Я сказала:

— Пожалуйста, прости меня. Я так старалась войти в твою семью, но это было непросто. Все, чего я хочу, это быть с тобой. Помнишь, как мы были близки до приезда сюда, в начале нашего медового месяца в Нью-Йорке, когда мы могли делать все, что хотим, когда мы занимались любовью в любое время дня и ночи?

— М-м, — сказал Али.

— И это могло бы быть снова, без всех этих любопытных глаз. Я ведь вовсе не возражаю против того, чтобы побыть одной. А когда ты дома, мы будем делать все, что хотим, будем заниматься любовью, хоть повиснув на люстре в обеденной комнате.

Не знаю, что тут оказалось решающим, может, даже и люстра, но я осталась в Рияде. Еще одна победа, одержанная с помощью любовных посул и игры на чувствах.

Это была победа, о которой я вскоре пожалею.

Роскошь пустого дома. Женщины в Таифе, а Нагиб снова в Сирии. Так хорошо быть одной. Ну, конечно, не совсем одной. Часто со мной был Али. Может, его вразумил мой срыв — теперь он уделял мне больше внимания, даже когда мы не занимались любовью. Иногда к вечеру мы отправлялись в пустыню — на пикник и чтобы посмотреть закат солнца. Здесь это было принято. Целые семьи располагались на подстилках возле своих автомобилей, припаркованных посреди пустого пространства, а вокруг смеялись и гонялись друг за другом дети. Прислонившись к машинам, вели рассудительные разговоры женщины в черных одеждах, старики смотрели по своим переносным телевизорам беседы о Коране или же вперяли взоры в никуда, с таинственным выражением на лицах.

Обычно мы наугад сворачивали с дороги и ехали по пустыне, пока не находили какое-нибудь место вдали от всего и всея, так, чтобы я могла снять свою чадру. Мы раскатывали наш коврик и раскладывали еду, пили апельсиновый сок вместо вина, поскольку алкоголь здесь был запрещен. Но я не возражала, я не чувствовала себя ущемленной. Я была пьяна чистым воздухом пустыни, свободой этих бескрайних пространств, красотой золотого заката. Держась за руки, мы глядели на далекие звезды, появлявшиеся на темнеющем небе, и я радовалась тому, что осталась, радовалась этому мигу взаймы, этой иллюзии любви, иллюзии покоя.

20

Неприятности начались в день возвращения Нагиба из Сирии. Он появился дома в середине дня и оставил свой портфель на обеденном столе в столовой. Портфель был открыт, сверху в нем лежала газета, а под ней — папка-скоросшиватель, полная документов. Али был в офисе, в доме же было несколько из оставшихся слуг. Я шныряла вокруг стола, как проголодавшийся волк, с мыслью сделать быстренький сеанс сканирования. Нагиб принимал душ. Он отличался тем, что обычно тратил на себя огромное количество драгоценной воды, которую лучше было бы отдать цветам и деревьям. Однако о сканировании, пока он дома, не могло быть и речи. Жаль. Должно быть, он привез из своих поездок что-то интересное. Сейчас он увезет свой портфель в офис, и будет упущен такой шанс. Расстроенная, я ретировалась на кухню.

Прошло пятнадцать минут, и я услышала, как спустился Нагиб. Хорошо, что я не стала рисковать, подумала я и крикнула ему:

— Хочешь что-нибудь поесть? У меня тут…

— Я уезжаю. У меня встреча, — сказал он.

Когда он ушел, я вернулась в столовую. Портфель по-прежнему лежал на столе! Вокруг никого не было. Я выложила газету, схватила папку с документами и поднялась в кабинет Али. Папка была толще и тяжелее, чем в прошлый раз. Сканирование займет какое-то время, но я не торопилась.

Только я настроила компьютер и сканер, как вдруг услышала звук подъехавшего автомобиля. Я выглянула в окно и, к ужасу своему, на широком полукруге подъездной дорожки увидела серебристо-серый «мерседес» Нагиба и его самого, входящего в парадную дверь. Я схватила бумаги и бросилась вниз по лестнице, едва не упав со ступенек. Я всего лишь на секунду опередила Нагиба и, влетев в столовую, сунула папку в портфель. Я едва успела отдернуть руку, как вошел Нагиб со словами «Я тут забыл…» Он осекся, затем перевел взгляд с меня на портфель. Его обычно грозное темное лицо потемнело еще больше.

— Что ты тут делаешь с моими бумагами? — рявкнул он в ярости.

— Я… ничего, — глотнула я воздух. После бега по лестнице я еще задыхалась. Лицо мое было красным, волосы растрепались. Я и без зеркала знала, какой у меня видочек. То есть абсолютно виноватый.

— Ты рылась в моих бумагах, сучка. — Он шагнул ко мне.

— Нет! — стала отступать я, пока не уперлась спиной в стену. Нас разделяло лишь сияющее пространство обеденного стола из красного дерева. Он глянул на газету, лежавшую на столе возле портфеля.

— Конечно рылась! Что ты тут разнюхиваешь, грязная лживая жидовка!

Он знает! Я замерла, парализованная страхом. Нагиб прожигал меня взглядом. Неприятности мои были даже серьезней, чем я себе представляла.

Нет, это невозможно, он не мог знать, что я еврейка, если только Али не сказал ему, а Али никогда бы не сказал — и ради себя самого, и ради меня. И если даже Нагиб каким-то образом это разузнал, то не стал бы дожидаться повода для обвинений. Нет, конечно, он не знает. Это просто оскорбление, а не обвинение, просто этим словом арабы частенько клянут друг друга. Я и раньше его слышала, когда Фатьма говорила Фахаде: «О, не будь же такой жидовкой, дай мне губную помаду!» Готовность все отрицать умерла во мне.