ладелица дома Анна Петровна Шереметева, немолодая, ещё красивая, в полном соку женщина, потянулась в своей мягкой постели, разомкнула веки, улыбнулась — при этом обозначились ямочки на щеках — и взглянула в окно. Над кусковским лесом выкатилось солнце, острые лучи пронзили деревья, и, будто от лёгкого щекотания, всё живое задвигалось и проснулось. Звон, щёлканье, щебетание заполнили утренний воздух. Петухи на сельском дворе подтвердили приход нового дня.

Анна Петровна натянула сползшую с полного плеча рубашку голландского полотна и снова зажмурила глаза. И лежала так ещё с полчаса — не потому, что любила нежиться, а потому, что привыкла в этот утренний час обозревать мысленно день грядущий, намечая дела: какие наказы дать дворовым, какие письма написать, кого послать в Москву за покупками, кого в огород. К примеру, управляющему Дерптских мыз надобно повелеть купить дочерям объяри — жёлтой, лазоревой, зелёной, а сыновьям чтобы купил золотой и серебряной бахромы на камзолы.

Подобно тому как укладывала она бельё в сундуках, так же привела в порядок мысли свои графиня Шереметева, а потом резко поднялась и села. И в ту же минуту почувствовала резкую боль в левом боку: «Ох, батюшки, что это? Будто шилом пронзило!..» С лежанки вскочила девка Матрёша и принялась причитать и суетиться. Анна Петровна цыкнула на неё:

— Молчи, суматошница!..

— Ай лекаря позвать?

Барыня махнула рукой, не надо, мол, что за нежности, обойдётся.

— Потри-ка лучше... со спины да сбоку.

Посидев немного, велела подавать платье:

— Розовое с воланами...

Анна Петровна была урождённая Салтыкова, а мужем её первым был Лев Нарышкин, дядя Петра I, так что приходилось она великому царю родной тёткой и в молодости бывала в весёлой царской компании. Когда же овдовела в двадцать шесть лет, Пётр выдал её замуж за своего фельдмаршала Шереметева. Прожили они лет семь, Анна Петровна родила пятерых деток, прежде чем отнесли её дорогого супружника в Александро-Невскую лавру. Оставшись вдовой, вновь испытала на себе грубые ухаживания Петра I, однако она обладала столь недюжинным характером, что сумела и отстоять свою независимость, и сохранить лад с царём. Петру обязана она многим: он посылал её учиться за границу, приваживал к новым порядкам, а в конце жизни по справедливости рассудил духовную графа, простил долги и решил её тяжбу с приказчиком Кудриным, который чуть не обобрал её как липку.

Когда боль в левом боку успокоилась, а Матрёша угомонилась, графиня просунула ноги в загнутые кверху носками туфли, и Матрёша принялась за волосы. Действовала она уверенно — не зря училась у чужеземного куафёра. Вскорости Анна Петровна вышла из своей опочивальни в таком виде, что хоть в гости к самому князю Черкасскому, соседу их, отправляйся. Глянула в зеркало, осталась довольна, однако хвалить Матрёшу не стала — баловать прислугу не след.

А в это время в детской комнате дочь её Наталья, протерев со сна глаза, заулыбалась: на дощатом полу лежали спелые снопы света, на окне пламенели голландские цветы — тюльпаны, в воздухе стояла птичья звень. «Ах как хорошо! — подумала она. — В Петербурге славно, в Москве, и на Воздвиженке, и на Никольской славно, но сравнится ли что с Кусковом?»

В комнату вплыла матушка — в розовом с коричневой отделкой платье, с высоко взбитыми волосами и вплетённой в них тёмной лентой. А щёки-то у матушки! Что тюльпаны, которые привезла Репнина! Юная графиня радостно потянулась навстречу матери, но та лишь слегка дотронулась до её щёки, строго велев умываться. В углу стоял новый, подаренный дочерям яшмовый рукомойник.

Сама же барыня направилась в комнату, где жили её сыновья Пётр и Сергей. Сергей ещё спал, а Пётр, старший, уже сидел за секретером, и рука его с гусиным пером быстро двигалась по бумаге. Увидя мать, он живо обернулся:

— Поглядите-ка, матушка, что есть у меня... — И он протянул книгу с картинками. — Эвон какие затейки!

— Что за листы такие?

— Версальский парк. Кусты, дорожки, деревья — всё по строгому ранжиру, и скульптуры тоже... Вот бы нам соорудить такое! Вырубить все деревья и насадить в новом порядке, и чтоб зеркальные воды были...

Анна Петровна залюбовалась сыном: волнистые пепельные волосы, белое лицо, высокий лоб, правда, стати, дородства шереметевских ещё нет, да ведь молод, и пятнадцати лет нету. Голубые глаза косят, но ей и это по душе.

— Разумник ты мой, — мать погладила его по волосам. — Да откудова мы возьмём тут версальские галереи? Там сколько годов растили да постригали, причёски кустам делали, а мы...

— А мы из Парижу садовников выпишем! Право слово.

Тут у Анны Петровны снова зажглось в груди, она схватилась за бок и села. Однако, не посидев и десяти минут, проговорила: «Пора фриштыкать», — и, опершись на Матрёшу, двинулась дальше.

В девять часов, как обычно, семья собралась в столовой. Перед едой, конечное дело, молитва. Будучи женщиной ума недюжинного, Анна Петровна близ иконы Казанской Божьей Матери повесила портрет мужа, и потому дети всякий раз, молясь Богу, отдавали дань и отцу — в поклонении его памяти и заветам она воспитывала своих детей.