Сегодня в 4 часа снялись с якоря. В 9 часов вечера прошли экватор. Празднества никакого не было, да и не имело смысла, так как все мы уже два раза его переходили. А жаль. Итак, мы в южном полушарии.

Great Fish bay (пустыня Колохари). 24-го ноября

Вчера пришли сюда. Great Fish bay находится на широте S 16°33' и представляет из себя залив длиной в 10 миль и шириной в 3 [мили]. Берег материка представляет из себя песчаные холмы с полнейшим отсутствием не только какого-нибудь жилья, но даже деревца или кустика. На длинной же косе, образующей этот залив, находится несколько жалких домиков, опять же без признаков растительности. Кто живет в этих домиках, счетом около 2-х десятков, не более, – никому из нас неизвестно, да и не интересно, так как в данную минуту мы уже далеко от этого неприветливого уголка земного шара. Вообще же этот кусочек Африки принадлежит португальцам, которые не замедлили напомнить нам о своем существовании, едва только стали мы на якорь. Дело в том, что сейчас же по прибытии нашем в залив откуда-то взялась португальская канонерская лодка, командир которой (каково нахальство) явился к адмиралу с протестом против нашей стоянки в португальских владениях. Что возразил ему на это адмирал – неизвестно, но протест этот не имел никакого результата и мы продолжали спокойно стоять и грузиться углем, а португальская канонерка в скором времени куда-то ушла. Некоторые злые языки говорили, что якобы адмирал вместо ответа предложил португальцу поднять его суденышко на стреле любого броненосца, не желает ли, мол, он покрасить свою подводную часть.

Грузили уголь мы с англичанина «Tepton». У кормовых трюмов был я и Титов [72] . В самом начале погрузки подходит он ко мне и говорит: «Не хотите ли, князь, посмотреть акулу»? Я, конечно, выразил большое желание посмотреть на это чудовище и пошел за ним на полуют парохода. Каково же было мое удивление и разочарование, когда вместо ожидаемого чудовища увидел небольшую рыбешку, не больше полу-аршина длины. Я было выразил сомнение, акула ли это действительно, и высказал это Титову, на что тот даже обиделся, как мог он, мол, ошибаться в таких вещах и не знать акулы. Однако все видевшие ранее акул подтверждали справедливость слов Титова, да и я не мог не видеть отличительных признаков этого бича тропических вод. Тут же с полуюта два человека из команды парохода ловили их прямо на удочку с громадными крючками, на которые насаживали куски соленой трески. Вскоре была поймана еще одна акула, побольше первой. Цвет кожи ее блестящий, коричнево-синий и очень ровный, громадная приплюснутая голова с замечательно красивого зеленого цвета глазами: рот помещается внизу, под головой, так, что для того, чтобы принять пищу, акула должна переворачиваться на спину и подплывать к пище вверх брюхом. На спине у акулы у спинных плавников по одному очень острому роговому шипу. Сила ее поразительна. Так, несмотря на малую ее величину, удержать в руках бьющуюся акулу невозможно. Часа за полтора двумя удочками наловили их штук 10-ть, причем матросы «Tepton» забавлялись тем, что привязав к хвосту акулы пробку, пускали ее обратно в воду, но так как пробка тянула хвост вверх, то несчастная акула уходила в воду перпендикулярно головою вниз и обречена была находиться в таком положении неопределенное время, пока каким-нибудь чудом не избавится от пробки. Одну акулу взяли на судно и пустили в ванну. Но когда вечером кому-то из офицеров понадобилось взять ванну, старший офицер приказал ее выбросить. Последний переход был очень спокойный и, что всего удивительней, замечательно прохладный. Несмотря на то, что здесь, т. е. в южном полушарии, теперь лето, по своей прохладе оно сравниться не может с зимой в тропиках северного полушария. Тогда как там мы изнывали от жары, ходя чуть ли не в чем мать родила, – здесь по ночам на вахте только-только можно стоять без пальто. Это объясняется холодным течением Бенгуэльским, идущим с юга вдоль берегов Африки. Температура воды на поверхности +10 °R (13 °C. – К.Н.). Сегодня в 3 часа дня снялись с якоря.

Angra Pequena. 18 ноября

= 24° 33’ S [73]

Переход из Great Fish bay был прям таки холодный. Термометр падал до +8° (10 °C. – К.Н.) и это в тропиках, да еще летом. Благодаря же ветру было еще холоднее и по ночам на вахте стояли в пальто и даже меховых тужурках.

27-го ноября, т. е. вечером, мы вышли из тропиков. С вечера начало свежеть. Сегодня утром ветер еще усилился, а когда мы подходили к месту стоянки, достиг почти степени шторма от 8 до 9 баллов. Наверху еле возможно было стоять. Океан прямо таки кипел, хотя волна была не очень большая, благодаря близости берега и тому еще, что ветер не успел развести за короткий промежуток времени большого волнения. Опять произошло то же, что было в Габуне и Great Fish bay т. e. долго искали входа. Исключая Габуна, в обоих последних случаях нисколько не следует винить штурманов, происходит же оно от того, что благодаря песчаным берегам воздух пропитало мельчайшим раскаленным песком от чего над берегом образуется такая мгла, что в расстоянии мили его совсем не видно. Очень же приближаться к берегу рискованно, ибо в этих местах едва ли бывал кто-либо из всей эскадры и приходится полагаться исключительно на карты, так как лоцманов здесь не существует. Да и к чему бы они были, когда здесь нет не только какого-либо порта, но даже и деревушки. Берега залива открыты совершенно с NW, представляют из себя голые песчаные холмы, ни одного дерева, ни одного кустика – раскаленный песок и изредка камень. Над заливом носятся в громадном количестве какие-то большие птицы, очень похожие на наших гусей, только почти черные. Некоторые из офицеров видели таких пингвинов. Я их не видел, но зато мне посчастливилось увидеть громадную медузу. Голова ее замечательно похожа на мухомор, красного цвета и грибовидной формы. Из этой головы болтается не то раздвоенное туловище, а не то прямо ноги желтоватого цвета студенистое вещество. Медуза подплыла к самому нашему борту и затем быстро пошла к низу. Встали на якорь с катастрофой, отдав первый якорь, начали постепенно травить канат, в начале все шло прекрасно, но когда задержали канат на 40 саженях он натянулся и лопнул как нитка. Сила ветра была такова, что броненосец накренило градуса на 2, на 3, что для такой громадной бандуры довольно чувствительно, немедленно отдали левый якорь и на 11-ти саженной глубине вытравили его до 80 сажен. Несмотря на это слабины каната не было никакой и он оставался весь день вытянутым как струна. Вслед за броненосцами из мглы стали показываться крейсера, а за ними транспорты. Качало их страшно. В особенности «Аврору» и «Донского». На нихжалко было смотреть. «Аврора» чуть не въехала в «Ослябя», так как несмотря на положенный руль на борт, не сворачивала в сторону ни на йоту. Дала обеим машинам задний ход и тогда только отошла от опасного соседства. Почему-то адмирал воспретил становиться на якорь как крейсерам, так и транспортам и приказал им крейсировать в расстоянии 10 миль от берега. Вскоре «Нахимов» дал знать, что у него повреждение в холодильнике и требуется немедленная починка. Оказалось, что у него в холодильнике текут трубки и ему надо переменить 4000 сальников. Адмирал приказал «Нахимову» стать на якорь, приступить немедленно к починке повреждения и окончить работу в 2 дня. Вслед за ним пришли «Камчатка» и «Метеор» и почему-то тоже стали на якорь. Остальные остались болтаться в море.

У нас на днях случилась большая неприятность. Прапорщик Титов заболел нервным расстройством. Стал заговариваться и нести околесину. Оказывается, что это у него не в первый раз. Это в минуту сознания он сам сказал доктору. Сегодня на моей вахте он вылез наверх и стал взбираться на верхний передний мостик. Модзалевский [74] ему заметил, чтобы он наверх не ходил, так как может простудиться. Действительно, холод был собачий, а Титов вылез в одном кителе. На это он возразил, что он, мол, вышел освежиться, так как в каюте очень душно, взобравшись на мостик, он молча начал шагать взад и вперед. Затем подошел к сигнальщику и спросил его: «Флаг спустили уже»? «Точно так ваше высокоблагородие», – ответил сигнальщик. «Хорошо, что без боя спустили, – заметил Титов и затем продолжал, – тут скоро должны англичане прийти. Английские крейсера»! Походив немного на мостике, он увидел внизу Модзалевского и крикнул ему: «Пожалуйте сюда»! Модзалевский ответил, что не может прийти, так как он на вахте и должен быть у машинного телеграфа, так как каждую минуту может понадобиться дать ход машине. «Куда мы пойдем! – возразил Титов, когда у нас нет совсем угля». (Угля у нас есть, по крайней мере, на двадцатисуточный переход.) «Вот сейчас подойдут транспорты, мы погрузим уголь и тогда пойдем». «Эй, сигнальщик, – обратился он к сигнальщику, – подымай сигнал, чтобы транспорты подходили к нам». Видя, что дело заходит далеко, я побежал в кают-компанию и сообщил старшему доктору, прося как-нибудь увести его оттуда. Г.А. [75] действительно удалось справиться с ним и убрать с мостика, причем тот сразу его послушался. Г.А. говорит, что это рецидив, который может кончиться самоубийством. Он поручил прапорщикам Андрееву-Калмыкову [76] и Леончукову [77] , которые живут с Титовым в одной каюте, следить за ним неустанно и припрятать от него подальше всякое оружие. Ужасно тяжелое впечатление производит такой больной, и в особенности на корабле, где каждый из нас является членом одной семьи. Его, наверное, отправят на госпитальный «Орел» или даже совсем спишут в Россию.

Теперь 2 ночи, почти совсем стихло, и уже со всех судов отправляют на свои транспорты офицеров, чтобы приготовить все к погрузке угля, которая завтра уже должна быть начата с раннего утра.

Атлантический океан. 4-го Декабря

На другой день, т. е. 29-го ноября, с утра опять задул ветер и к полдню усилился до степени шторма. О погрузке угля опять нечего было и думать. К вечеру решено было начать погрузку угля баркасами, так как при качки подойти пароходу вплотную было невозможно без опасения проломить себе борт. Вместо «Tepton» нам дали германский пароход «Ceres», на борте которого с утра находился «Олег».

Утром 30-го я получил приказание отправляться с баркасами и людьми на «Ceres». Дуло сильно. Несмотря на то, что я пересадил, всех людей в корму и нос был сильно поднят, баркас все время принимал волну, которая сейчас же промочила меня до нитки. Паровой катер, ведший баркас на буксире, еле выгребал против ветра. К счастью, «Ceres» стоял недалеко, но зато у него не было подветренной стороны, ибо он, благодаря течению, ходил на своих двух якорях взад и вперед, подставляя ветру то один борт, то другой. И вот, когда левый борт, к которому я подходил, обращался в наветренный, становилось очень нехорошо: баркас становило прямо на дыбы, и было страшно за борт, так что я боялся, что вот-вот борт разлетится вдребезги. О воде и говорить нечего: ее вливалось так много, что боцманмата Ведищева, стоявшего на баке, сшибло с ног. Опасаясь разбить баркас или набрать столько воды, что он потонет, я начал по возможности быстро высаживать людей, после чего вылез сам и, выгрузив из баркаса мешки, сдал его Щербачеву, который отправился обратно на броненосец. Вскоре пристал на другом баркасе Калмыков. Ему посчастливилось более чем мне, и в его баркасе было воды совсем мало. Наконец, все люди были уже на палубе «Ceres». Я поставил их во фронт, пересчитал и велел давать обедать. Меня и Калмыкова капитан пригласил в кают-компанию обедать. Вначале я был в большом затруднении, ибо, как и Калмыков, в немецком языке смыслил столько же, сколько свиньи в апельсинах. К счастью, помощник капитана немного говорил по-французски. Хотя нельзя сказать, чтобы и на этом языке я говорил, как парижанин, но, во всяком случае, знал его настолько, чтобы вместо хлеба не просить розог. Вскоре дело пошло как по маслу, особенно с благосклонным участием коньяку. Когда же после обеда капитан раскупорил шампанское, то беседа стала совсем непринужденная. Не знаю, насколько меня понимал помощник, которого звали Walter Shtroker, что же касается меня, чем обед [более приближался к концу, тем я все менее и менее смыслил в том, что говорил мне herr Shtoker (разночтение в рукописи. – К.Н.). Это, впрочем, объясняется не столько количеством выпитого вина, ибо пил я мало, сколько тем, что господин Shtoker к концу обеда все чаще и чаще стал забывать, что я не говорю по-немецки, и когда я провозгласил тост за Германию и германского Императора, ответил горячею речью исключительно на немецком языке, в конце которой провозгласил тост за Россию и русского Царя. Хотя речь эта произвела на капитана и самого Shtoker гораздо более сильное впечатление, чем на меня, и в особенности на Калмыкова, однако я не преминул в самых лестных выражениях выразить свою глубочайшую признательность за высказанные немцем трогательные чувства к России, в заключение чего, в маленькой темной кают-компании, в которой табачный дым стал, что называется, хоть топор вешай, четыре груди слились в один дружный крик «Hoh» и «ура» и послышался энергичный звон чокающихся бокалов. Давно уже команда кончила грузить уголь, давно уже легли спать, пропев все песни, имеемые в запасе, со стола кают-компании давно уже были убраны остатки обеда, а мы все еще сидели под зажженной лампой, окутанные облаками табачного дымка и оживленно, с позволения сказать, беседовали на языке, могущем поставить в тупик любого лингвиста. Но нет, говорят, компании, которая бы не расходилась. Разошлись, в конце концов, и мы. Опасаясь продолжения беседы, если я останусь отдыхать в кают-компании, я поторопился предпочесть ей штурманскую рубку, уверяя помощника, что там койка подлиннее, нежели диваны в кают-компании, несмотря на то, что она была не только не длиннее, но, пожалуй, даже и короче. Итак, диван в кают-компании перешел в распоряжение Калмыкова, который абсолютно ничем не рисковал, ибо на все расспросы по полнейшему незнанию других языков, кроме русского, мог отвечать только улыбками, что с успехом могло быть им проделано и во сне.

Итак, я улегся в штурманской рубке и, несмотря на толчки от одной стенки койки к другой от качки, заснул, как убитый.

Ничего не может быть утомительнее разговора на языке, которого знаешь менее, чем наполовину. Приходится в уме переводить с русского языка, причем сплошь и рядом подыскивать тождественные слова взамен тех, которые не знаешь. В начале это ничего, легко, но чем дальше, тем труднее. Не могу писать дальше, пришел Шупинский, вдребезги пьяный, и не дает писать.

Индейский (так у Туманова. – К.Н.) океан.

9 декабря [19] 04 г.

Продолжаю. Итак, в начале мне совсем было не трудно поддерживать разговор на французском языке, но чем далее, тем труднее и труднее и наконец так устаешь рожать фразы, что уже голова не в состоянии работать, и начинаешь говорить уже всякую ерунду, пересыпая речь русскою руганью.

Несмотря на порядочную качку, я быстро уснул и спал бы довольно долго, если бы в начале 5-го часа утра меня не разбудил помощник капитана. «Ceres» снимался с якоря, чтобы идти к «Метеору» принимать воду. Было почти совсем тихо и рейд совершенно покоен. Занималось чудное утро. Едва мы успели подойти к «Метеору», как за нами прислали шлюпку с требованием идти к «Орлу» для погрузки угля. Спустя короткое время мы стояли уже у «Орла» и погрузка угля началась, но часа через 2 снова начало свежеть, и «Ceres» должен был отойти.