После того как миновали Нарвскую губу и Усть-Лугу, Финский залив стал сужаться, и уже даже без бинокля можно было видеть оба берега одновременно. Это почувствовала и «Эскильстуна». Волна здесь становилась уже не такой крутой и более дробно стучала в борта. От этого она не раскачивалась, а лишь мелко дрожала.

Кочегар вошел в каюту-столовую, протиснулся мимо капитана к столу.

– Зачерпни воды и хоть с рук смой свою вонь, – брезгливо сказал Эриксон. – Прими человеческий вид.

Не обращая внимания на слова капитана, кочегар повернулся к Элен. Та поставила перед ним чашку кофе и осталась стоять возле него, в нерешительности ожидая, во что выльется гнев капитана.

Кочегар невозмутимо отхлебнул из чашки, остальное содержимое вылил себе на руки и старательно их помыл. Вытерев об штаны, с некоторым вызовом положил их перед Эриксоном на стол ладонями вверх.

– Ну и чем тут так воняет, что у тебя нутро выворачивается?

– Дерьмом, вот чем, – сплюнул на пол капитан.

Кочегар сощурился.

– Есть такая грязь, которую ничем не отмоешь, сколько не три. Разве тебе не приходилось от голода в чужих мусорниках рыться? Почти уверен: приходилось.

Эриксон понял: кочегар от обиды взбунтовался. А он из тех парней, которые нелегко ее прощают и, похоже, все это вряд ли кончится добром. Он молча встал, перевернув чашку с недопитым кофе, давая тем самым Элен знать, что ему больше ничего не нужно, и решительно вышел.

– Мы одной крови, парень! – вслед ему крикнул кочегар. – Только ты на ступеньку выше. Но не забывай, что она очень шаткая!

Эриксон сменил рулевого и в одиночестве стоял на мостике. Придерживая одной рукой штурвал, курил сигару. Стычка с кочегаром не особенно его расстроила: до возвращения в Стокгольм он никуда не денется, и его придется терпеть. А там… там он навсегда исчезнет с его глаз. Придут другие, не такие гонористые, более покладистые. Жизнь не только все, но и всех расставляет на свои места.

«Эскильстуна» бежала на полном ходу. И, несмотря на то, что до Петрограда уже оставалось совсем немного, рукой подать, орудийная канонада не усиливалась, а, наоборот, выстрелы становились все реже и раздавались они теперь уже далеко позади. Это и успокаивало, но и тревожило Эриксона.

«Что если и в самом деле: все наши усилия пойдут насмарку? Придем в Петроград, а он уже у этих… у белогвардейцев. И что тогда? Полная неизвестность. Ради чего шли? С кем разговаривать?» – размышлял он.

На мостик поднялась Элен. Она принесла горячий чайник, засунутый в шерстяной чулок.

– Прохладно. А ты так и не допил свой кофе, – мягко сказала она, пытаясь хоть как-то загладить некоторое напряжение от их недавней стычки с кочегаром. – Согрейся!

Он это понял, но не подал вида:

– Когда я на мостике, на моем судне меня называют капитаном!

Элен чуть заметно улыбнулась, налила в чашку кофе, молча подала ему. Отхлебывая кофе, телом придерживая штурвал, он глядел мимо нее на море и тихо, но ворчливо сказал:

– Ты больше не спи с ним. Если ты платила ему за хлеб и тепло, то – хватит, рассчиталась.

Всякий раз, между несколькими глотками, она заботливо принимала из его рук чашку и держала до тех пор, пока он снова не потянется за ней. Его голос потеплел, вероятно, все же не от кофе.

– Ты-то сама из Стокгольма?

Она отрицательно покачала головой.

– С чего же это вдруг тебя занесло на скамейку в стокгольмский парк?

Вечерело. Солнце быстро окунулось в море, и в рубке уже лишь смутно виднелось ее лицо.

– Я стояла в очереди за хлебом. А когда она уже подошла, прямо передо мной вывесили: «Хлеба нет».

– Это всегда так: для кого-то всегда есть, а кому-то всегда недостается, – согласился Эриксон.

– Ну да! У кого есть деньги, у того никогда никаких проблем. Для таких они оставляют. Я тогда уже сразу же поняла, что они врут, схватила камень и швырнула его им в окно. После этого убежала из дому, чтоб не нашли. Вот и оказалась в Стокгольме в парке.

– Я тебя понимаю: молода, горяча. Но это все равно неправильно. Я как-то в газетке нашего пассажира-редактора прочитал, что камень, это… как там у него?.. оружие пролетариата. А, по-моему, камень – оружие разбойника. И то это не совсем верно. Камень, он камень и есть – мертвый, жесткий, тяжелый. Все зависит от того, кто возьмет его в руки: разбойник или печник, каменщик. Разбойник человека убьет, а каменщик дом сложит. Уясняешь?

– Ну а если они так, прямо перед носом: «Хлеба нет»? А вся очередь знает, что он есть, – не согласилась Элен.