– Как все это случилось? Я имею в виду, с мистером Окхэмом?

– Лучше бы тебе поспать сейчас, Риа, – сказал Фабиан.

– Но я не хочу, – ответила она. – Я имею право слушать и говорить, я такая же деталь этого убийства, как Элис или… или мистер Дуглас!

Пресс-агент уронил сигарету.

– Не путайте меня в это, вы… – и он так глянул на куклу, словно она вдруг стала шести футов ростом и ожила.

– Я хочу, чтобы здесь прозвучала правда. – Рябушинская повертела головкой, осматривая подвал. – Если я буду заперта в своем гробу, ничего хорошего не выйдет, а Джон окончательно заврется, если я не стану следить за ним. Правда, Джон?

– Да, – ответил он, закрыв глаза, – похоже, так оно и есть.

– Джон любит меня больше всех женщин на свете; я тоже люблю его и наставляю на путь истинный.

Кроувич треснул кулаком по столу.

– Черт побери, черт вас побери, Фабиан! Если вы думаете, будто можете…

– Я ничего не могу поделать, – пожал плечами Фабиан.

– Но ведь она…

– Знаю, знаю, что вы хотите сказать, – тихо ответил Фабиан. – Что она у меня в гортани, да? А вот и нет. Не в гортани. Где-то еще. Я не знаю – где. Здесь или вот здесь, – и он тронул сначала грудь, потом голову.

– Она ловко прячется. Временами я ничего не могу поделать. Иногда она говорит сама по себе, и я тут совершенно не при чем. Часто она говорит мне, что я должен делать, и я слушаюсь ее. Она следит за мной, выговаривает мне; она честна, когда я нечестен, добра, когда я зол, а это бывает со всеми нами, грешными. Она живет своей, отдельной жизнью. В моем мозгу она построила стену и живет за нею, игнорирует меня, если я пытаюсь обернуть ее слова чепухой, и помогает, если я все правильно делаю и говорю. – Фабиан вздохнул. – Как хотите, а Риа должна остаться с нами. Было бы нехорошо отправлять ее в ящик, очень нехорошо.

Помолчав с минуту, лейтенант Кроувич принял решение.

– Ладно. Пусть остается. Попытаюсь, с божьей помощью, закончить раньше, чем устану от ваших трюков.

Кроувич развернул сигару, зажег ее, затянулся.

– Итак, мистер Дуглас, вы не узнаете убитого?

– Есть в нем что-то смутно знакомое. Может, он из актеров.

Кроувич чертыхнулся.

– А если без вранья? Взгляните на его башмаки, взгляните на одежду. Он явно нуждался в деньгах и явился сюда просить, вымогать или украсть что-то. Кстати, позвольте вас спросить, Дуглас, миссис Фабиан – ваша любовница?

– Кто дал вам право!.. – крикнула миссис Фабиан.

Кроувич не дал ей продолжить:

– Вы сидите рядом, бок о бок. Я еще не совсем ослеп. Когда пресс-агент сидит там, где должен сидеть муж, утешая жену, что, по-вашему, это означает? Я видел, как вы смотрели на ящик, как у вас перехватило дыхание, когда она появилась на свет. И как вы сжали кулаки, когда заговорила она. Черт побери, вас же насквозь видно.

– Если вы хоть на минутку подумали, что я ревную к куску дерева…

– А разве нет?

– Конечно же, нет!

– Ты вовсе не обязана что-либо рассказывать, Элис, – заметил Фабиан.

– Пусть говорит!

Теперь все смотрели на маленькую фигурку. Та безмолвствовала. Даже Фабиан глядел на нее так, будто она его укусила.

Наконец Элис Фабиан заговорила.

– Я вышла замуж за Джона семь лет назад. Он говорил, что любит меня, а я любила и его; и Рябушинскую. Сначала, во всяком случае. Но потом я стала замечать, что большую часть времени и внимания он отдает кукле, а я, обреченная ждать его ночи напролет, становлюсь лишь тенью.

На ее гардероб он тратил по пятьдесят тысяч долларов в год, потом купил за сто тысяч кукольный домик – вся мебель в нем была из золота, серебра и платины. Каждую ночь, укладывая ее в маленькую постель, он разговаривал с нею. Поначалу я принимала все это за тонкую шутку и даже умилялась. Но наконец до меня дошло, что я нужна ему лишь как ассистент в этой игре и почти возненавидела – не куклу, конечно, она-то ничего не знала, а Джона – ведь это была его игра. В конце концов, это он управлял куклой, это его ум и природное дарование воплощались в деревянном тельце.

А потом – какая глупость! – я и в самом деле начала ревновать его. Чем еще я могла отплатить ему? А он с еще большим рвением совершенствовал искусство. Это было и глупо и странно. Тогда мне стало ясно – что-то подстегивает его, вроде как у пьяниц – сидит внутри ненасытный зверь и понуждает напиваться.

Так я и металась между гневом и жалостью, между ревностью и сочувствием. Временами моя злость совсем угасала, и уж конечно я никогда не питала ненависти к той Риа, что жила у него в сознании – ведь это была его лучшая часть, добрая, честная и даже очаровательная. Она была тем, чем он сам никогда не пытался стать.