– Дитя мое! Дитя мое! – новым, совершенно иным, нежели незадолго до этого, голосом, заговорила Шубина. – В чем же дело? В чем дело, родная моя?

Этот преобразившийся, смягченный, почти материнскими нотами зазвучавший голос проник в самую душу Нюты, захватив ее всю женской ласковой волной.

В одну минуту девушка соскользнула с кресла, упала к ногам сестры-начальницы, схватила ее руки своими дрожащими ручками и залепетала, трепеща всем телом:

– Ради Бога… ради всего святого, выслушайте меня!.. Не отталкивайте меня! Умоляю вас, не отталкивайте! Примите меня к себе! Если не в сестры, то хоть в сиделки… в прислуги, только не гоните! Не судите меня по внешнему виду… Я не белоручка. Нет! Нет! Я умею перевязывать раны, накладывать бинты, повязки. Я научилась этому еще в детстве, дома… в деревне… И затем в институте преподаватель гигиены учил нас оказывать первую помощь и ухаживать за больными… Испытайте меня, попробуйте только мои силы. О, я не слаба! Худа, правда, но это от тоски, от невозможности жить так, как хочется. О, я окрепну! С детства у меня было призвание к вашему делу… моя мать была такая же… она передала мне свою склонность. С детства я мечтала о том, чтобы посвятить себя уходу за больными. Я хочу быть сестрой, сиделкой, больничной прислугой, если надо. Только не гоните меня!..

И неожиданно на тонкую, сухую руку сестры-начальницы упал поцелуй, смоченный слезами.

Что-то снова дрогнуло в суровом лице высокой женщины, мягкое пламя зажглось в глубине ее глаз, проницательных и строгих…

Рука начальницы невольно подалась вперед, легла на плечи девушки.

– Встаньте, – произнес уже совсем мягко властный голос.

Нюта повиновалась.

Сестра-начальница, не выпуская ее плеча, подвела девушку к столу, усадила в кресло. Сама пододвинула легкий бамбуковый стул.

– Как ваше имя? – произнесла она, не спуская глаз с лица Нюты.

Это лицо, бледное, как саван мертвеца, от только что пережитых волнений, вспыхнуло вдруг пурпуровым румянцем.

– Мариной Трудовой зовут меня, – послышался тихий, робкий ответ.

– Вы сирота?

– Никого у меня нет на свете.

– Где вы жили до сих пор? У родственников? У знакомых?

Обливаясь потом, Нюта прошептала:

– Я недавно кончила институт, потом поступила на педагогические курсы… Но захотелось другой деятельности… вашей… Она мне родная, близкая, мечта моей жизни… Мечта и цель…

Смущение сразу покинуло при последних словах молодую девушку. Лицо ее ожило, глаза заблестели.

Начальница еще раз пристально взглянула на нее, потом проговорила коротко:

– Ваш паспорт с вами?

– Да.

Нюта наскоро дрожащими руками отстегнула пуговки лифа. На груди лежала черная книжечка. Она схватила ее как-то уж слишком быстро и подала начальнице.

– Вот.

«Марина Алексеевна Трудова, дочь статского советника [9] , слушательница II курса педагогического института», – прочла начальница почему-то вслух.

Потом вернула книжку Нюте.

– Хорошо. Я сначала оставляю вас в общине для испытания, – произнесла она прежним сурово-деловым тоном, – если хотите, то сейчас же отведу вас в комнату, где вы поселитесь с тремя другими сестрами. Вы займете место умершей сестры. Вытрите слезы и идем.

– О, как вы добры! Благодарю вас от души! – произнесла Нюта.

– Подождите благодарить… Еще не время… Повторяю, мне нужны сильные, здоровые девушки и женщины… И если тяжелая работа в общине вам окажется не под силу, не пеняйте на меня, я принуждена буду вернуть вас в свет.

И говоря это, Ольга Павловна Шубина двинулась из приемной, сделав знак Нюте следовать за ней.

Длинный, длинный коридор с каменным полом. По обе стороны его стеклянные двери с черными дощечками. На них выгравированы белыми буквами названия покоев: «Амбулаторный прием», «Глазной прием», «Операционная», «Водолечебница», «Сыпной».

По дороге Нюте и ее спутнице поминутно попадаются мужские и женские фигуры в длинных, от шеи до самых пят, белых передниках-балахонах. На головах женщин – белые же косынки. Все они низко кланяются сестре-начальнице, удивленными глазами провожают Нюту и пропадают, как призраки, за стеклянными дверями. Сплошной гул, похожий на звуки разгулявшегося морского прибоя, наполняет здание. Гул несется из-за стеклянных дверей.

– Это больные, – поясняет Ольга Павловна, поймав вопросительный взгляд Нюты. – У нас прием ежедневно, не считая воскресенья и праздников, с девяти до трех… Иной раз до тысячи в день перебывает всякой бедноты. Ну, вот мы и пришли, теперь направо.

Неожиданный яркий свет ударил по глазам Нюту. Полутемный коридор кончился. Она находилась теперь в огромной швейцарской, откуда начиналась широкая лестница, ведущая в общежитие сестер. Все время озираясь по сторонам, Нюта, следуя за начальницей, стала подниматься по ступеням, крытым узкой дорожкой-ковриком.

И тут, на лестнице, как и в коридоре внизу, им поминутно встречались женские фигурки, но уже не в белых докторских передниках до пят, а в одинаковых серых полотняных домашних платьях, с такими же фартуками и косынками, как и у сестры-начальницы. Впрочем, у некоторых из сестер были черные косынки, у других – повязанные как-то странно, углом.

– Это «испытуемые», то есть принятые на испытание, точно так же, как и вы, – пояснила Нюте начальница, – у них черные косынки, и пока они не окончат теоретического курса знаний, требуемых для сестры милосердия, они не могут получить белой косынки и креста. А те, что носят косынки углом, – «курсистки», то есть сестры, уже занимающиеся с профессорами в аудиториях. Вам также придется посещать аудитории год-полтора, – произнесла Ольга Павловна, метнув неуловимый взор на Нюту.