себе уже проблема.

— А во-вторых? — спросила я спокойным отрешенным голосом, пытаясь замкнуться в себе, чтобы не ощущать жжения или теплой крови, стекающей по моим рукам.

— Специалисту требуется семьдесят два часа, чтобы промыть человеку мозги, стереть память и сделать кого-то совершенно новой личностью.

— И? — прохрипела я, дергаясь на стуле.

— Ах, Майя... Он дал мне двенадцать часов.

Мое сердце болезненно сжалось.

Теплые губы коснулись моего уха.

— В ту минуту, когда тебя привезли... Ты уже была сломлена.

Я проснулась в холодном поту. Всегда один и тот же сон: кто-то резал мне руку, и мягкий голос дразнил меня… всегда те же самые слова.