Позже я еще несколько раз приезжал в Ферапонтово, жил здесь, писал, и всегда ощущение какого-то радостного чуда не покидало меня.

Начало 80-х. Решил повести свою маленькую дочку на выставку художников-авангардистов на Малой Грузинской, где выставился и сам. Подходим к дверям. На крыльце, загородив вход на выставку, лежит пьяный человек. Глаза закрыты, на лице счастливая улыбка. Мы подошли, и я говорю: «Смотри, Наташенька, это великий русский художник Анатолий Зверев».

Мы осторожно перешагнули через неподвижно лежащее тело и вошли в вестибюль. И многие, кто шел на выставку, переступали, не догадываясь, что этот человек – последняя легенда московского андеграунда, чьи работы в скором времени будут украшать лучшие коллекции и галереи мира.

Году, помнится, в 83-м я бродил по молодежной выставке в Манеже в огорчении оттого, что мои театральные плакаты не повесили, хотя на выставку взяли. Неожиданно мой взгляд остановился на трех небольших живописных работах, скромно висевших в углу. Имя художника было в траурной рамке, дата смерти – недавняя. Попытаюсь по памяти описать эти работы, хотя по прошествии времени это нелегко, а главное в них – состояние – передать словами просто невозможно. Написаны они были в сдержанной, приглушенной гамме и очень простой эскизной манере.

На первом холсте – человек, больше похожий на тень, в больничной пижаме, с серым пятном вместо лица, стоит возле двери палаты. Дверь приоткрыта, и возникает ощущение, что сейчас человек-тень исчезнет, растает за этой дверью.

Второй холст – похороны. Понурая толпа несет гроб. Все написано очень условно, схематично, как в тумане, и напоминает страшный сон.

Но третий холст потряс меня своей унылой безысходностью. Больничный туалет и в перспективе три белых унитаза. И все.

Более жуткого символа одиночества и беззащитности перед неотвратимо надвигающейся смертью я до сих пор не видел ни у одного художника. Все аллегории на эту тему – наивные страшилки. У меня, хорошо знакомого с подобными «интерьерами», больно защемило в груди и все вокруг показалось ненужной суетой. Передо мной были работы – подлинное переживание реалий уходящей жизни, без прикрас и пафоса, образы отчаяния в своей простоте и откровенности, атрибуты мучительно монотонной больничной повседневности. Они, эти тихие работы, стали для автора последним вздохом зыбкой надежды перед погружением в никуда.

Я мысленно поблагодарил художника за хорошую живопись, за пример творческого мужества на краю бездны и философски-спокойный взгляд на неизбежное и, конечно, его друзей, выставивших работы своего умершего коллеги. К сожалению, его имени я не запомнил, оно растворилось в череде лиц и событий.

Никакими плакатами я с тех пор больше не занимался.

Начало 80-х. Я в гостях у моего друга Виталия Степановича Грибкова. Степаныч который день пьет, злой, рычит, глаза бешеные. Пришел Альфред Михайлович Солянов, поэт и бард, принес гитару, потом пришел еще кто-то. Выпивка, песни, опять выпивка, опять песни. Фред в ударе. В какую-то хмельную голову приходит здравая мысль: сей момент распродать куски накануне порезанного Степанычем собственного произведения. Вообще Виталий Степанович принадлежит к категории странных художников, которые сначала заказывают идеальный подрамник, натягивают роскошный холст, тщательно, по всем правилам, его грунтуют, потом что-то на нем пишут, а затем в подпитии кромсают несчастную холстину ножом. Так случилось и в этот раз – очередная «обнаженка», разочаровавшая автора, пошла под нож. Я не знаю, что Степанычу нравится больше – писать холст или резать его, а может, это единый процесс. Уже не помню, кто и что купил, но шумели много. Тем не менее я приобрел, кажется, за три рубля (бутылка водки по тем временам) небольшой кусок холста, на котором просматривалась желтая грудь с зеленым соском. Этот фрагмент уничтоженного «шедевра» хранился у меня лет двадцать, пока не пропал при переезде.

Фред Солянов умер, «желтая грудь» отправилась гулять, как нос майора Ковалева, то вино давно выдохлось, но этот веселый вечер-аукцион «одной картины для всех» в памяти остался.

Время – безжалостная штука. Упустив, его можно догнать и даже перегнать (не всегда), но остановить или перехитрить его невозможно, а оно может обмануть, дав иллюзию власти над собой. Можно завоевать пространство (в частности, информационное), но Время – этот строгий критик и судья – когда-нибудь отомстит, все отнимет, все поставит на свои места.

К чему я это?

Однажды мне на глаза случайно попался журнал «Искусство» за 1938 год, посвященный художественной выставке «20 лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Восторженно-хвалебные статьи, большие репродукции многофигурных картин на темы «непобедимой и легендарной». Одна мне запомнилась своей нелепостью – «Комбинированная атака танков и конницы».

Об этой помпезной чепухе не стоило бы рассказывать, но на последней странице журнала я обнаружил статью, резко контрастирующую со всем остальным. Это была рецензия на выставку Павла Кузнецова с небольшой черно-белой репродукцией – букет цветов. То, что эта статья была критической, сказать мало, она была разгромно-уничтожающей, с полным набором обвинений в духе того времени и чем-то напоминала донос. Автора той статьи я не запомнил, да и не надо.

Ну, где теперь те художники и те картины типа «Буденный и Ворошилов учат художников рисовать лошадей» (была и такая), а имя Павла Кузнецова в ряду величайших русских художников XX века и его картины – украшение Третьяковской галереи. Правда, там же, только в «тоталитарном зале», висят и другие «эпохальные шедевры», например, «Два вождя после дождя» художника Г. Это время продолжает насмехаться над нами.

В своих дневниках Александр Блок пишет, что из поэтов останутся только те, у кого есть «чувство пути». Наверно, это очень важно для художника – «чувство пути». Но как найти свой путь? Главное – идти…

Принято считать, что Ван Гог прожил несчастливую, полную драматизма жизнь. Конечно, это так: «потерянное детство», долгий поиск своего призвания, непризнанность и нищета, крайняя неуживчивость, эпилепсия, пресловутое отрезанное ухо, психушка и в конечном счете – самоубийство. К тому же, как известно, у него были непростые отношения с женщинами, в его живописи совершенно отсутствуют «ню», есть, правда, один ранний рисунок сидящей обнаженной женщины, и тот называется «Sorrow» («Печаль»). В общем, полный набор «ужасов» с логическим финалом. В своей книге «Художники в зеркале медицины» Антон Нойермайр пишет, что у Ван Гога был биполярный психоз («психоз счастья и страха»). Меня всегда поражало несоответствие жизни Ван Гога и его живописи, такой светлой, радостной и продуманной. Окружающие (кроме брата Тео) считали его психически больным человеком (себя Ван Гог таковым не считал). Да, у него была очень тяжелая жизнь, были эпилептические припадки и страх, связанный с ними, но патологический псих не мог написать такие картины и тем более такие письма. В одном из них художник писал брату: «Когда я один, мною время от времени овладевает чувство опьянения и тогда я уношусь в безграничность.»