У Гали есть и другое имя – Джульетта; она любит ароматные духи. Она находит что-то загадочное в тоннеле метро и открывает для себя моду на "костюм Евы"… А по Кавказу путешествует другая женщина – одновременно притягивающая мужчин и наводящая ужас. После неожиданного исчезновения Галиного мужа их пути пересекутся… Но это будет только началом цепи необычайных событий!Содержит нецензурную брань.При создании обложки использовался фрагмент картины Огюста Ренуара "Большие купальщицы"
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится,
Диву дался тут Иван:
«Что, – сказал он, – за шайтан!
Эко чудо огонек!»
Говорит ему конек:
«Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесет оно с собою».
(П. Ершов, «Конек-горбунок»)
Так манят облака в чужие берега,
А я поранилась тобой нечаянно.
А я сама себя сломала пополам,
Влюбилась так в тебя отчаянно.
Я так ждала тебя, узнала по шагам,
А я твоя – твоя случайная.
(С. Лобода)
Галю иногда называли Джульеттой – после того, как тогда они с Борисом Коробковым сыграли в университетском спектакле по знаменитой пьесе Шекспира. Постановку организовали в полуподвале дома культуры, где и находился зал со сценой.
Галя помнила, как спускалась она на репетицию по темноватой лестнице и видела, как на промежуточной лестничной площадке смотрели на нее блестящими круглыми зраками несколько стоящих там двигателей. А на следующей неделе всё изменилось – вместо нескольких моторов на опустевшей площадке находилось лишь большое ведро, белеющее подтеком краски, и рядом – косо прислоненная к стене доска.
Повернув вправо от лестницы, Галя неожиданно попала на палубу деревянного корабля. Над ней нависали холщовые паруса, стянутые манильским канатом. Справа примостился штурвал, будто солнце с лучами, только коричневое, и живописное сооружение из бочек для рома или засоленной рыбы. И почти с такими же складками, как на парусах, далее, фоном, висел занавес.
Наверное, это была декорация предыдущего спектакля. И Галя примерила висевшую на древке шляпу со слегка загнутыми вверх полями, сиреневого цвета, с желтой тонкой лентой. И уловила звуки выступающих по другую сторону, в другой части ДК. Там играл баян и танцевал юный ансамбль «Сосёнка». Затем их сменили как раз приехавшие префект и два его помощника по социальной сфере – детско-музыкальная часть по сути предваряла их беседу с народом. Многие родители с детьми стали спешно собираться, объясняя чадам: «Дальше уже тебе не будет интересно – будут говорить взрослые дяди!» В зале в результате остались в основном люди седовласые. Но звучали их активные голоса, тонкие, толстые, скрипучие. Сыпались вопросы префекту, представшему перед публикой, и слушались его ответы. Там присутствовал и Галин дедушка, а мама Альбинки Аметистовой с Христофорчиком, наверное, тоже уже ушли.
А во время той постановки «балкон» для знаменитой сцены как раз находился там, где раннее располагались «леера» бутафорского корабля (вернее, части его). И вихрем влетел на него темной струящейся накидкой Бориска-«Ромео», и подхватил вихрем же Галю-«Джульетту». Она помнила его крепкие руки, сладко и захватывающе стиснувшие ее плечи, – сильно, но не больно, – его горящие глаза и почти потайную улыбку. А далее она мало что помнила – удары сердца зашкаливали в молниеносно разворачивающихся сценах. И только потом она услышала аплодисменты, и – как с чувством кричала из третьего ряда Майка Броу: «Браво, Галюня!» И сердце стучало уже где-то почти над головой, и она понимала только, что всё удалось, и за руку ее аккуратно держит всё тот же Ромео-Борька, и они стоят в цепи других университетских актеров-любителей – с их курса и не только – и кланяются залу, гремящему овациями…
Седой Каменидзе сидел на бревнышке над высоким обрывом, откуда открывался вид на море и длинную песчаную косу с фигурками людей и реденькими шатрами палаток. Между пляжем и ступенчато поднимающимися скалами пролегала лента шоссе.
Он смотрел на солнце, которое было сейчас неестественно розовым и очень четко очерченным, будто вырезанным из бумаги кружком, и плыло к утесу слева.
Каменидзе курил сигару, флегматично вспоминая минувший день – как они приняли в свой большой дом новое семейство, тоже, как и все остальные квартиранты, приехавшее снять у них жилье на лето для курортного отдыха. Еще вспоминал, как вместе с племянником Рамо они чинили его машину в большом темном гараже, где свет падал недвижными струйными лучами из маленьких дырочек. Потом супруга варила алычовое варенье в большом котле и готовила мамалыгу из кукурузной муки. А затем снова пришел верткий племянник Рамо и рассказал, что, кажется, там, внизу, прибыли еще новые палаточники…
На них-то сейчас и взирал старик Каменидзе со своего любимого вечернего бревнышка, где почти ежедневно отдыхал на закате, философски куря сигару. И чуть улыбался. И немного удивлялся, хотя удивляться он давно как-то и не любил.
Прибывших на пляж с палаткой было двое – мужчина в угольной футболке и женщина, немного вычурно одетая. Они приехали на лиловом внедорожнике, видимо, потрапезничали в шашлычной Бубули (Гурама Гуляшвили) – там же, внизу, – а потом решили наконец поставить свое жилье, но… Похоже, они никогда в жизни даже близко не подходили к палаткам и не видели их ближе чем на четыре метра… Или вообще только на картинках.
Потому-то было интересно и занятно, когда они пытались растянуть палатку против ветра, и ее парус почти отрывал стройную женщину от земли, а потом – приземлился и накрыл собой мужчину в черном, почти сбив с ног, и его дама, кажется, рассмеялась… Потом кавалер искал зацепки внутри палатки, они пытались просунуть складывающийся металлический прут, но в результате мужчина опять запутался среди брезента. И – не нашел ничего лучше, чем пытаться насадить на складной прут верхушку палатки, словно на мачту…