Оно. Том 2. Воссоединение

Аннотация

В маленьком провинциальном городке Дерри много лет назад семерым подросткам пришлось столкнуться с кромешным ужасом – живым воплощением ада.

Прошли годы… Подростки повзрослели, и ничто, казалось, не предвещало новой беды. Но кошмар прошлого вернулся, неведомая сила повлекла семерых друзей назад, в новую битву со Злом.

Ибо в Дерри опять льется кровь и бесследно исчезают люди.

Ибо вернулось порождение ночного кошмара, настолько невероятное, что даже не имеет имени…

* * * Часть 3 Взрослые Падение, вызванное отчаянием, И без достижений Приводит к новому пробуждению: Которое – возрождение отчаяния. Чего мы не можем достичь, Что запрещено нам любить, Что потеряли мы в ожидании — За этим следует падение, Бесконечное и неудержимое. Уильям Карлос Уильямс. Патерсон Этим не заставить тебя вернуться домой, теперь? Этим не заставить тебя вернуться домой? Все Божьи дети после странствий устают. Этим не заставить тебя вернуться домой? Джо Саут 1 Глава 10 Воссоединение 1 Билл Денбро берет такси 1 Джо Саут (1940–2012, настоящее имя Джо Саутер) – американский кантри- и поп-рок-музыкант, автор и исполнитель песен. Телефон звенел, будил и вырывал из сна, слишком глубокого для сновидений. Он принялся искать телефонный аппарат, не открывая глаз, проснувшись не больше чем наполовину. Если б звонки прекратились, он бы тут же провалился в сон. Сделал бы это просто и легко, как когда-то спускался по заснеженным склонам в Маккэррон-парк на своем Маневренном летуне 2 . Бежишь с санками, бросаешься на них и летишь вниз… чуть ли не со скоростью звука. Взрослым такого не сделать – отобьешь яйца. 2 Маневренный летун – первые в мире управляемые санки. Созданы американским изобретателем Сэмюэлем Лидсом Алленом (1841–1918), получившим на них патент в 1889 г. Пальцы его прошлись по диску, соскользнули, поднялись обратно. Было у него смутное предчувствие, что звонит Майк Хэнлон. Майк звонит из Дерри, чтобы сказать, что он должен вернуться, сказать, что он должен вспомнить, сказать, что они дали обещание, Стэн Урис разрезал им ладони осколком бутылки из-под колы, и они дали обещание… Только все это уже произошло. Он прибыл вчера, во второй половине дня. Почти в шесть вечера, если точнее. Если Майк позвонил ему последнему, предположил он, то все остальные тоже должны были добраться в самое разное время; некоторые, возможно, провели здесь целый день. Сам он никого не видел, не хотел никого видеть. Просто зарегистрировался в отеле, поднялся в свой номер, заказал ужин через бюро обслуживания, понял, что не сможет ничего съесть, как только ужин поставили перед ним, потом улегся в кровать и крепко, без сновидений, спал до этого самого телефонного звонка. Билл разлепил один глаз и поискал телефонную трубку. Она упала на прикроватный столик, и он потянулся к ней, одновременно открывая второй глаз. В голове царила полная пустота, он напрочь оторвался от реальности, действовал на автомате. Наконец ему удалось ухватить телефонную трубку. Он приподнялся на локте, поднес ее к уху. – Алло? – Билл? – Голос Майка Хэнлона, по крайней мере в этом он не ошибся. На прошлой неделе он вообще не помнил Майка, а теперь одного слова хватило, чтобы узнать его. Довольно-таки удивительно… но не предвещало ничего хорошего. – Да, Майк. – Так я тебя разбудил? – Да, разбудил. Все нормально. – На стене над телевизором висела отвратительная картина: рыбаки в желтых дождевиках вытаскивали сети с лобстерами. Глядя на нее, Билл понял, где находится. «Дерри таунхаус», Верхняя Главная улица. В полумиле по этой улице и на другой стороне Бэсси-парк… Мост Поцелуев… Канал. – Который час, Майк? – Без четверти десять. – Какой день? – Тридцатое. – В голосе Майка слышалось некоторое удивление. – Понятно. Хорошо. – Я подготовил встречу в узком кругу. – Теперь голос Майка изменился. – Да? – Билл перекинул ноги через край кровати. – Приехали все? – Все, кроме Стэна Уриса, – ответил Майк. И что-то в его голосе оставалось Биллу непонятным. – Бев прибыла последней. Поздно вечером. – Почему ты говоришь, последней, Майк? Стэн может подъехать сегодня. – Билл, Стэн мертв. – Что? Как? Его самолет… – Ничего такого, – прервал его Майк. – Послушай, если ты не возражаешь, я думаю, лучше подождать, пока мы не соберемся вместе. Тогда я смогу все рассказать сразу всем. – Его смерть связана с этим? – Думаю, да. – Майк помолчал. – Я уверен, что связана. Билл вновь ощутил знакомую тяжесть ужаса, от которого сжимается сердце – к этому так быстро привыкаешь? Или ты всегда носил его в себе, только не чувствовал и не задумывался, как не задумываешься о неизбежности собственной смерти? Он потянулся за сигаретой, затянулся и потушил спичку, выдохнув дым. – Никто вчера друг с другом не виделся? – Нет… уверен, что нет. – И ты еще никого не видел? – Нет… тебе звоню первому. – Ладно. Где собираемся? – Ты помнишь то место, где был Металлургический завод? – На Пастбищной дороге? – Ты отстал от жизни, старина. Теперь это Торговая дорога. У нас там построен третий из самых больших торговых центров штата. «Сорок восемь магазинов под одной крышей для вашего удобства». – Звучит очень по-а-а-американски, это точно. – Билл? – Что? – Ты в порядке? – Да. – Сердце билось очень уж часто, кончик сигареты чуть подрагивал. Он заикался. И Майк это услышал. Последовала короткая пауза, которую прервал Майк: – Сразу за торговым центром построили ресторан, «Нефрит Востока». У них есть банкетные залы. Вчера я один и снял. Вся вторая половина дня наша, если мы захотим. – Думаешь, нам потребуется столько времени? – Я просто не знаю. – Такси меня туда довезет? – Безусловно. – Хорошо. – Билл записал название ресторана в блокнот, лежавший у телефона. – Почему там? – Наверное, потому, что он новый, – говорил Майк медленно. – Вроде бы… даже не знаю… – Нейтральная территория? – предложил Билл. – Да. Пожалуй, что так. – Готовят вкусно? – Не знаю. А как у тебя аппетит? Билл подавился дымом, то ли рассмеялся, то ли закашлялся. – Не так чтобы очень, дружище. – Да, я тебя понял. – В полдень? – Лучше в час дня. Чтобы дать Беверли выспаться. Билл затушил окурок. – Она замужем? Майк опять замялся. – Все узнаем при встрече. – Как будто возвращаешься на встречу выпускников через десять лет после окончания школы. Чтобы увидеть, кто растолстел, кто полысел, у кого де-дети. – Надеюсь, так и будет, – вздохнул Майк. – Да. Я тоже, Майки, я тоже. Он положил трубку, потом долго стоял под душем, заказал завтрак, но только поковырялся в тарелке. Да, его аппетит определенно оставлял желать лучшего. Билл набрал номер «Биг йеллоу кэб компани» и попросил прислать машину без четверти час, полагая, что пятнадцати минут вполне хватит для того, чтобы добраться до Пастбищной дороги (не мог он думать о ней как о Торговой дороге, даже увидев Торговый центр собственными глазами), но недооценил плотность транспорта в обеденный час… и насколько разросся Дерри. В 1958-м это был обычный город, не более. В территориальных границах Дерри жили порядка тридцати тысяч человек и еще семь – в прилегающих городках. Теперь Дерри превратился в действительно большой город, конечно, не такой, как Лондон или Нью-Йорк, но очень даже внушительный по меркам штата Мэн, в самом крупном городе которого, Портленде, население не превышало триста тысяч человек. И пока такси медленно ползло по Главной улице (« Мы сейчас над Каналом , – думал Билл. – Его не видно, но он внизу, вода бежит в темноте »), а потом повернуло на Центральную, предугадать первую мысль Билла не составляло труда: как же все изменилось. Но предсказуемая мысль сопровождалась сильным разочарованием, чего он никак не ожидал. Детство он помнил как пугающее, тревожное время… и не только из-за лета 1958 года, когда они семеро столкнулись лицом к лицу с кошмаром, но и из-за смерти Джорджа, из-за глубокой летаргии, в которую впали родители после этой смерти, из-за непрерывных насмешек над его заиканием, из-за того, что Бауэрс, Хаггинс и Крисс постоянно выслеживали их после той перестрелки камнями в Пустоши, ( Бауэрс, Хаггинс и Крисс, ё-моё, Бауэрс, Хаггинс и Крисс, ё-моё ) и от ощущения, что Дерри – холодный, Дерри – бесчувственный, Дерри глубоко плевать, жив кто-то из них или умер, Дерри без разницы, взяли они верх или нет над Пеннивайзом-Клоуном. Жители Дерри так долго жили с Пеннивайзом во всех его обличьях… и, возможно, каким-то безумным образом начали понимать его. Он им нравился, они в нем нуждались. Любили его? Возможно. Да, возможно и такое. Но с чего это разочарование? Только потому, что изменения такие стандартные? Или потому, что для него Дерри лишился своего своеобразия. Кинотеатр «Бижу» исчез, его место заняла автостоянка («ВЪЕЗД СТРОГО ПО ПРОПУСКАМ, – гласила надпись над воротами. – АВТОМОБИЛИ НАРУШИТЕЛЕЙ БУДУТ ЭВАКУИРОВАНЫ»). Исчезли и располагавшиеся рядом «Корабль обуви» и ресторан «Ленч у Байли». Их заменило отделение Северного национального банка. Цифровое табло на фасаде из шлакоблоков показывало время и температуру, последнюю по шкалам Фаренгейта и Цельсия. «Аптечный магазин на Центральной», логово мистера Кина, где Билл в тот день добыл лекарство от астмы для Эдди, тоже исчез. Переулок Ричарда превратился в некий гибрид между улицей и небольшим торговым центром. Читая вывески, пока такси стояло на светофоре, Билл выяснил, что там располагались магазины звукозаписи, натуральных продуктов, игр и игрушек. Плакат в витрине последнего сообщал о том, что идет полная распродажа «ПОДЗЕМЕЛИЙ И ДРАКОНОВ». Такси рывком продвинулось вперед, остановилось. – Быстро не доберемся, – предупредил таксист. – Хотелось бы, чтобы все эти чертовы банки разнесли на время обеда. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек. – Все нормально, – ответил Билл. Небо давно затянули облака, а теперь несколько капель дождя упали на лобовое стекло. Радиоприемник что-то бормотал о душевнобольном, который откуда-то сбежал и очень опасен, потом забормотал о «Ред сокс», которые никакой опасности не представляли. В середине дня пообещали ливни, потом прояснение. Когда Барри Манилоу застонал о Мэнди, которая пришла и дала, ничего не взяв, таксист выключил радио. – Когда они появились? – спросил Билл. – Кто? Банки? – Да. – В конце шестидесятых – начале семидесятых по большей части, – ответил таксист, крупный мужчина с толстой шеей. В клетчатой черно-красной охотничьей куртке. Флуоресцирующая, оранжевая, запачканная машинным маслом фуражка плотно сидела на голове. – Они захапали все эти деньги на обновление города. Обещали, что реализация этого плана пойдет на пользу всем. В итоге нас всех ободрали как липку. Зато появились банки. Знаете, они могли позволить себе появиться. Черт бы их побрал. Обновление города, говорят они. Усраться и не жить, говорю я. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек. Столько говорили о том, что центр города обретет новую жизнь. Да уж, классно они его оживили. Снесли большинство старых магазинов и построили банки и автостоянки. И знаете, место для парковки найти по-прежнему невозможно. Надо бы повесить весь Городской совет за их концы. За исключением этой Полок, конечно, ее повесить за сиськи. Да только у нее их, похоже, нет. Плоская как доска. Пардон за мой французский, если вы религиозный человек. – Религиозный, – улыбнулся Билл. – Тогда выметайтесь из моего такси и идите в гребаную церковь, – воскликнул таксист, и они оба расхохотались. – Живете здесь давно? – спросил Билл. – Всю жизнь. Родился в Городской больнице Дерри, и мои гребаные останки похоронят на кладбище «Гора надежды». – Хорошее дело. – Да, конечно, – кивнул таксист. Отхаркнул, опустил стекло, выплюнул в дождь здоровенный зелено-желтый комок. Такое отношение к жизни, противоречивое, но привлекательное, почти игривое, Билл называл «мрачным весельем». – Парню, который его поймает, неделю не придется покупать жевательную резинку. Пардон за французский, если вы религиозный человек. – Не так уж город и изменился. – Наводящая тоску череда банков и автостоянок оставалась позади по мере того, как они продвигались вверх по Центральной улице. Вершина холма, Первый национальный банк, и они начали прибавлять в скорости. – «Аладдин» на месте. – Да, – согласился таксист. – Но только чудом. Эти уроды хотели снести и его. – Ради еще одного банка? – спросил Билл, и какая-то его часть удивилась, обнаружив, что другая его же часть пришла в ужас от этой мысли. Он не мог поверить, что человек в здравом уме захотел бы снести этот величественный храм радости, с куполом и сверкающей люстрой, с левой и правой лестницами, спиралями поднимающимися на балкон, с гигантским занавесом, который не просто расходился в стороны, когда начинался фильм, а волшебными складками и сборками поднимался наверх, подсвеченный различными оттенками красного, и синего, и желтого, и зеленого, тогда как приводные механизмы за сценой трещали и скрипели. «Только не «Аладдин»! – выкрикнула шокированная часть. – Как они могли даже подумать о том, чтобы срыть «Аладдин» ради БАНКА!» – Ага, банка! – кивнул таксист. – Верно, гребаный насрать, пардон за мой французский, если вы религиозный человек. «Первый торговый округа Пенобскот» положил глаз на этот участок. Они хотели убрать кинотеатр и возвести на этом месте «банковский центр, предлагающий населению весь спектр услуг». Получили от Городского совета все необходимые бумаги, так что «Аладдин» был обречен. Но потом местные жители, те, что давно здесь жили, образовали комитет. Они подавали петиции, они маршировали, орали, наконец, добились от Городского совета проведения общественных слушаний, и Хэнлон размазал этих уродов по стенке. – В голосе таксиста слышалось глубокое удовлетворение. – Хэнлон? – вздрогнув, спросил Билл. – Майк Хэнлон? – Он самый. – Таксист на мгновение повернул голову, чтобы взглянуть на Билла. Круглое раздраженное лицо, очки в роговой оправе, на дужках давно засохшие капли белой краски. – Библиотекарь. Чернокожий. Вы его знаете? – Знал, – ответил Билл, вспомнив, как встретил Майка в июле 1958-го. И к этому приложили руку Бауэрс, Хаггинс и Крисс… разумеется. Бауэрс, Хаггинс и Крисс ( вай-вай ) не давали им прохода, играли свою роль, сами того не желая, давили на них семерых, сжимая в единое целое… сильно, сильнее, еще сильнее. – Мы вместе играли в детстве. До того как я уехал. – Это ж надо, – покачал головой таксист. – Маленький гребаный мирок, пардон… – …за мой французский, если вы религиозный человек, – закончил за него Билл. – Это ж надо, – повторил таксист, и какое-то время они ехали молча, а потом он снова заговорил: – Дерри, конечно, сильно изменился, но многое осталось как прежде. Отель «Дерри таун-хаус», куда я за вами подъезжал, Водонапорная башня в Мемориальном парке. Вы помните это место, мистер? В детстве мы думали, что там живут призраки. – Я помню. – Посмотрите, больница. Узнаете ее? Городская больница находилась по правую руку от них. За ней река Пенобскот спешила к месту встречи с Кендускигом. Под сочащимся дождем весенним небом река отливала цветом тусклого олова. Больницу Билл помнил – выкрашенное в белый цвет деревянное здание с двумя крыльями, по три этажа каждое. Оно стояло на прежнем месте, но теперь как-то сжалось, скукожилось, окруженное новыми десятью, может, даже двенадцатью корпусами. Слева располагалась автостоянка, и на ней стояли не меньше пяти сотен автомобилей. – Господи, это не больница на хрен, а кампус какого-нибудь колледжа! Таксист хохотнул. – Я человек не религиозный, поэтому прощаю вам ваш французский. Да, больница теперь почти такая же большая, как Восточная мэнская в Бангоре. У них и радиологическое отделение, и терапевтический корпус, и шестьсот палат, и своя прачечная, и еще бог знает что. Старая больница еще остается, но в ней теперь размещается администрация. Билл вдруг ощутил странное раздвоение, такое с ним уже случалось, когда он впервые смотрел стереоскопический фильм и пытался совместить два изображения, которые не совпадали полностью. Он помнил, что обмануть глаза и мозг как-то удалось, но расплачиваться пришлось жуткой головной болью… и чувствовал, как головная боль спешила к нему и теперь. Новый Дерри – это хорошо. Но старый Дерри тоже никуда не делся, как деревянное здание Городской больницы. Старый Дерри по большей части похоронили под всей этой новизной… но глаз стремился взглянуть на него… выискивал его. – Грузового двора, вероятно, тоже уже нет, так? – спросил Билл. Таксист снова рассмеялся: – Для человека, который уехал отсюда ребенком, у вас очень хорошая память, мистер (« Тебе бы встретиться со мной на прошлой неделе , – подумал Билл, – мой франкоговорящий друг »). – Он на месте, но теперь это развалины и ржавые рельсы. Там не останавливаются и товарные поезда. Один парень хотел его купить и построить на его месте спортивный парк – поле для гольфа, тренировочные площадки для бейсбола, площадка для мини-гольфа, автодром, трасса картинга, павильон видеоигр, наверняка что-то еще, я просто не знаю, но возникла какая-то путаница с собственником земли. Я думаю, этот парень свое получит, он настойчивый, но пока идет судебное разбирательство. – И Канал, – пробормотал Билл, когда они свернули с Внешней Центральной улицы на Пастбищную дорогу, которая, как и говорил Майк, называлась, согласно зеленому щиту-указателю, Торговой дорогой. – Канал-то по-прежнему здесь. – Да, – ответил таксист. – И, думаю, будет здесь всегда. Теперь слева от Билла тянулся Торговый центр Дерри, и пока они проезжали мимо него, Билл вновь ощутил это странное раздвоение. Двадцать семь лет назад на месте центра простиралось большое, длинное поле, заросшее высокой травой и гигантскими качающимися подсолнухами, которые «помечали» северо-восточный край Пустоши. За ней, на западе, находился Олд-Кейп, жилой район для малоимущих. Он помнил, как они исследовали это поле, стараясь не подходить близко и не упасть в провал – огромную дыру в земле, образовавшуюся на месте Металлургического завода Китчнера, который взорвался в пасхальное воскресенье 1906 года. Поле хранило множество реликвий, и они откапывали их с заинтересованностью археологов, обследующих египетские руины: кирпичи, черпаки, куски железа с ржавыми болтами, осколки стекла, бутылки, наполненные какой-то безымянной жижей, и воняла она, как самая жуткая отрава этого мира. Что-то плохое случилось неподалеку от этого места, в гравийном карьере, расположенном около свалки, но пока Билл не мог вспомнить, что именно. Пока он помнил только имя, Патрик Гумбольдт, и вроде бы к этой истории какое-то отношение имел холодильник. И еще птица, которая преследовала Майка Хэнлона. Что?.. Билл покачал головой. Фрагменты. Соломинки на ветру. Ничего больше. Поле кануло в Лету, вместе с остатками Металлургического завода. Билл внезапно вспомнил большущую дымовую трубу Металлургического завода, облицованную плиткой, десять последних футов снаружи покрывала сажа. Она лежала на боку, в высокой траве, как гигантский мундштук. Они каким-то образом забирались на нее и ходили туда-сюда, раскинув руки, как канатоходцы, смеялись. Он потряс головой, словно хотел изгнать мираж торгового центра, уродливого нагромождения зданий с вывесками: «СИРС», и «ДЖЕЙ. К. ПЕННИС», и «ВУЛВОРТ», и «КВС», и «ЙОРКС СТЕЙК ХАУС», и «УОЛДЕНБУКС», и десятками других. Подъездные дорожки вели к автомобильным стоянкам и выводили из них. Но Торговый центр не исчез, потому что миражем не был. А от Металлургического завода Китчнера не осталось следа, как и от поля, которое окружало его руины. В отличие от воспоминаний Торговый центр реально существовал. Но почему-то Билл в это не верил. – Вам сюда, мистер. – Таксист свернул на автостоянку перед сооружением, которое выглядело как большая пластмассовая пагода. – Припозднились немножко, но лучше поздно, чем никогда, или я не прав? – Конечно же, правы. – Билл протянул таксисту пятерку. – Сдачи не надо. – Усраться и не жить! – воскликнул таксист. – Если захотите, чтобы вас куда-то отвезли, позвоните в «Биг йеллоу» и попросите передать заказ Дэйву. Назовите меня по имени. – Я просто попрошу передать заказ религиозному человеку, – улыбнулся Билл. – Тому, который уже присмотрел себе участок на «Горе надежды». – Вы все поняли, – рассмеялся Дэйв. – Удачного вам дня. – И вам тоже, Дэйв. Билл немного постоял под легким дождем, наблюдая, как отъезжает такси. Вдруг понял, что собирался задать таксисту еще один вопрос, но забыл… возможно, сознательно. Он хотел спросить, нравится ли Дэйву жить в Дерри. Билл резко повернулся и вошел в «Нефрит Востока». Майк Хэнлон ждал в вестибюле – сидел в плетеном кресле с огромной расширяющейся спинкой. Он поднялся, и Билл почувствовал, как по нему, сквозь него, прокатилось чувство нереального. Ощущение раздвоенности вернулось, только теперь более сильное, более ужасное. Он помнил мальчика ростом пять футов и три дюйма, стройного, проворного. Перед ним стоял мужчина ростом пять футов и семь дюймов, худощавый, в одежде, которая висела на нем как на вешалке, с глубокими морщинами на лице, говорившими о том, что мужчине далеко за сорок, а не тридцать восемь или около того. Потрясение, которое испытал Билл, должно быть, отразилось на его лице, потому что Майк спокойно сказал: – Я знаю, как выгляжу. Билл покраснел. – Не так уж и плохо, Майк. Просто я помню тебя мальчиком. И все. – Все? – Ты выглядишь немного уставшим. – Я немного устал, но я это переживу. Надеюсь. – Он улыбнулся, и улыбка осветила его лицо. В ней Билл увидел мальчишку, которого знал двадцать семь лет назад. Как старая деревянная Городская больница ушла в тень под напором современных стекла и бетона, так и мальчика, которого знал Билл, замаскировали неизбежные аксессуары возраста. Морщины на лбу, морщины от уголков рта, седина на висках. Но старая больница, пусть и ушедшая в тень, все равно оставалась на месте, а посему никуда не делся и знакомый Биллу мальчишка. Майк протянул руку: – Добро пожаловать в Дерри, Большой Билл. Билл руку проигнорировал, обнял Майка. Майк крепко прижал его к груди, и Билл плечом и шеей почувствовал его жесткие курчавые волосы. – Если что не так, Майк, мы это поправим. – Билл слышал слезы в своем голосе и не пытался их скрывать. – Один раз мы с этим справились, с-справимся и те-еперь. Майк оторвался от Билла, подержал на расстоянии руки, и хотя по-прежнему улыбался, его глаза очень уж блестели. Он достал носовой платок, вытер глаза. – Конечно, Билл. Будь уверен. – Вы последуете за мной, господа? – спросила старшая официантка, миниатюрная, улыбающаяся азиатка в розовом кимоно с драконом, изогнувшим покрытый чешуей хвост. Ее черные волосы, забранные вверх, удерживали гребни из слоновой кости. – Я знаю дорогу, Роуз, – ответил ей Майк. – Очень хорошо, мистер Хэнлон. – Ее улыбка стала шире. – Я думаю, вы встретились с радостью. – И я так думаю, – кивнул Майк. – Сюда, Билл. Он повел его тускло освещенным коридором, мимо общего обеденного зала, к двери, которую закрывала бисерная занавеска. – Остальные?.. – начал Билл. – Все здесь, – ответил Майк. – Все, кто смог приехать. Билл на мгновение замялся у двери, внезапно его охватил страх. Пугало не неведомое, не сверхъестественное; пугало осознание того, что он стал на пятнадцать дюймов выше, чем в 1958 году, и потерял едва ли не все волосы. Он вдруг стушевался (почти ужаснулся) при мысли, что сейчас снова увидит их всех и прежние детские лица окажутся погребенными под происшедшими с ними переменами, как оказалась погребенной старая больница. А место волшебных кинотеатров-дворцов в их головах заняли банки. « Мы повзрослели , – подумал Билл. – Мы не представляли себе, что такое может случиться, во всяком случае, тогда, во всяком случае, с нами. Но это случилось, и, если я переступлю этот порог, тайное сделается явным: мы все – взрослые ». Он посмотрел на Майка, смущенного и притихшего. – Как они выглядят? – услышал он свой неуверенный голос. – Майк… как они выглядят? – Войди и увидишь. – Голос Майка звучал по-доброму, и он открыл дверь, предлагая Биллу войти в маленький банкетный зал. 2 Билл Денбро присматривается Возможно, приглушенный свет стал причиной иллюзии, которая длилась лишь доли секунды, но потом Билл спрашивал себя, а не получил ли он послание, адресованное только ему: судьба иной раз может быть доброй. В этот короткий момент ему показалось, что никто из них не повзрослел, что все друзья каким-то образом последовали примеру Питера Пэна и остались детьми. Ричи Тозиер, заваливший стул на задние ножки, чтобы прижать спинку к стене, что-то рассказывал Беверли Марш, которая подняла руку ко рту, скрывая смех; и озорная улыбка Ричи нисколько не изменилась. Эдди Каспбрэк сидел слева от Беверли. А перед ним, рядом со стаканом для воды, лежала пластиковая бутылочка с отходящей от крышки закругленной рукояткой. Форма и бутылочки, и рукоятки осовременилась, но предназначение, несомненно, осталось прежним: это был ингалятор. На другом конце стола, наблюдая троицу с написанными на лице озабоченностью, радостью и сосредоточенностью, сидел Бен Хэнском. Билл обнаружил, что его рука хочет подняться к голове, и осознал с грустным удивлением, что в этот самый момент он чуть не провел ею по лысине, в надежде, а вдруг его волосы чудесным образом вернулись – отличные рыжие волосы, которые он начал терять уже на втором курсе колледжа. Тут мыльный пузырь иллюзии лопнул. Билл увидел, что Ричи без очков и подумал: « Наверное, носит контактные линзы » – так и оказалось. Очки он ненавидел. Футболки и вельветовые штаны, в которых прежде ходил Ричи, уступили место костюму, какие не продавались в секциях готовой одежды: Билл прикинул, что стоил этот костюм долларов девятьсот и шился на заказ. Беверли Марш (если ее фамилия оставалась Марш) превратилась в ослепительную красавицу. Теперь она не собирала волосы в небрежный конский хвост – они падали на плечи ее простенькой белой блузы «Шипэнд-Шор» 3 каскадом смягченного цвета, светились, как янтарное озеро. Билл легко представил себе, что на улице, даже в такой сумрачный день, как этот, они бы пламенели. И попытался представить себе, каково оно – зарыться руками в эти волосы. «История стара как мир, – сухо подумал он. – Я люблю свою жену, но до чего крошка хороша!» 3 «Шип-энд-Шор» – компания, выпускающая дешевую, но стильную женскую одежду. Эдди (это странно, но чистая правда), повзрослев, стал очень уж похож на Энтони Перкинса 4 . Лицо его покрывали преждевременные морщины (хотя в движениях он казался даже моложе Ричи и Бена). Добавляли годов и очки без оправы, которые он носил – очки, которые мог бы надевать английский барристер 5 , приближаясь к скамье судьи или знакомясь с резюме дела. Волосы он стриг коротко, прическа давно вышла из моды, а в конце пятидесятых и начале шестидесятых называлась «Лига плюща». Яркий клетчатый пиджак спортивного покроя выглядел так, словно приобрел его Эдди на распродаже в магазине мужской одежды, который доживал последние дни… но часы носил швейцарские, «Патек Филипп», а мизинец на правой руке украшал перстень с рубином. Слишком огромно-вульгарным и нарочито показным, чтобы быть стекляшкой. 4 Перкинс, Энтони (1932–1992) – американский актер, после роли маньяка Нормана Бэйтса в триллере Альфреда Хичкока «Психо» (1960) и его сиквелах в основном снимался в малобюджетных фильмах ужасов. 5 Барристер – адвокат, имеющий право выступать в высших судах. Кто действительно изменился, так это Бен, и вновь взглянув на него, Билл ощутил уже привычное раздвоение. Лицо осталось прежним, волосы, более длинные и поседевшие, он зачесывал, как и прежде, направо. Но Бен стал худым. Непринужденно сидел на стуле, расстегнув непритязательную кожаную жилетку, под которой виднелась рубашка из шамбре. Он носил джинсы «левис» с прямыми штанинами, ковбойские сапоги и широкий пояс с пряжкой из черненого серебра. Одежда облегала стройную, с узкими бедрами фигуру. На руке поблескивал наборный тяжелый браслет, только со звеньями не из золота, а меди. « Он похудел , – подумал Билл. – Превратился в собственную тень… Старина Бен похудел. Воистину чудесам несть конца ». На мгновение в маленькой комнатке повисла невообразимая тишина. То был один из самых необычных моментов, которые довелось испытать Биллу Денбро. Стэна с ними не было, но тем не менее седьмой участник на встречу пришел. Здесь, в банкетном зале ресторана, Билл ощущал его присутствие так же явственно, как если бы видел перед собой… и это был не старик в белых одеждах и с косой на плече. Это было белое пятно на карте, которое лежало между 1958 и 1985 годами, территория, которую исследователь мог бы назвать Великим Неизведанным. Билл попытался ответить на вопрос, что именно могло там быть. Беверли Марш в короткой юбке, выставляющей напоказ большую часть длинных, точеных ног, Беверли Марш в сапожках гоу-гоу, с гладкими и расчесанными на прямой пробор волосами? Ричи Тозиер, несущий плакат с надписью «ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ» с одной стороны и «УБЕРИТЕ ППОР 6 ИЗ КАМПУСА» с другой? Бен Хэнском в желтой каске с переводной картинкой, на которой изображен американский флаг, без рубашки, с животом, который все меньше нависает над ремнем, управляющий бульдозером, сидя под зонтиком из парусины? Этот седьмой был черным? Не состоял в родстве с Г. Рэпом Брауном 7 или Грэндмастером Флэшем 8 , ни в коем разе, этот парень носил простые белые рубашки и вылинявшие слаксы из «Джей. К. Пенни», сидел в зале для научной работы библиотеки университета Мэна, писал статьи об источниках примечаний и возможных преимуществах ISBN при каталогизации книг, тогда как за стенами библиотеки проходили демонстрации, Фил Оукс пел «Ричард Никсон, найди себе другую страну», люди умирали в деревнях, названия которых никто не мог произнести; он же сидел, поглощенный своей работой (Билл видел его), которую освещал падающий в окно зимний свет, со строгим и увлеченным лицом, зная, что работа библиотекаря очень схожа с работой механика вечного двигателя. Он был седьмым? Или это был молодой человек, стоящий перед зеркалом, наблюдающий, как увеличивается лоб, смотрящий на рыжеватые волосы, оставшиеся на расческе, на отражение в зеркале груды блокнотов, лежащих на столе, блокнотов с первым, черновым вариантом романа «Джоанна», который будет опубликован годом позже? 6 ППОР – программа подготовки офицеров-резервистов, действующая на базе колледжей и университетов. Реализуется с 1862 г. 7 Г. Рэп Браун (р. 1943, настоящее имя Джамал Абдулла Аль-Амин) – получил известность в 1960-х как председатель Студенческого комитета ненасильственных действий и министр юстиции партии «Черные пантеры». В настоящее время отбывает пожизненный срок за убийство. 8 Грэндмастер Флэш (р. 1958, настоящее имя Джозеф Сэддлер) – американский рэппер, стоявший у истоков хип-хоп-музыки. Кто-то из вышеуказанных, все из вышеуказанных, никто из вышеуказанных. На самом деле это не имело значения. Седьмой здесь был, и в какой-то момент они все ощутили его присутствие… и возможно, наилучшим образом поняли жуткую силу существа, которое вернуло их сюда. « Оно живо , – подумал Билл, холодея под одеждой. – Глаз тритона, хвост дракона, рука висельника… чем бы Оно ни было, Оно снова здесь, в Дерри. Оно ». И он почувствовал внезапно, что Оно – тот самый седьмой, что Оно и время каким-то образом взаимозаменяемы, что Оно носило лица их всех, и тысяч других, прикрываясь которыми наводило ужас и убивало… и мысль, что Оно могло быть ими, несомненно, пугала больше всего. «Сколь много от нас осталось здесь? – думал он с возрастающим ужасом. – Сколь много от нас так и не покинуло дренажные тоннели и канализационные коллекторы, где жило Оно… и где кормилось? Поэтому мы забыли? Потому что часть каждого из нас осталась без будущего, не повзрослела, никогда не уезжала из Дерри? Поэтому?» Он не видел ответов на их лицах… на них отражались только вопросы, которые он задавал себе. Мысли формируются и проскакивают в доли мгновений или в миллисекунды, создавая собственные временные рамки, так что все эти рассуждения в голове Билла уместились в какие-то пять секунд. А потом Ричи Тозиер, привалив стул к стенке, вновь широко улыбнулся: – Ой, вы только посмотрите – у Билла Денбро хромированная крыша. И как долго ты полировал ее пастой «Тэтл» 9 , Большой Билл? 9 «Тэтл» (от англ. Turtle – черепаха) – известная фирма по производству автокосметики. И Билл, понятия не имея, что за этим последует, открыл рот и услышал собственный голос: – На хер тебя и твою трепотню, Балабол. На мгновение повисла тишина… а потом банкетный зал взорвался смехом. Билл поспешил к ним, начал пожимать руки, и хотя в его ощущениях в тот момент хватало ужасного, кое-что его успокаивало: осознание, что он наконец-то вернулся домой. 3 Бен Хэнском сбрасывает вес Майк Хэнлон заказал выпивку, и, словно компенсируя возникшую ранее паузу, все сразу заговорили. Беверли Марш, как выяснилось, теперь стала Беверли Роган. По ее словам, в Чикаго она вышла замуж за чудесного человека, который полностью перевернул ее жизнь и как по мановению волшебной палочки смог превратить склонность жены к шитью в успешное предприятие по разработке и пошиву модной одежды. Эдди Каспбрэку принадлежала компания по прокату лимузинов в Нью-Йорке. «Насколько я знаю, моя жена сейчас может лежать в постели с Аль Пачино», – улыбнувшись, объявил он, и все снова расхохотались. Они знали о достижениях Билла и Бена, но у Билла сложилось ощущение, что до самого последнего времени они никак не связывали их имена (Бен – архитектор, он – писатель) с друзьями детства. Беверли достала из сумочки по экземпляру «Джоанны» и «Черной стремнины» (обе в карманном формате) и попросила автограф. Билл отказываться не стал, но заметил, что книги новенькие, словно она купила их в киоске в аэропорту, когда вышла из самолета. В той же манере Ричи сказал Бену, в каком он восторге от коммуникационного центра Би-би-си в Лондоне… но в его глазах читалось недоумение, словно он не мог связать то здание с этим мужчиной… или с толстым мальчишкой, который показал им, как затопить половину Пустоши с помощью нескольких украденных досок и ржавой автомобильной дверцы. Ричи работал диджеем в Калифорнии. Он сказал им, что его прозвище – Человек тысячи голосов, и Билл застонал: – Господи, Ричи, твои голоса всегда были такими жуткими. – Лестью вы ничего не добьетесь, миста, – небрежно ответил Ричи. Когда Бев спросила, носит ли он контактные линзы, Ричи понизил голос: – Наклонись поближе, бей-би. Беверли наклонилась и радостно вскрикнула, когда Ричи чуть повернул голову, чтобы она увидела край мягких линз «Гидромист», которые он носил. – Библиотека все та же? – спросил Бен Майка Хэнлона. Майк достал бумажник и продемонстрировал фотографию библиотеки с высоты птичьего полета. Проделал это с гордостью человека, показывающего фотографии своих детей после вопроса о семье. – Ее сделал парень, у которого свой легкомоторный самолет, – пояснил он, когда фотография пошла по рукам. – Я пытался убедить Городской совет или какого-нибудь хорошо обеспеченного частного спонсора выделить деньги на увеличение фотографии до размеров витража, чтобы повесить ее в детской библиотеке. Пока безрезультатно. Но фотография хорошая, правда? Они все согласились. Бен смотрел на нее дольше всех, просто впился взглядом. Наконец постучал пальцем по стеклянному коридору, который соединял два здания. – Ты где-нибудь такое видел, Майк? Майк улыбнулся: – Это твой коммуникационный центр, – и все шестеро опять рассмеялись. Принесли напитки. Все наконец-то расселись. Комнату окутала тишина, неожиданная, неловкая, вызвавшая замешательство. Они переглянулись. – Ну? – спросила Беверли обволакивающим, чуть хрипловатым голосом. – За что пьем? – За нас, – тут же ответил Ричи. Уже не улыбаясь. Он встретился взглядом с Биллом, всколыхнув в нем бурю эмоций, с которыми Билл едва справился: он вспомнил себя и Ричи посреди Нейболт-стрит, когда тварь, которая могла быть клоуном или могла быть оборотнем, исчезла, а они обнимали друг друга и плакали. Его рука, поднимая стакан, дрожала, и несколько капель упали на салфетку. Ричи медленно встал и, один за другим, они последовали его примеру: Билл – первым, потом Бен и Эдди, Беверли и, наконец, Майк Хэнлон. – За нас, – повторил Ричи, и его голос, как и рука Билла, чуть дрожал. – За Клуб неудачников 1958. – За Неудачников. – В голосе Бев слышались веселые нотки. – Неудачников. – Лицо Эдди за очками без оправы было бледным и старым. – Неудачников, – согласился Бен. Легкая и печальная улыбка искривила уголки рта. – Неудачников, – промолвил Майк Хэнлон. – Неудачников, – подвел черту Билл. Они чокнулись. Выпили. Вновь упала тишина, но на этот раз Ричи ее не нарушил. Все чувствовали, сколь необходима эта пауза. Они сели, и Билл повернулся к человеку, который их собрал. – Выкладывай, Майк. Расскажи нам, что здесь происходит и что мы можем сделать. – Сначала поедим, – ответил Майк. – Поговорим позже. Они принялись за еду… и ели долго и с удовольствием. « Как в старом анекдоте про приговоренного к смерти », – подумал Билл, и почувствовал, что сам давно уже не ел с таким аппетитом… его так и подмывало подумать: « С самого детства ». Готовили в ресторане не на высшем уровне, но и далеко не плохо, и еды было много. Вскоре все шестеро активно передавали друг другу стоящие на столе блюда: свиные ребрышки, курицу с грибами, обжаренные куриные крылышки, блинчики с овощами, водяные орехи, завернутые в бекон, полоски копченой говядины на шпажках. Прежде всего им на стол поставили подносы с закусками, по центру каждого стояла маленькая керамическая жаровня. И Ричи (он делил поднос с Беверли), как ребенок, держал над жаровней все, что потом клал в свою тарелку, включая половину блинчика с овощами и несколько красных фасолин. – Жаровня на столе – мне это так нравится, – признался он Бену. – Я бы съел говно на палочке, если на моем столе стоит жаровня. – И вероятно, уже съел, – хмыкнул Билл, и Беверли так смеялась, что ей пришлось выплюнуть еду на салфетку, чтобы не подавиться. – Господи, кажется, меня сейчас вырвет. – Ричи так точно сымитировал Дона Пардо 10 , что Беверли засмеялась еще сильнее, ее лицо стало пунцовым. – Прекрати, Ричи, – выдохнула она. – Я тебя предупреждаю. – Предупреждение услышано, – ответил Ричи. – Кушай, кушай, дорогая. Роуз сама принесла десерт – большую гору «Запеченной Аляски» 11 , и сама зажгла торт во главе стола, там, где сидел Майк. – Больше жаровен на моем столе, – изрек Ричи голосом человека, который умер и отправился на небеса. – Это лучшая трапеза, какую мне доводилось есть в этой жизни. 10 Пардо, Доминик Джордж (1918–2014) – известный американский радио- и теледиктор. 11 «Запеченная Аляска» – мороженое в корочке безе. – Мы старались, – потупилась Роуз. – Если я задую огонь, мое желание исполнится? – спросил он ее. – В «Нефрите Востока» исполняются все желания, сэр. Улыбка Ричи разом поблекла. – Мне нравится ваш настрой, но, знаете ли, я сомневаюсь в истинности вашего утверждения. Они съели почти весь торт. И когда Билл откинулся на спинку стула, с животом, выпирающим над ремнем, он обратил внимание на стоящие на столе стаканы. Казалось, их сотни. Билл чуть улыбнулся, вспомнив, что уговорил два мартини до обеда и еще бог знает сколько бутылок пива «Кирин» за едой. Другие от него не отставали. В их теперешнем состоянии и поджаренные кегли для боулинга, наверное, отличались бы отменным вкусом. И однако, он не чувствовал, что напился. – Я столько не ел с самого детства, – подал голос Бен. Они все посмотрели на него, и он чуть покраснел. – В прямом смысле слова. Эта самый сытный обед с тех пор, как я учился в десятом классе. – Ты сел на диету? – спросил Эдди. – Да, – кивнул Бен. – Сел. На диету свободы Бена Хэнскома. – И что тебя к этому побудило? – спросил Ричи. – Едва ли вы захотите слушать эту древнюю историю… – Бен заерзал на стуле. – Не знаю, как остальные, но я хочу, – прервал его Билл. – Расскажи нам, Бен. Без утайки. Что превратило Стога Колхуна в модель из глянцевого журнала, которую мы видим сегодня? Ричи фыркнул: – Стог, точно. Я и забыл. – Не такая уж это история. Даже вообще не история. После того лета… после 1958-го… мы прожили в Дерри еще два года. Потом моя мама потеряла работу, и нам пришлось переехать в Небраску, потому что там жила ее сестра, которая предложила взять нас к себе до тех пор, пока матери не удастся вновь встать на ноги. Хорошего в этом было мало. Ее сестра, моя тетя Джин, относилась к тем умеющим портить жизнь стервам, которые считают своим долгом постоянно напоминать тебе о твоем месте в этом великом мире. Она неустанно твердила, как нам повезло, что у моей матери есть сестра, которая дала нам стол и кров, как нам повезло, что мы не живем на пособие, и все такое. Я стал таким толстым, что вызывал у нее отвращение. Она не давала мне покоя. «Бен, ты должен больше заниматься физкультурой. Бен, у тебя будет инфаркт до того, как тебе исполнится сорок, если ты не похудеешь. Бен, в мире голодает так много детей, что тебе должно быть стыдно своего веса». – Он помолчал, выпил воды. – Но она поминала голодающих детей и в тех случаях, когда я оставлял что-то в тарелке. Ричи рассмеялся и кивнул. – В любом случае страна только выходила из кризиса, и моей матери потребовался почти год на поиски постоянной работы. Тогда мы уехали из дома моей тетушки в Ла-Висте и перебрались в Омаху. В сравнении с 1958 годом я прибавил девяносто фунтов. Думаю, я толстел исключительно для того, чтобы досадить тете Джин. Ричи присвистнул. – Так ты весил… – Почти двести десять фунтов, – мрачно ответил Бен. – И когда я пошел в Истсайдскую среднюю школу в Омахе, уроки физкультуры… не стали моими любимыми. И там меня звали Сисястым. Надеюсь, идея вам понятна. Насмешки продолжались семь месяцев, но однажды, когда мы переодевались после очередного урока физкультуры, двое или трое парней начали… шлепать меня по животу. Они называли это «стрясти жир». Скоро к ним присоединились еще двое или трое. Потом четверо или пятеро. И наконец, они все приняли участие в этой забаве, принялись гонять меня по раздевалке, шлепая по животу, по заду, по спине, по ногам. Я перепугался и начал кричать. От моих криков остальные просто заливались смехом. Знаете, – Бен смотрел на стол, перекладывая ножи и вилки, – оглядываясь назад, я могу сказать, что до звонка Майка тот день был последним, когда я подумал о Генри Бауэрсе. Начал это сын фермера, парень со здоровенными ручищами, и пока они гоняли меня, я решил, что Генри вернулся в мою жизнь. Думаю… нет, я знаю, что именно тогда я и запаниковал. Они гнали меня по коридору, мимо шкафчиков, где парни, которые серьезно занимались спортом, хранили свою амуницию. Голый, красный, как сваренный лобстер, я потерял чувство собственного достоинства… или себя. Вот до чего они меня довели. Я кричал, зовя на помощь, а они бежали за мной и орали: «Стрясем жир! Стрясем жир! Стрясем жир!» Там стояла скамья… – Бен, тебе не обязательно все это вспоминать! – внезапно воскликнула Беверли. Лицо ее сделалось пепельно-серым. Она вертела в руках стакан, чуть не расплескав воду. – Пусть закончит, – возразил Билл. Бен бросил на него короткий взгляд и кивнул. – Скамья стояла в конце коридора. Я споткнулся о нее, упал, ударился головой. Минуту или две они еще стояли вокруг меня, а потом чей-то голос сказал: «Ладно. Хорошего понемножку. Идите переодеваться». В дверях стоял тренер, в синих спортивных штанах с белыми лампасами и белой футболке. Никто не знал, как давно он за всем этим наблюдал. Они все посмотрели на него, некоторые улыбались, другие чувствовали себя виноватыми, лица третьих не выражали ничего. Они ушли. А я разрыдался. Тренер еще какое-то время стоял, привалившись к дверному косяку, глядя на меня, глядя на голого толстого мальчика, чья кожа покраснела от бесчисленных шлепков, на толстого мальчика, который плакал, лежа на полу. Наконец он спросил: «Бенни, почему бы тебе на хер не заткнуться?» И я заткнулся. От изумления. Представить себе не мог, что услышу такое слово из уст учителя. Посмотрел на него снизу вверх, а он подошел и сел на скамью, о которую я споткнулся. Наклонился ко мне, и свисток, который висел у него на шее, качнулся и стукнул меня по лбу. На мгновение я подумал, что он собирается поцеловать меня или сделать что-то такое, и отпрянул, но он схватил меня за сиськи и сжал. Потом убрал руки и вытер о штаны, будто прикасался к чему-то грязному. «Ты думаешь, я собираюсь успокаивать тебя? – услышал я от него. – Напрасно. Их тошнит от твоего вида, и меня тоже тошнит. Причины у нас разные, но только потому, что они – дети, а я – нет. Они не знают, почему их от тебя тошнит. Я знаю. Меня тошнит, потому что я вижу, как ты хоронишь хорошее тело, которое дал тебе Бог, под толстенным слоем жира. Это форменное безобразие – так потакать собственным глупым желаниям. А теперь послушай меня, Бенни, потому что другого случая поговорить с тобой мне не представится. У меня футбольная команда, и баскетбольная, и легкоатлетическая, а в промежутках приходится работать и с пловцами. Поэтому это наш первый и последний разговор. Ты заплыл жиром здесь. – Он постучал меня по лбу, по тому самому месту, куда ударил этот чертов свисток. – Там у всех скапливается жир. А если ты сосредотачиваешь то, что у тебя между ушей, на диете, то начинаешь терять вес. Но такие парни, как ты, на это не способны». – Какой мерзавец! – негодующе воскликнула Беверли. – Да, – Бен широко улыбнулся. – Но он не знал, что он мерзавец, таким был тупым. Он, вероятно, видел Джека Уэбба в фильме «Инструктор» 12 раз шестьдесят, поэтому действительно думал, что оказывает мне услугу. И, как выяснилось, оказал. Потому что в тот самый момент я кое о чем подумал. Я подумал… Он отвернулся, нахмурился – и у Билла вдруг возникло престраннейшее чувство: он знал, что сейчас скажет Бен, прежде чем тот открыл рот. 12 «Инструктор» (1957) – фильм об инструкторе морских пехотинцев, Джек Уэбб (1920–1982) – исполнитель главной роли, режиссер и продюсер. – Я сказал вам, что последний раз вспомнил Генри Бауэрса, когда эти парни гонялись за мной и сгоняли с меня жир. А когда тренер поднимался, чтобы уйти, я в последний раз по-настоящему подумал о том, что мы сделали летом пятьдесят восьмого. Я подумал… Бен вновь замялся, по очереди посмотрел на каждого, словно изучая лица, и продолжил, тщательно выбирая слова. – Я подумал, как славно мы действовали вместе. Я подумал о том, что мы сделали и как мы это сделали, и меня вдруг осенило: если бы тренеру пришлось столкнуться лицом к лицу с чем-то таким, волосы у него мгновенно бы поседели, а сердце бы остановилось, как старые часы. Наверное, я отнесся к нему несправедливо, но и он поступил точно так же по отношению ко мне. И наверное, понятно, что после этого произошло со мной… – Ты озверел, – подсказал Билл. Бен улыбнулся. – Да, совершенно верно, – кивнул он. – Я его позвал: «Тренер!» Он повернулся и посмотрел на меня. «Вы говорите, что тренируете легкоатлетическую команду?» – спросил я. «Совершенно верно, – ответил он. – Хотя тебе это без разницы». «Послушай меня, глупый, тупоголовый сукин сын, – продолжил я, и у него отвисла челюсть и выпучились глаза. – В марте я собираюсь принять участие в соревнованиях по бегу. И что ты думаешь по этому поводу?» «Я думаю, тебе стоит закрыть пасть, пока ты не нажил серьезных неприятностей». «Я собираюсь победить всех, кого ты выставишь. Я собираюсь победить твоих лучших спортсменов. А потом я хочу услышать от тебя гребаное извинение». Его пальцы сжались в кулаки, и на мгновение мне показалось, что сейчас он вернется и врежет мне так, что мало не покажется. Но пальцы разжались. «Это всего лишь слова, жиртрест, – услышал я. – Говорить может каждый. Но если ты обгонишь моих лучших, я подам заявление об уходе и пойду убирать кукурузу». С тем он и ушел. – Ты похудел? – спросил Ричи. – Если на то пошло, да, – ответил Бен. – Но тренер ошибся. Причина была не у меня в голове. Ее следовало искать в моей матери. В тот вечер я пришел домой и сказал, что хочу похудеть. Закончилось все жуткой ссорой, мы оба расплакались. Она начала с прежних аргументов: я совсем не толстый, просто у меня широкие кости, а большой мальчик, который хочет стать большим мужчиной, должен есть много только для того, чтобы не терять вес. Для нее… думаю, моя полнота прибавляла ей уверенности. Ее пугала необходимость одной воспитывать сына. У нее не было ни специального образования, ни особых навыков, только желание трудиться. И когда она могла дать мне добавку… или посмотреть на меня через стол и увидеть, какой я большой… – Она чувствовала, что в этой битве с жизнью она побеждает, – вставил Майк. – Точно. – Бен допил пиво и ладонью вытер маленькие пенные усики с верхней губы. – Так что сражаться пришлось прежде всего не с моей головой, а с ней. Она мое желание просто отторгала, и не один месяц. Не хотела выбрасывать мою старую одежду, не покупала новую. Я к тому времени уже бегал. Бегал постоянно, и иногда сердце билось так сильно, что я едва не терял сознание. Мой первый забег на милю закончился тем, что меня вырвало и я таки грохнулся в обморок. Потом я какое-то время только блевал. А чуть позже мне приходилось удерживать штаны, чтобы они не свалились с меня на бегу. Я подрядился разносить газеты и бегал с почтальонской сумкой на шее. Она билась о мою грудь, а руками я держался за штаны. Мои рубашки уже напоминали паруса. Вечерами, приходя домой, я съедал половину того, что лежало в моей тарелке. Мать рыдала и говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я больше ее не люблю, что она надрывается на работе ради меня, а мне на это наплевать. – Господи, – пробормотал Ричи, закуривая. – Не представляю себе, как ты это выдержал, Бен. – Просто лицо тренера постоянно стояло передо мной, – ответил Бен. – Я помнил, как он выглядел после того, как схватил меня за сиськи в коридоре, который вел в мужскую раздевалку. Так мне и удалось похудеть. Я купил себе новые джинсы и кое-что из одежды на деньги, которые получал на почте, а один старик, который жил на первом этаже, шилом прокалывал на моем ремне новые дырки… если не ошибаюсь, проколол пять. Думаю, я тогда вспомнил еще один случай, когда мне самому пришлось покупать новые джинсы – после того как Генри столкнул меня в Пустошь и едва не изрезал на куски. – Да, – улыбнулся Эдди. – В тот день ты еще дал мне совет насчет шоколадного молока. Помнишь? Бен кивнул. – Если я и вспомнил, – продолжил Бен, – то лишь на секунду, а потом все ушло. Примерно в то же время я начал ходить в школе на курс «Здоровье и правильное питание» и выяснил, что зелени можно есть сколько угодно и при этом совершенно не поправляться. Как-то вечером мать поставила на стол миску с салатом, шпинатом, кусочками яблока и остатками ветчины. Я никогда не любил заячьей еды, но в тот вечер трижды брал добавку и говорил матери, как все вкусно. И, как выяснилось, проблема разрешилась сама собой. Мать не волновало, что именно я ел, главное, чтобы я ел много. После этого она закармливала меня салатами. Я их ел три следующих года. Иной раз смотрел в зеркало, чтобы убедиться, что нос у меня не дергается, как у кролика. – А с тренером чем закончилось? – спросил Эдди. – Ты вышел на беговую дорожку? – И он коснулся ингалятора, словно мысль о беге напомнила об астме. – Да, вышел, – ответил Бен. – На двух дистанциях, двести двадцать ярдов и четыреста сорок. К тому времени я похудел на семьдесят фунтов и вырос на два дюйма, поэтому то, что осталось, лучше распределилось по телу. В первый день я выиграл забеги и на двести двадцать ярдов, обогнав второго призера на шесть футов, и на четыреста сорок, оторвавшись на восемь футов. Потом подошел к тренеру, такому взбешенному, что он мог бы кусать локти. «Похоже, вам пора подавать заявление об уходе и идти собирать кукурузу, – сказал я ему. – Когда собираетесь брать билет в Канзас?» Поначалу он молчал… только врезал мне, и я упал на спину. Потом велел мне убираться со стадиона. Сказал, что такие умники, как я, ему в легкоатлетической команде не нужны. «Я бы не пошел к вам в команду, даже если бы меня назначил туда президент Кеннеди, – ответил я, вытирая кровь с уголка рта. – И поскольку я начал худеть благодаря вам, зла я на вас не держу… но в следующий раз, когда поставите перед собой тарелку с вареной кукурузой, вспомните обо мне». Он сказал мне, что сделает из меня отбивную, если я тотчас же не уйду. – Бен чуть улыбался, но в этой улыбке не было ничего приятного и уж точно ничего ностальгического. – Так и сказал. Все смотрели на нас, включая парней, которых я победил. И все они пребывали в замешательстве. Я ему на это ответил: «Послушайте меня, тренер. Один удар вам с рук сойдет, потому что вы – обозленный неудачник, слишком старый, чтобы как-то изменить свою жизнь. Но попытайтесь ударить меня еще раз, и я сделаю все, чтобы вы остались без работы. Не уверен, что мне это удастся, но я приложу все силы. Я похудел для того, чтобы обрести малость собственного достоинства и покоя. И вот за это стоит бороться». – Все это звучит замечательно, Бен, – подал голос Билл, – но писатель во мне задается вопросом, неужто какой-то ребенок мог сказать такое. Бен кивнул, улыбнулся своей особенной улыбкой. – Сомневаюсь, если б речь шла о ребенке, не прошедшем через то, что довелось испытать нам. Но я это сказал… и не бросался словами. Билл подумал, кивнул: – Ладно. – Тренер стоял, уперев руки в боки, – продолжал Бен. – Он открыл рот и тут же закрыл. Все молчали. Я повернулся и ушел и больше не видел тренера Вудлея. Когда мой куратор принес мне список предметов на следующий учебный год, кто-то в графе физкультура написал «ОСВОБОЖДЕН», и куратор это утвердил. – Ты его победил! – воскликнул Ричи, вскинув над головой сжатые в кулаки руки. – Молодец, Бен! Бен пожал плечами: – Думаю, я победил часть себя. Пожалуй, тренер меня подтолкнул… но я думаю, именно вы заставили меня поверить, что такое мне действительно под силу. И я это сделал. Бен обаятельно пожал плечами, но Билл видел капельки пота, выступившие у него на лбу. – Довольно исповедей. Но я готов выпить еще пива. Когда много говоришь, разыгрывается жажда. Майк просигналил официантке. Все шестеро что-то заказали и болтали о пустяках, пока не прибыли напитки. Билл смотрел на свой стакан с пивом, наблюдая, как пузырьки карабкаются по стенкам. Его забавляла и ужасала надежда, что кто-то еще расскажет историю о прожитых годах, допустим, Беверли – о чудесном человеке, за которого она вышла замуж (пусть даже он и был занудой, как и большинство чудесных людей), или Ричи Тозиер принялся бы травить байки о забавных случаях в радиостудии, или Эдди Каспбрэк рассказал бы им, каков на самом деле Тедди Кеннеди, сколько оставляет на чай Роберт Редфорд… или выдвинул бы несколько любопытных версий о том, почему Бен смог сбросить лишние фунты, а он по-прежнему не расстается с ингалятором. « Дело же в том , – думал Билл, – что Майк может начать говорить в любую минуту, а у меня нет уверенности, что я хочу его слушать. И сердце у меня бьется слишком уж часто, и руки чересчур похолодели. Чтобы выдержать такой страх, надо быть на двадцать пять лет моложе. Так скажите что-нибудь, кто-нибудь. Давайте поговорим о карьерах и родственниках, о том, каково это – вновь смотреть на давних друзей и осознавать, что время пару-тройку раз крепко врезало тебе в нос. Давайте поговорим о сексе, о бейсболе, о ценах на бензин, о будущем стран – участниц Варшавского договора. О чем угодно, за исключением одной темы, обсудить которую мы тут и собрались. Так скажите что-нибудь кто-нибудь ». Кто-то сказал. Эдди Каспбрэк. Но не стал описывать Тедди Кеннеди, не назвал сумму чаевых, которые оставляет Роберт Редфорд, даже не объяснил, почему не расстается с этой штуковиной, которую в далеком прошлом Ричи называл «сосалкой для легких». Он спросил Майка, когда умер Стэн Урис. – Позавчера вечером. Когда я вам звонил. – Это как-то связано… с причиной нашего приезда сюда? – Я мог бы уйти от ответа и сказать, что наверняка никому знать не дано, раз уж предсмертной записки он не оставил, – ответил Майк. – Но случилось это практически сразу после моего звонка, поэтому предположение логичное. – Он покончил с собой, так? – сухо спросила Беверли. – Господи… бедный Стэн. Остальные смотрели на Майка, который допил пиво, прежде чем ответить. – Он совершил самоубийство, да. Судя по всему, поднялся в ванную вскоре после того, как я ему позвонил, набрал воды, лег в ванну и перерезал себе запястья. Билл оглядел стол, вокруг которого застыли потрясенные, побледневшие лица – не тела, только эти лица, напоминающие белые круги. Как белые воздушные шары, лунные воздушные шары, привязанные давнишним обещанием, которое давно следовало признать утратившим силу. – Как ты узнал? – спросил Ричи. – Об этом написали в местных газетах? – Нет. С некоторых пор я выписываю газеты тех городов, где вы жили. Многие годы приглядывал за вами. – «Я шпион» 13 , – мрачно бросил Ричи. – Спасибо, Майк. – Это была моя работа, – просто ответил Майк. – Бедный Стэн, – повторила Беверли. Новость ее как громом поразила, она никак не могла с ней сжиться. – Но ведь тогда он был таким смелым. Таким… целеустремленным. 13 «Я – шпион» – популярный телесериал (1965–1968), в котором впервые на американском телевидении одну из главных ролей исполнил чернокожий актер. – Люди меняются, – заметил Эдди. – Неужели? – спросил Билл. – Стэн был… – Он расправил руками скатерть, подыскивая точные слова. – Стэн во всем ценил порядок. У таких людей книги на полках поделены на художественную литературу и документальную… и в каждом разделе стоят строго по алфавиту. Я помню, как он однажды сказал… не помню, где мы были и что делали, во всяком случае, пока не помню, но думаю, случилось это ближе к концу той истории. Он сказал, что страх вынесет, но терпеть не может пачкаться. Мне представляется, в этих словах и заключалась сущность Стэна. Может, звонок Майка Стэн воспринял как необходимость выбора. А выбирать он мог одно из двух: остаться в живых и испачкаться или умереть чистым. Может, на самом-то деле люди нисколько не меняются. Может, они просто… может, они просто затвердевают. Возникшую паузу нарушил Ричи: – Хорошо, Майк. Что происходит в Дерри? Расскажи нам. – Я могу рассказать вам только часть, – ответил Майк. – Я могу рассказать вам, к примеру, что происходит теперь… и я могу рассказать кое-что о вас. Но я не могу рассказать вам все, что случилось летом 1958 года, и не думаю, что в этом есть необходимость. Со временем вы все вспомните сами. Думаю, если я расскажу вам слишком много до того, как вы будете готовы вспомнить, случившееся со Стэном… – Может случиться с нами? – ровным голосом спросил Бен. Майк кивнул: – Да. Именно этого я и боюсь. – Тогда расскажи нам то, что можешь, Майк, – попросил Билл. – Хорошо, – кивнул Майк. – Расскажу. 4 Неудачники входят в курс дела – Вновь пошли убийства, – без обиняков начал Майк. Оглядел всех сидящих за столом, а потом его взгляд остановился на Билле. – Первое из «новых убийств», если позволите ввести такой малоприятный термин, началось на Мосту Главной улицы, а закончилось под ним. Жертвой стал гей и по-детски непосредственный мужчина, которого звали Адриан Меллон. Он страдал астмой. На столе появилась рука Эдди, коснулась ингалятора. – Это случилось прошлым летом, двадцать первого июля, в последнюю ночь фестиваля «Дни Канала». У нас это праздник, наш… наш… – Деррийский ритуал, – послышался тихий голос Билла. Его длинные пальцы массировали виски, и не составляло труда догадаться, что думает он о своем брате Джордже… Джордже, который почти наверняка открыл счет жертвам в прошлый раз. – Ритуал, – повторил Майк. – Да. Он рассказал о том, что произошло с Адрианом Меллоном, быстро, не получая никакого удовольствия от того, что по ходу его рассказа глаза у них раскрывались все шире и шире. Рассказал, что написали в «Ньюс» и чего не написали… последнее включало свидетельские показания Хагарти и Кристофера Ануина о неком клоуне, который обретался под мостом, как тролль в известной сказке о давно ушедших временах, клоуне, который, по словам Хагарти, выглядел как нечто среднее между Рональдом Макдональдом и Бозо. – Это был он. – Бен разом осип. – Эта падла Пеннивайз. – И еще. – Майк все смотрел на Билла. – Одного из полицейских, расследовавших это дело, собственно, того, кто вытащил тело Адриана Меллона из Канала, звали Гарольд Гарденер. – Господи Иисусе! – Билл чуть не плакал. – Билл? – Беверли повернулась к нему, коснулась его руки, в голосе слышалась тревога. – Билл, что случилось? – Гарольду тогда было лет пять. – Билл ошарашенно смотрел на Майка в ожидании подтверждения. – Да. – Ты о чем, Билл? – спросил Ричи. – Га-а-арольд Гарденер – с-сын Дэйва Гарденера, – ответил Билл. – Дэйв жил на одной улице с нами, когда Джорджа у-убили. Именно он первым подбежал к Дж-Дж… к моему брату и принес его домой, завернутым в о-одеяло. Они посидели молча, никто не мог произнести ни слова. Беверли на мгновение закрыла глаза рукой. – Все очень даже сходится, так? – наконец спросил Майк. – Да, – тихо ответил Билл, – сходится, все верно. – Я следил за вами шестерыми долгие годы, как уже говорил, – продолжил Майк, – но только недавно начал понимать, зачем я это делал, что у меня была точная и конкретная цель. Однако я не спешил, ждал, чтобы посмотреть, как будут развиваться события. Видите ли, я чувствовал, что должен быть абсолютно уверен, прежде чем… потревожить вас. Не на девяносто процентов, даже не на девяносто пять. Только на все сто. В декабре прошлого года восьмилетнего Стивена Джонсона нашли мертвым в Мемориальном парке. Как и Адриана Меллона, его сильно изувечили до или сразу после смерти, но выглядел он так, словно мог умереть от испуга. – Его изнасиловали? – спросил Эдди. – Нет, только изувечили. – Сколько всего? – спросил Эдди, но ему определенно не хотелось этого знать. – Много, – ответил Майк. – Сколько? – повторил вопрос Билл. – Девять. Пока. – Не может быть! – воскликнула Беверли. – Я бы прочитала об этом в газете… Когда тот безумный коп убивал женщин в Касл-Рок, штат Мэн 14 … и когда в Атланте убивали детей 15 … 14 Подробнее об этих убийствах можно прочитать в романе Стивена Кинга «Мертвая зона». 15 Убийства чернокожих детей в Атланте начались в 1979 г. и достигли пика в 1981–1982 гг. ФБР удалось арестовать человека, которого признали виновным в двух убийствах, но не во всех тринадцати. – Да, конечно, – кивнул Майк. – Я много об этом думал. Те события действительно очень схожи с происходящим здесь, и Бев права: это новости, которые должны разлетаться от побережья до побережья. В определенном смысле сравнение с Атлантой пугает меня больше всего. Убиты девять детей… город должны наводнить и съемочные группы информационных служб, и лжеэкстрасенсы, и репортеры, начиная с «Атлантик мансли» и заканчивая «Роллинг стоун»… короче, весь медиацирк. – Но этого не случилось, – произнес Билл. – Нет, – кивнул Майк, – не случилось. Одну статью в воскресном приложении напечатали в «Портленд санди телеграф», еще одну, после двух последних убийств, – в «Бостон глоуб». Бостонская программа «Добрый день!» в этом феврале показала сюжет о нераскрытых убийствах, и один из экспертов упомянул убийства в Дерри, но мимоходом… и он, конечно, не обмолвился о том, что ему известно о таких же массовых убийствах в 1957–1958-м или 1929–1930-м. На то есть, конечно, очевидные причины. Атланта, Нью-Йорк, Чикаго, Детройт… это города с мощными средствами массовой информации, и обычно наибольшую огласку получает что-то случающееся в городах с мощными средствами массовой информации. В Дерри нет ни одной теле- или радиостанции, если не считать ФМ-радиостанции, которую организовала кафедра английского языка и речи в средней школе. Если говорить о средствах массовой информации, то край их земли – Бангор. – За исключением «Дерри ньюс», – напомнил Эдди, и все рассмеялись. – Но мы знаем, что в мире все устроено по-другому. Коммуникационная сеть покрывает и Дерри, и в какой-то момент эта история не могла не стать достоянием общественности в масштабах всей страны. Но не стала. И я думаю, причина проста: Оно этого не хочет. – Оно, – задумчиво произнес Билл, словно разговаривая сам с собой. – Оно, – согласился Майк. – Если уж нам как-то нужно называть Оно, возможно, будет лучше, если мы этим и ограничимся. Видите ли, я все более склоняюсь к тому, что Оно находится здесь так давно, чем бы Оно ни было… что стало частью Дерри, такой же частью, как Водонапорная башня, или Канал, или Бэсси-парк, или библиотека. Только Оно – не та часть, которую можно увидеть или пощупать, понимаете. Может, когда-то так было, но теперь Оно… внутри. Каким-то образом вросло в Дерри. По-моему, только эта версия позволяет дать толкование всем ужасам, которые происходили здесь… как тем, которые вроде бы поддаются объяснению, так и неподдающимся. В 1930 году произошел пожар в негритянском клубе, который назывался «Черное пятно». Годом раньше группу тупоголовых бандитов средь бела дня расстреляли на Канальной улице. – Банда Брэдли, – кивнул Билл. – Их перебили агенты ФБР, так? – Так пишут историки, только это не совсем верно. Я многое бы отдал, если б меня убедили, что это ложь, потому что я люблю этот город, но, насколько мне удалось выяснить, банду Брэдли, всех семерых, расстреляли добропорядочные жители Дерри. Как-нибудь я расскажу вам об этом. В 1906 году во время пасхальной охоты за яйцами взорвался Металлургический завод Китчнера. В том же году кто-то калечил животных, и следы в конце концов привели к Эндрю Рулину, родному брату дедушки того человека, которому сейчас принадлежит компания «Рулин фармс». Его забили насмерть трое помощников шерифа, которым приказали доставить его в участок. Ни одного из них не привлекли к суду. Майк Хэнлон достал из внутреннего кармана пиджака маленький блокнот и, пролистывая его, продолжил, не поднимая головы: – В 1877 году четырех человек линчевали в пределах административной границы города. В том числе вздернули на суку и священника методистской церкви, который утопил в ванне четырех своих детей, словно котят, прострелил голову жене, а потом сунул револьвер ей в руку, чтобы сымитировать самоубийство, но никого этим не провел. За год до этого четверых лесорубов нашли мертвыми в хижине на берегу Кендускига, ниже по течению. Их в прямом смысле разорвали на куски. Исчезновения детей, целых семей зафиксированы в старых дневниковых записях… но не в официальных документах. Я могу продолжать и продолжать, но, возможно, мысль вы уловили. – Я уловил, будь уверен, – кивнул Бен. – Что-то здесь происходит, но сор из избы не выносили. Майк закрыл блокнот, убрал во внутренний карман, посмотрел на них. – Будь я страховщиком, а не библиотекарем, наверное, нарисовал бы вам график. Он показал бы необычайно высокий уровень всех насильственных преступлений, которые мы знаем: изнасилования, инцест, кражи с взломом, грабежи, угон автомобилей, жестокое обращение с детьми, жестокое обращение с женами, нападения на людей. В Техасе есть достаточно крупный город, в котором процент насильственных преступлений значительно ниже, чем можно ожидать в городе такого размера и с населением с разным цветом кожи. Удивительное миролюбие живущих там людей стало предметом специального исследования. Выяснилось, что причина в воде… в ней растворен какой-то природный транквилизатор. Здесь – полная противоположность. Дерри – город насилия в любой год. Но каждые двадцать семь лет, хотя периодичность не идеально точная, следует дикая вспышка насилия… и страна об этом ничего не знает. – Ты говоришь, здесь какая-то раковая опухоль? – спросила Беверли. – Отнюдь. Рак, который не лечат, обязательно убивает. Дерри не умер; наоборот, процветает… но тихонько, не привлекая к себе внимания. Это достаточно большой город в относительно малонаселенном штате, где слишком часто случается что-то плохое… где каждую четверть века или около того происходит что-то совсем уж жуткое. – И это прослеживается с самого начала? – спросил Бен. Майк кивнул. – 1715–1716-й, с 1740 по 1743-й, вот уж выпал тяжелый период, 1769–1770-й, и так далее, до настоящего времени. У меня ощущение, что с каждым разом все становится хуже и хуже, возможно, потому, что за каждый цикл населения в Дерри прибавляется, а может, причина другая. И в 1958 году цикл вроде бы оборвался преждевременно. Нашими стараниями. Билл Денбро наклонился вперед, у него засверкали глаза. – Ты уверен в этом? Уверен? – Да, – кивнул Майк. – Во всех других случаях число отдельных убийств достигало максимума где-то в сентябре, а потом все заканчивалось массовой гибелью людей. Жизнь в городе возвращалась в норму где-то к Рождеству… в крайнем случае к Пасхе. Другими словами, каждые двадцать семь лет наступал «плохой период» продолжительностью от четырнадцати до двадцати месяцев. Наш плохой период начался убийством твоего брата в октябре 1957-го и резко оборвался в августе 1958 года. – Почему? – тут же спросил Эдди, дыхание его стало резким. Билл помнил, как свистел Эдди при вдохах, когда начинался приступ астмы, и знал, что сейчас тот схватится за «сосалку для легких». – Что мы сделали? Вопрос повис в воздухе. Майк уже собрался ответить… но лишь покачал головой. – Вы вспомните. Со временем вы вспомните. – А если нет? – спросил Бен. – Тогда не останется ничего другого, как уповать на Божью помощь. – Девять детей погибли в этом году, – покачал головой Ричи. – Господи. – Лайзу Альбрехт и Стивена Джонсона нашли в конце 1984-го. В феврале исчез подросток, Деннис Торрио. Ученик средней школы. Его тело обнаружили в Пустоши в середине марта. Изувеченное. А это лежало рядом. Фотографию Майк достал из того кармана, в который убрал блокнот. Пустил ее по кругу. Беверли и Эдди недоуменно взглянули на нее, но Ричи Тозиер отреагировал куда как резче. Выронил ее, словно обжег пальцы. – Господи! Господи, Майк! – Ричи посмотрел на него огромными от ужаса глазами и тут же передал фотографию Биллу. Взглянув на нее, Билл почувствовал, как мир затягивает серой пеленой. Какое-то мгновение он не сомневался, что сейчас грохнется в обморок. Потом услышал стон и понял, что застонал он сам. А потом тоже выронил фотографию. – Что такое? – услышал он вопрос Беверли. – Что это значит, Билл? – Это школьная фотография моего брата, – наконец ответил Билл. – Это Дж-Джорджи. Фотография из его альбома. Та, что пропала. Та, что подмигивала. Они вновь пустили фотографию по кругу. Билл статуей сидел во главе стола, уставившись в никуда. Из рук в руки переходила фотография фотографии. Одна запечатлела вторую, приставленную к чему-то белому: на второй губы мальчика разошлись в улыбке, открыв две дыры, которые так и не заполнились новыми зубами (« Если, конечно, зубы не растут в гробу », – подумал Билл и содрогнулся). На белой полоске под фотографией Джорджа тянулась надпись: «ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957–1958». – Ее нашли в этом году? – вновь спросила Беверли. Майк кивнул, и она повернулась к Биллу: – Когда ты видел ее в последний раз, Билл? Он облизнул губы, попытался ответить. С губ не сорвалось ни звука. Попытался еще раз, услышал эхо слов в голове, понял, что заикание возвращается, вступил в борьбу с ним, вступил в борьбу с ужасом. – Я не видел эту фотографию с 1958 года. Последний раз видел весной, на следующий год после смерти Джорджа. А когда захотел показать ее Ричи, она и-исчезла. Что-то громко пшикнуло, заставив их оглядеться. Эдди, в легком смущении, клал ингалятор на стол. – Эдди Каспбрэк вдыхает! – радостно воскликнул Ричи, а потом внезапно заговорил Голосом диктора кинохроники: – Сегодня в Дерри все собрались на Парад астматиков, и звезда шоу – Большой Эд Сопленос, известный всей Новой Англии ка… Он прервался на полуслове, рука поднялась к лицу, будто для того, чтобы прикрыть глаза, и Билл тут же подумал: «Нет, нет, не для этого. Не для того, чтобы прикрыть глаза, а чтобы сдвинуть очки к переносице. Очки, которых давно уже нет. Господи Иисусе, да что здесь происходит?» – Эдди, извини, – продолжил Ричи уже своим голосом. – Это так жестоко. Не знаю, что на меня нашло. – Он оглядел остальных, на лице читалось недоумение. В наступившей паузе заговорил Майк: – После того как нашли тело Стивена Джонсона, я обещал себе: если случится что-то еще, если будет еще одно убийство, совершенное понятно кем, я позвоню, но в результате тянул со звонками еще два месяца. Меня будто загипнотизировало происходящее – целенаправленностью, продуманностью. Фотографию Джорджи нашли на свалившемся дереве менее чем в десяти футах от тела Торрио. Ее не спрятали – совсем наоборот. Убийца словно хотел, чтобы ее нашли. И я уверен, что убийца действительно этого хотел. – Как ты раздобыл полицейскую фотографию, Майк? – спросил Бен. – Она же сделана полицейским фотографом, так? – Да, именно. В полицейском управлении есть один парень, который не прочь заработать немного денег. Я плачу ему двадцать баксов в месяц – все, что могу позволить. Он – мой источник информации. Тело Доуна Роя нашли через четыре дня после Торрио. В Маккэррон-парк. Тринадцатилетнего. Обезглавленного. 23 апреля этого года. Адам Терролт. Шестнадцать лет. Объявлен пропавшим без вести, когда не вернулся домой после репетиции оркестра. Найден на следующий день рядом с тропой, которая проходит вдоль лесополосы позади Западного Бродвея. Тоже обезглавленным. 6 мая. Фредерик Коуэн. Два с половиной года. Найден на втором этаже, утопленным в унитазе. – Ох, Майк! – воскликнула Беверли. – Да, это ужасно. – В голосе звучала злость. – Или вы думаете, я сам не знаю? – В полиции уверены, что это не мог быть… какой-то несчастный случай? – спросил Бен. Майк покачал головой: – Его мать развешивала белье во дворе. Она услышала шум борьбы… услышала крики сына. Поспешила в дом. Когда поднималась по лестнице на второй этаж, по ее словам, услышала, как в унитазе вновь и вновь спускали воду… и еще кто-то смеялся. Она сказала, что смех не был человеческим. – И она ничего не увидела? – спросил Эдди. – Только своего сына, – ответил Майк. – Ему сломали позвоночник, размозжили голову. Стеклянную дверь в душевую кабину разбили. Все было залито кровью. Мать сейчас в Бангорском психиатрическом институте. Мой… мой источник в полицейском управлении говорит, что она сошла с ума. – Ни хрена удивительного, – просипел Ричи. – У кого есть сигарета? Беверли дала ему одну. Ричи закурил, руки сильно тряслись. – По версии полиции, убийца вошел через парадную дверь, пока мать Коуэна вешала белье во дворе. А потом, когда она взбегала по лестнице черного хода, выпрыгнул через окно ванной во двор, с которого она уже ушла, и скрылся незамеченным. Но окно в ванной маленькое, через него с трудом протиснулся бы и семилетний ребенок, а до вымощенного камнем внутреннего дворика двадцать пять футов. Рейдмахер не любит говорить об этом, и никто из репортеров, во всяком случае никто из «Ньюс», не попытался надавить на него. Майк отпил воды и пустил по кругу другую фотографию. Уже не полицейскую. Другую школьную фотографию. Улыбающегося мальчика лет тринадцати. В парадном костюме, с чистыми руками, сложенными на коленях… но глаза озорно блестели. Чернокожего мальчика. – Джеффри Холли, – пояснил Майк. – 13 мая. Через неделю после убийства маленького Коуэна. Его нашли в Бэсси-парк. Около Канала. Со вспоротым животом. Еще через девять дней, 22 мая, пятиклассника Джона Фьюри нашли мертвым на Нейболт-стрит… Эдди пронзительно вскрикнул, потянулся к ингалятору и сшиб его со стола. Ингалятор откатился к Биллу, который его поднял. Лицо Эдди обрело болезненно-желтый цвет. В груди свистело. – Дайте ему попить! – закричал Бен. – Дайте ему что-нибудь… Но Эдди качал головой. Вставил ингалятор в рот и нажал на клапан. Лекарственная струя ударила в горло. Грудь поднялась, легкие вбирали в себя воздух. Эдди еще раз нажал на клапан, потом откинулся на спинку стула, полузакрыв глаза, тяжело дыша. – Все хорошо, – выдохнул он. – Дайте мне минутку. Я сейчас оклемаюсь. – Эдди, ты уверен? – спросила Беверли. – Может, тебе лучше прилечь… – Все хорошо, – сварливо повторил Эдди. – Это всего лишь… шок. Вы понимаете. Шок. Я напрочь забыл про Нейболт-стрит. Никто не прокомментировал. Не было нужды. « Тебе кажется, что ты уже достиг предела , – подумал Билл, – но тут Майк называет еще одно имя, и еще одно, как фокусник, у которого целая шляпа жульнических трюков, и тебя вновь сшибает с ног ». Они не ожидали, что на них обрушится так много и сразу, не ожидали столь мощной и необъяснимой волны насилия, каким-то образом нацеленной на шестерых людей, собравшихся в этой комнате – во всяком случае, именно это предполагала фотография Джорджа. – Джон Фьюри лишился обеих ног, но судебно-медицинский эксперт говорит, что случилось это уже после его смерти. Сердце мальчика не выдержало. Он умер от страха в прямом смысле слова. Нашел его почтальон, который увидел торчащую из-под крыльца руку. – Дом двадцать девять, так? – спросил Ричи, и Билл быстро посмотрел на него. Ричи встретился с ним взглядом, едва заметно кивнул и снова повернулся к Майку: – Дом двадцать девять по Нейболт-стрит. – Да, – все так же спокойно ответил Майк. – Номер двадцать девять. – Он отпил воды. – С тобой действительно все в порядке, Эдди? Эдди кивнул. Дышалось ему легче. – Рейдмахер арестовал первого подозреваемого на следующий день после того, как обнаружили тело Фьюри. В тот же день, совершенно случайно, в передовице «Дерри ньюс» появилось требование об отставке начальника полиции. – После восьми убийств? – спросил Бен. – Очень даже радикальное требование, вы согласны? Беверли спросила, кого арестовали. – Парня, который живет в лачуге на шоссе 7, почти за административной границей между городом и Ньюпортом, – ответил Майк. – Его считают отшельником. Топит печь отходами древесного производства, крышу покрыл крадеными досками и колпаками с колес. Зовут его Гарольд Эрл. Если за год через его руки и проходят двести долларов наличными, то это много. Кто-то, проезжая мимо, увидел, как он стоял во дворе и смотрел в небо в тот день, когда нашли тело Джона Фьюри. В залитой кровью одежде. – Так может… – В голосе Ричи слышалась надежда. – Он разделал в сарае трех оленей, – ответил Майк. – Его отвезли в Хейвен. Там и выяснилось, что кровь – оленья. Рейдмахер спросил, убил ли он Джона Фьюри, и Эрл вроде бы ответил: «Ага. Я убил много людей. Застрелил их на войне». Он также сказал, что видел много чего в лесу. Синие огни, плавающие в нескольких дюймах над землей. Трупные огни, так он их называл. А еще снежного человека. Его отправили в Бангорский психиатрический институт. Медицинское освидетельствование показало, что печень у него практически атрофировалась. Он пил растворитель для краски… – Боже мой, – выдохнула Беверли. – …и подвержен галлюцинациям. Но они не отпускали Эрла, и еще тремя днями ранее Рейдмахер считал его главным подозреваемым. Восемь человек рылись на участке и в лачуге Эрла в поисках отрубленных голов, абажуров, сделанных из человеческой кожи, и еще бог знает чего… Майк замолчал, наклонил голову, потом продолжил. Голос его чуть подсел. – Я сдерживался и сдерживался. Но после последнего случая позвонил. И пожалел, что не сделал этого раньше. – Выкладывай, – буркнул Бен. – Следующей жертвой стал еще один ученик пятого класса. Учился вместе с Фьюри. Его нашли рядом с Канзас-стрит, около того места, где Билл прятал велосипед, когда мы играли в Пустоши. Мальчика звали Джерри Беллвуд. Его разорвали на куски. То, что от него осталось, нашли у подножия бетонной стены, которую возвели чуть ли не вдоль всей Канзас-стрит лет двадцать назад, чтобы остановить почвенную эрозию. Это полицейская фотография участка стены, под которым нашли Беллвуда. Сделали ее менее чем через полчаса после того, как останки увезли. Он передал фотографию Ричи Тозиеру, который, посмотрев, отдал ее Беверли. Она бросила на фотографию короткий взгляд, поморщилась, отдала Эдди, который долго и жадно смотрел на нее, прежде чем передать Бену. Бен протянул фотографию Биллу, лишь мельком взглянув на нее. По бетонной стене тянулась надпись: ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ Билл мрачно посмотрел на Майка. Если раньше он испытывал замешательство и страх, то теперь ощутил первые шевеления злости. И обрадовался. Злость – не такое уж хорошее чувство, но все лучше, чем шок, лучше, чем безотчетный страх. – Надпись сделана чем я и думаю? – Да, – кивнул Майк. – Кровью Джерри Беллвуда. 5 Ричи бибикают Майк собрал фотографии. Он предполагал, что Билл может попросить первую, с Джорджем, но Билл не попросил. Фотографии он убрал во внутренний карман, и едва они исчезли, все, в том числе и Майк, почувствовали облегчение. – Девять детей, – говорила Беверли очень тихо. – Не могу в это поверить. То есть… я верю, но не могу поверить. Девять детей, и никакой реакции? Совершенно никакой? – Не совсем так, – ответил Майк. – Люди раздражены, люди испуганы… или так кажется. Невозможно определить, когда человек проявляет истинные чувства, а когда только прикидывается. – Прикидывается? – Беверли, ты помнишь, когда мы были детьми, как ты кричала, зовя на помощь, а человек сложил газету и ушел в дом, когда? На мгновение что-то проглянуло в ее глазах – ужас и воспоминания. Потом осталось только замешательство. – Нет… когда это было, Майк? – Не важно. Со временем все вернется. Теперь же я могу сказать следующее: внешне в Дерри все так, как и должно быть. Столкнувшись с чередой таких жутких убийств, люди делают все, что от них можно ожидать, и по большей части повторяют то, что делали в пятьдесят восьмом, когда дети сначала пропадали, а потом их находили убитыми. Вновь собирается комитет «Спасем наших детей», только не в средней школе Дерри, а в начальной. В городе работают шестнадцать детективов из прокуратуры штата и группа агентов ФБР. Я не знаю, сколько их, и думаю, Рейдмахер, пусть и пыжится, тоже этого не знает. Опять введен комендантский час… – Да, комендантский час. – Бен медленно потирал шею. – Он творил чудеса в пятьдесят восьмом. Это я помню. – …и есть материнские группы сопровождения, стараниями которых каждого ребенка от первого до восьмого класса отводят из школы домой. За последние три недели редакция «Ньюс» получила две тысячи писем с требованием решить проблему. И, разумеется, люди начали уезжать из города. Я иногда думаю, это единственный способ определить, кто действительно хочет остановить убийства, а кто – нет. Те, кто искренне этого хотят, боятся и уезжают. – Люди действительно уезжают? – спросил Ричи. – Это случается всякий раз, когда начинаются убийства. Точно определить, сколько уезжает людей, невозможно, потому что с 1850-го или около того ровно в год убийства не укладываются. Но приблизительные расчеты есть. Они бегут, как дети, которые обнаружили, что в доме действительно обитают призраки. – Возвращайтесь домой, возвращайтесь домой, возвращайтесь домой, – повторила Беверли, а когда оторвала взгляд от своих рук, посмотрела на Билла, а не на Майка. – Оно хотело, чтобы мы вернулись. Почему? – Оно может хотеть, чтобы мы все вернулись. – Голос Майка прозвучал чуть резче. – Конечно, может. Оно, возможно, хочет отомстить. В конце концов, однажды мы заставили Оно отступить. – Отомстить… а может, вернуть заведенный порядок, – внес другое предположение Билл. Майк кивнул: – Заведенный порядок ушел и из ваших жизней. Никто из вас не уехал из Дерри целым и невредимым… без отметины Оно. Все вы забыли случившееся здесь, и ваши воспоминания о том лете до сих пор отрывочные. И надо бы отметить еще один в определенной степени любопытный факт – вы все богаты. – Да брось ты, – отмахнулся Ричи. – Едва ли это… – Не кипятись, не кипятись. – Майк поднял руку, улыбнулся. – Я же ни в чем вас не обвиняю, только пытаюсь излагать факты. Вы богаты по меркам библиотекаря маленького городка, который в год получает чуть меньше одиннадцати штук после уплаты налогов, так? Ричи неловко пожал плечами в дорогом костюме. Бен отрывал узенькие полоски от своей салфетки и, казалось, с головой погрузился в это занятие. Никто не смотрел на Майка, за исключением Билла. – Никто из вас, конечно, и рядом не стоит с Г. Л. Хантом 16 , это точно, – продолжил Майк, – но вы зарабатываете очень неплохо даже по меркам американского верхнего среднего класса. Мы все здесь друзья, поэтому не кривите душой: пусть поднимут руку те, кто указал в налоговой декларации за 1984 год сумму меньше девяноста тысяч. Они переглянулись, смущенно, чуть ли не виновато, как всегда случается с американцами, если им прямо указывают на их успешность: как будто деньги – сваренные вкрутую яйца; если съесть их слишком много, без пердежа не обойтись. Билл почувствовал, как кровь приливает к щекам и ничего не мог с этим поделать. Ему заплатили на десять тысяч больше упомянутой Майком суммы за первый вариант сценария «Комнаты на чердаке». Ему обещали заплатить по двадцать тысяч за каждую из двух доработок сценария, если они потребуются. Плюс еще роялти… и весомый задаток по только что подписанному контракту на две книги… и какую сумму он указал в налоговой декларации за 1984 год? Почти восемьсот тысяч долларов, так? Достаточную, чтобы она выглядела чудовищно большой в сравнении одиннадцатью тысячами годового дохода Майка Хэнлона. 16 Хант, Гаролдсон Лафайет (1889–1974) – американский миллиардер. «Значит, столько они платят тебе за то, чтобы маяк не погас, старина Майк , – подумал Билл. – Господи Иисусе, в какой-то момент тебе определенно следовало попросить прибавку!» – Билл Денбро, – продолжал Майк, – успешный романист в обществе, где романисты наперечет, и только некоторые из них настолько удачливы, что полученных за продажу романов денег хватает на жизнь. Беверли Роган – дизайнер женской одежды. Этот бизнес притягивает многих, но чего-то добиться удается единицам. Ей удается. Если на то пошло, сейчас она – самый востребованный дизайнер в центральной трети этой страны. – Это не моя заслуга. – Она нервно засмеялась, зажгла новую сигарету от дымящегося окурка предыдущей. – Это все Том. Только Том. Без него я бы ушивала блузки и подрубала подолы. У меня нет никакой деловой жилки, даже Том это говорит. Это только… вы понимаете, Том. И удача. – Она глубоко затянулась и тут же затушила сигарету. – Моя думать, дама слишком уж протестовать, – лукаво заметил Ричи. Она быстро повернулась к нему и одарила суровым взглядом. Кровь бросилась в лицо. – И что ты хочешь этим сказать, Ричи Тозиер? – Не бейте меня, миз Скавлет! – заверещал Ричи высоким, дрожащим Голосом Пиканинни, и в этот самый момент Билл с пугающей ясностью увидел мальчишку, которого знал; не ту оттесненную тень, что иной раз проступала сквозь взрослый образ Рича Тозиера, но человека, еще более реального, чем нынешний Ричи. – Не бейте меня! Позвольте мне пренисти вам исчо адин мятный джулеп 17 , миз Скавлет! Вы выпить его на крыльце, где чуть прохлаже! Не порите бедного малчыка! – Ты ужасен, Ричи. – Голос Беверли звучал холодно. – Пора тебе повзрослеть. 17 Джулеп – напиток из коньяка или виски с водой, сахаром, льдом и мятой. Ричи посмотрел на нее, его улыбка медленно увяла, на лице отразилась неуверенность. – Я думал, что повзрослел, пока не вернулся сюда. – Рич, ты, возможно, самый успешный диджей Соединенных Штатов. – Майк продолжил тему. – Весь Лос-Анджелес кормится с твоей руки. Самые удачные у тебя две синдицированные программы, одна – Сорок лучших, вторая – что-то вроде Сорока бредовых… – Думай, что говоришь, дурак, – заговорил Ричи Голосом мистера Ти 18 , но покраснел от удовольствия. – А не то поменяю тебе местами перед и зад. Проведу кулаком операцию на мозге. Я… 18 Мистер Ти (р. 1952 г., настоящее имя Лоренс Туро) – известный американский актер, которого помимо прочих достоинств отличают внушительные габариты. – Эдди, – Майк уже отвернулся от Ричи, – у тебя процветающая фирма по прокату лимузинов, и это в городе, где приходится расталкивать большие черные автомобили, переходя улицу. Каждую неделю в Большом Яблоке разоряются две компании по прокату лимузинов, но у тебя все прекрасно. Бен, ты, вероятно, лучший из молодых архитекторов во всем мире. Бен открыл рот, возможно, чтобы запротестовать, и тут же резко закрыл. Майк им всем улыбнулся, раскинул руки. – Я никого не хочу смущать, но должен выложить все карты на стол. Есть люди, которые добиваются успеха молодыми, и есть люди, которые добиваются успеха в узких областях. Если бы таких людей не было, думаю, у всех давно бы опустились руки. Если бы такое произошло с кем-то одним из вас или двумя, мы могли бы списать это на совпадение. Но в нашем случае речь идет обо всех. Включая и Стэнли Уриса, который был самым успешным молодым бухгалтером в Атланте… то есть и на всем Юге. Мой вывод – ваш успех берет начало в том, что произошло здесь двадцать семь лет назад. Если б вы все надышались тогда асбестовой пыли и теперь у вас всех диагностировали бы рак легких, соотношение было бы не менее убедительным. Кто-нибудь хочет возразить? Он смотрел на них. Они молчали. – Со всеми понятно, кроме тебя, – наконец указал Билл. – Что случилось с тобой, Майки? – Разве не очевидно? – он улыбнулся. – Я оставался здесь. – Не давал погаснуть маяку, – добавил Бен. Билл вздрогнул, резко повернулся к нему, но Бен пристально смотрел на Майка и ничего не заметил. – И меня такой расклад не радует, Майк. Более того, при таком раскладе я чувствую себя говнюком. – Аминь, – выдохнула Беверли. Майк покачал головой: – Вы не должны чувствовать за собой вину, никто. Или вы думаете, что я остался здесь по собственному выбору, точно так же, как вы, любой из вас, решил уехать? Черт, мы же были детьми. По той или иной причине ваши родители уехали из Дерри, а вас взяли с собой, как багаж. Мои родители остались. Это действительно был их выбор? Наши родители сами так решили? Не думаю. Кем принималось решение, кому уезжать, а кому оставаться? Решала удача? Судьба? Оно? Какая-то другая высшая сила? Не знаю. Но точно не мы. Поэтому нечего корить себя. – Ты… не злишься? – застенчиво спросил Эдди. – Я был слишком занят, чтобы злиться, – ответил Майк. – Долгое время я наблюдал и ждал… думаю, наблюдал и ждал задолго до того, как понял, что делаю, но последние пять лет или около того пребывал, можно сказать, в состоянии боевой готовности. С начала этого года я стал вести дневник. А когда человек пишет, он думает интенсивнее… а может, лучше сосредотачивается на главном. И когда я писал дневник, я среди прочего думал о природе Оно. Оно изменяется, мы это знаем. Я думаю, Оно манипулирует людьми и оставляет на людях свои отметины, только в силу того, что такая уж у Оно сущность – все равно что ты ощущаешь на себе запах скунса даже после того, как долго отмокал в ванне, если он «разрядился» где-то поблизости от тебя. Или как кузнечик метит твою ладонь, выделяя какую-то жижу, если ты его ловишь. Майк медленно расстегнул рубашку, развел полы в сторону. На груди, между сосками, они увидели розовые загогулины шрамов на гладкой коричневой коже. – Как когти оставляют шрамы. – Оборотень. – Ричи едва не стонал. – Господи Иисусе, Большой Билл, оборотень! Когда мы пошли на Нейболт-стрит! – Что? – спросил Билл. Голосом человека, вырванного из сна. – Что, Ричи? – Ты не помнишь? – Нет… а ты? – Я… почти вспомнил… – Ричи замолчал, растерянный и испуганный. – Ты говоришь, эта тварь – не зло? – спросил Майка Эдди. На шрамы он смотрел как зачарованный. – Что Оно – некая часть… естественного порядка? – Оно – не часть того естественного порядка, который мы понимаем или оправдываем, – ответил Майк, застегивая рубашку, – и я считаю целесообразным исходить именно из того, что мы понимаем: Оно убивает, убивает детей, и это плохо. Билл понял это раньше нас. Ты помнишь, Билл? – Я помню, что хотел убить Оно. – И впервые (с тех пор и до конца) услышал, что произнес это слово с большой буквы. – Но в мировом масштабе я сей предмет не рассматривал, если вы понимаете, о чем я… просто хотел убить Оно, потому что Оно убило Джорджа. – И по-прежнему хочешь? Билл тщательно обдумал вопрос. Посмотрел на свои руки, лежащие на столе, вспомнил Джорджа в желтом дождевике, с поднятым капюшоном, с бумажным корабликом, обмазанным парафином, в одной руке. Посмотрел на Майка. – Е-еще больше, чем прежде. Майк кивнул, словно именно это и ожидал услышать. – Оно оставило отметину на каждом из нас. Оно подчиняло нас своей воле, как подчиняло весь город, изо дня в день, даже в те долгие периоды, когда спало или зимовало, или что там делало между… периодами большей активности. – Майк поднял палец. – Но если Оно подчиняло нас своей воле, мы, в свою очередь, воздействовали своей волей на Оно. Мы остановили Оно, оборвали цикл. Я знаю, мы это сделали. Мы напугали Оно? Нанесли болезненный удар? Я думаю, да. Я думаю, мы очень близко подошли к тому, чтобы убить Оно, раз уж решили, что убили. – Но эту часть ты не помнишь, так? – спросил Бен. – Нет. Я могу вспомнить все до четырнадцатого августа 1958 года, можно сказать, в мельчайших подробностях. Но с того дня и до четвертого сентября или около того, когда мы снова пошли в школу, – полная пустота. Нет даже смутных воспоминаний – все стерто. За одним исключением. Я вроде бы помню Билла, что-то кричащего о мертвых огнях. Рука Билла судорожно дернулась. Задела одну из пустых бутылок, которая свалилась на пол и грохнула, как бомба. – Ты поранился? – привстав, спросила Беверли. – Нет, – ответил Билл. Хриплым, сухим голосом. Кожа покрылась мурашками. Череп будто увеличивался в размерах. Билл буквально почувствовал, ( мертвые огни ) как он все сильнее и сильнее растягивает кожу на лице. – Я подниму… – Нет, сядь. – Билл хотел посмотреть на нее и не смог. Не мог отвести глаз от Майка. – Ты помнишь мертвые огни, Билл? – мягко спросил Майк. – Нет. – Губы у него онемели, как случается, когда стоматолог чуть переусердствует с новокаином. – Ты вспомнишь. – Очень надеюсь, что нет. – Все равно вспомнишь, – ответил Майк. – Но пока… нет. Я тоже не помню. А кто-нибудь из вас? Все покачали головами. – Но мы что-то сделали, – ровным тоном продолжил Майк. – В какой-то момент смогли создать что-то вроде групповой воли. В какой-то момент вышли на какой-то особый уровень взаимопонимания, сознательно или бессознательно. – Он нервно поерзал. – Господи, как же мне хочется, чтобы Стэн был с нами. У меня есть ощущение, что Стэн, с его склонностью к упорядоченности, смог бы выдвинуть какую-нибудь идею. – Может, и смог бы, – кивнула Беверли. – Может, потому-то он и покончил с собой. Может, он понимал, что если и было какое-то волшебство, то для взрослых оно не сработает. – А я думаю, что сработает, – возразил Майк. – Потому что у нас шестерых есть еще одна общая особенность. Любопытно, кто-нибудь понял, о чем я? На этот раз Билл открыл рот – и тут же его закрыл. – Ну же. – Майк смотрел на него. – Ты знаешь, что это. Я это вижу по твоему лицу. – Не уверен, что знаю, – ответил Билл, – но думаю, что м-мы все бездетны. Это т-так? Последовали мгновения изумленного молчания. – Да, – кивнул Майк. – Так. – Матерь Божья и все ангелы! – негодующе воскликнул Эдди. – И какое отношение имеет все это к цене фасоли в Перу? С чего ты решил, что у всех в этом мире должны быть дети? Это же бред! – У вас есть дети? – спросил Майк. – Если ты, как и говорил, не упускал нас из виду, то чертовски хорошо знаешь, что нет. Но я по-прежнему считаю, что это ничего не значит. – Вы пытались зачать ребенка? – Мы никогда не предохранялись, если ты об этом, – проговорил Эдди с трогательным достоинством, но щеки его заметно покраснели. – Так уж вышло, что моя жена немного… Черт. Она очень уж толстая. Мы ходили к врачу, и она сказала нам, что у моей жены, возможно, никогда не будет детей, если она не похудеет. Это что, преступление? – Расслабься, Эдс, – вмешался Ричи, наклоняясь к нему. – Не называй меня Эдсом и не вздумай ущипнуть за щеку! – взвился Эдди, поворачиваясь к Ричи. – Ты знаешь, я этого терпеть не могу. Никогда не мог! Ричи отпрянул, моргая. – Беверли? – спросил Майк. – Как насчет тебя и Тома? – Детей нет, – ответила она. – И мы не предохраняемся. Том хочет детей… и я, разумеется, тоже, – торопливо добавила она, оглядев всех. Билл подумал, что глаза у нее очень уж блестят. Как у актрисы, старающейся хорошо сыграть. – Просто пока не получалось. – Ты проходила эти обследования? – спросил Бен. – Да, конечно. – С губ Беверли сорвался легкий смешок, больше похожий на хихиканье. И тут на Билла снизошло озарение, как иногда случается с людьми любопытными и проницательными: внезапно он многое уяснил о Беверли и ее муже Томе, он же самый чудесный человек во всем мире. Беверли сдала все необходимые анализы и прошла все обследования. Но он предположил, что этот чудесный человек, ее муж, с порога отверг мысль о том, что со спермой, выработанной в священных яичках, может быть что-то не так. – Как насчет тебя и твоей жены, Большой Билл? – спросил Ричи. – Вы пытались? – Они все с любопытством смотрели на него… потому что знали его жену. Конечно, Одра не была самой известной или самой обожаемой актрисой этого мира, но занимала определенное место в иерархии знаменитостей, которая каким-то образом подменила талант, став средством расчета во второй половине двадцатого столетия; ее фотография появилась в журнале «Пипл», когда она носила короткую стрижку, и по ходу довольно-таки долгого и скучного пребывания в Нью-Йорке (пьеса, в которой она собиралась сыграть, провалилась) она приняла участие в телешоу «Голливудские пятнашки», несмотря на категоричные возражения ее агента. Она была незнакомкой со знакомым им всем очаровательным личиком. Биллу показалось, что больше всего его ответ интересует Беверли. – В последние шесть лет мы периодически пытались, – ответил Билл. – Последние восемь месяцев, плюс-минус – нет, потому что участвуем в съемках фильма. Он называется «Комната на чердаке». – Знаешь, у нас есть ежедневная короткая развлекательная программа, которая начинается в пять пятнадцать пополудни, а заканчивается в половине шестого, – прервал его Ричи. – «Встреча со звездами». Так на прошлой неделе они посвятили один выпуск этому чертову фильму – «Муж и жена с радостью работают вместе»… что-то в этом роде. Упомянули ваши имена и фамилии, но я не связал одно с другим. Забавно, не правда ли? – Очень, – ответил Билл. – В любом случае, Одра сказала, что нам крепко не повезет, если она забеременеет в период подготовки к съемкам, а потом ей придется десять недель напрягаться на съемочной площадке и блевать по утрам. Но да, мы хотим детей. И мы пытались. – Обследовались? – спросил Бен. – Да. Четыре года назад, в Нью-Йорке. Врачи обнаружили у Одры маленькую доброкачественную опухоль матки и сказали, что нам повезло, потому что опухоль не помешала бы Одре забеременеть, но могла привести к внематочной беременности. Ни у меня, ни у нее детородная функция не нарушена. – Это ни черта не доказывает, – упрямился Эдди. – Но предполагает, – пробормотал Бен. – По твоей части никаких происшествий, Бен? – спросил Билл и чуть не рассмеялся, когда понял, что вместо Бена едва не произнес Стог. – Я ни разу не был женат и всегда соблюдал осторожность, поэтому судебных исков по признанию меня отцом никто не подавал, – ответил Бен. – Больше не знаю, что и сказать. – Хотите услышать веселую историю? – спросил Ричи. Он улыбался, но глаз эта улыбка не затрагивала. – Конечно, – кивнул Билл. – Веселенькое у тебя всегда хорошо получалось. – Твое лицо что моя жопа, дружок, – сказал Ричи Голосом ирландского копа. Характерным Голосом ирландского копа. «С Голосами у тебя гораздо лучше, Ричи , – подумал Билл. – Мальчишкой ты не мог изобразить ирландского копа, как ни старался. Только однажды… или дважды… когда… (мертвые огни) так когда же?» – Твое лицо что моя жопа, – повторил Ричи. – Просто не забывай об этом, мой юный друг. Бен Хэнском внезапно зажал себе нос и прокричал пронзительным, вибрирующим мальчишеским голосом: «Бип-бип, Ричи! Бип-бип! Бип-бип!» Мгновение спустя Эдди тоже зажал нос и присоединился к Бену. Его примеру последовала Беверли. – Хорошо! Хорошо! – смеясь, воскликнул Ричи. – Хорошо, сдаюсь! Господи! – Да уж. – Эдди откинулся на спинку стула, хохоча до слез. – На этот раз мы прищучили тебя, Балабол. Молодец, Бен. Бен улыбался, но на лице отражалось некоторое недоумение. – Бип-бип, – повторила Бев и хихикнула. – Я об этом совсем забыла. Мы всегда бибикали тебе, Ричи. – Вы просто не могли оценить истинный талант, – добродушно ответил Ричи. Как и в прежние времена, ты мог сбить его с ног, но он тут же поднимался вновь, будто надувная кукла-неваляшка с насыпанным в нижней части песком, изображающая легендарного Джо Палуку 19 . – Это был твой очередной взнос в Клуб неудачников, верно, Стог? – Да, пожалуй, что так. 19 Джо Палука – герой комиксов, большой и неуязвимый. – Какой молодчина! – В голосе Ричи слышался благоговейный восторг, и тут же он начал отбивать поклоны прямо за столом: каждый раз при наклоне едва не тыкался носом в чашку с чаем. – Какой молодчина! Дети, какой молодчина! – Бип-бип, Ричи, – серьезным тоном произнес Бен и тут же взорвался смехом, столь непохожим на его дребезжащий мальчишечий голос. – Ты все тот же Дорожный Бегун 20 . – Так хотите вы слушать историю или нет? – спросил Ричи. – Я хочу сказать, особой разницы не будет. Бибикайте, если есть на то желание. Я умею сносить оскорбления. Я хочу сказать, перед вами сидит человек, который однажды взял интервью у Оззи Осборна 21 . 20 Дорожный Бегун – персонаж мультфильмов. 21 Среди прочего Осборн (р. 1948, настоящее имя Джон Майкл Осборн) славится скверным характером и склонностью щедро пересыпать речь ругательствами. – Рассказывай, – предложил ему Билл, глянул на Майка и увидел, что тот определенно повеселел (и заметно успокоился) в сравнении с началом ленча. Произошло это потому, что он увидел, как почти подсознательно (и очень легко) они входят в старые роли, чего практически никогда не случается при встрече давних друзей после многолетней разлуки. Билл подумал, что причина именно в этом. И еще он подумал: « Если и существуют необходимые условия, выполнение которых позволяет воспользоваться магией, то, возможно, за этим ленчем они и выполняются, независимо от нас ». Мысль эта не особо радовала. Он чувствовал себя человеком, привязанным к боеголовке управляемой ракеты. Действительно, бип-бип. – Что ж, – начал Ричи, – я мог бы предложить вам долгий и грустный вариант или короткий вроде стрипа «Блонди и Дэгвуд», но, пожалуй, остановлюсь на чем-то среднем. Через год после переезда в Калифорнию я встретил девушку, и мы влюбились друг в друга. Стали жить вместе. Сначала она принимала противозачаточные таблетки, но от них ее все время тошнило. Она говорила о том, чтобы вставить спираль, но я ее в этом не очень-то поддерживал – в газетах как раз начали появляться статьи, что этот метод контрацепции опасен для здоровья. Мы много говорили о детях и сошлись на том, что не хотим их, даже если примем решение узаконить наши отношения. Безответственно приносить детей в такой говенный, опасный, перенаселенный мир… и бла-бла-бла, бла-бла-бла, давай подложим бомбу в мужской туалет в здании Банка Америки, вернемся в нашу квартиру, покурим травку и поговорим о различиях между маоизмом и троцкизмом. Вы понимаете, о чем я. А может, я очень уж сильно наезжаю на нас обоих. Черт, мы были молоды и достаточно идеалистичны. Короче, я перерезал семявыводящие протоки, как это говорят обитатели Беверли-Хиллс со свойственным им вульгарным шиком. Операция прошла без проблем и послеоперационных осложнений. Такое случается, знаете ли. У одного моего приятеля яйца раздулись до размера покрышек «кадиллака» модели 1959 года. Я собирался подарить ему подтяжки и пару бочек на день рождения – этакий эксклюзивный грыжевой бандаж… но они успели уменьшиться до того. – Чувствуются присущие тебе такт и благородство, – заметил Билл, и Беверли опять начала смеяться. Ричи ответил широкой, искренней улыбкой. – Спасибо тебе, Билл, за слова поддержки. Слово «fuck» встречается в твоей последней книге двести шесть раз. Я считал. – Бип-бип, Балабол, – серьезным голосом ответил Билл, и все рассмеялись. Биллу уже и не верилось, что всего десять минут назад они говорили об убитых детях. – Продолжай, Ричи, – вмешался Бен. – Твоя история затягивается. – Мы с Сэнди прожили два с половиной года. Дважды вплотную подходили к тому, чтобы пожениться. Судя по тому, как все обернулось, избавили себя от головной боли и суеты, связанной с разводом. Ей предложили работу в корпоративной юридической фирме в Вашингтоне примерно в то же время, когда я получил предложение от радиостанции КЛАД поработать диджеем по выходным. Не так чтобы много, но дверь для меня уже приоткрылась. Она сказала, что это ее большой шанс, а я – самый отъявленный мужской шовинист Соединенных Штатов, раз хочу ее остановить, да и вообще она по горло сыта Калифорнией. Я ответил ей, что это и мой шанс. Мы полаялись, потом снова полаялись, и в итоге Сэнди уехала. Где-то через год после этого я решил сделать обратную вазэктомию. Без особой на то причины, и я читал, что шансы минимальны, но подумал: а почему нет? – Ты с кем-то постоянно встречался? – спросил Билл. – Нет – и это самое смешное. – Ричи нахмурился. – Просто однажды проснулся… ну, не знаю, с мыслью, что это надо сделать. – Ты, должно быть, рехнулся. – Эдди покачал головой. – Общий наркоз вместо местного? Настоящая хирургическая операция? И потом неделя в больнице? – Да, врач мне все это говорил, – ответил Ричи. – А я ответил, что все равно хочу. Не знаю почему. Док спросил, понимаю ли я, что после операции меня довольно долго будут мучить боли, а результат – пятьдесят на пятьдесят в лучшем случае. Я ответил, что да. Он согласился провести операцию, и я спросил: когда? Сами знаете, мой принцип – чем быстрее, тем лучше. Не гони лошадей сынок, не гони, услышал я от него. Первый шаг – взять образец спермы, чтобы убедиться в необходимости операции. «Да бросьте, – отмахнулся я. – Мне делали анализ после вазэктомии. Никаких сперматозоидов». Он мне сказал, что иногда семявыводящие протоки восстанавливаются сами собой. «Да ладно! – говорю я ему. – Впервые об этом слышу». Он сказал, что шансы очень малы, практически ничтожны, но, поскольку операция такая сложная, мы должны это проверить. И я отправился в мужской туалет с каталогом «Фредерикс оф Голливуд» 22 , чтобы погонять шкурку и спустить в пластиковый стаканчик… 22 «Фредерикс оф Голливуд» – известная компания по производству нижнего женского белья. – Бип-бип, Ричи, – прервала его Беверли. – Да, ты права, – кивнул Ричи. – Каталог «Фредерикс» – это ложь. Его не найти в клинике. В любом случае док позвонил мне через три дня и спросил, какую новость я хочу услышать первой, хорошую или плохую. «Начнем с хорошей», – ответил я. «Хорошая новость – в операции нет необходимости, – услышал я. – Плохая – если какая-нибудь женщина, с которой вы спали в последние два или три года, подаст иск о признании вас отцом, иск этот скорее всего удовлетворят». «Вы говорите мне то самое, о чем я думаю?» – спросил я его. «Я говорю вам, что ваша сперма способна к оплодотворению, и случилось это не сегодня. В вашем образце миллионы маленьких «червячков». Короче, дни, когда вы могли не тревожиться о том, что ваши игры могут закончиться появлением на свет ребенка, закончились, Ричард». Я поблагодарил его и повесил трубку. Потом позвонил Сэнди в Вашингтон. «Рич! – говорит она мне, и голос Ричи внезапно стал голосом этой самой Сэнди, с которой никто из них никогда не встречался. Не имитацией, не подобием – ее настоящим голосом. – Как приятно тебя слышать. Я вышла замуж». «Да, это здорово, – ответил я. – Тебе следовало дать мне знать. Я бы прислал тебе блендер». «Все тот же Ричи, такой же шутник», – сказала она. «Конечно, все тот же Ричи, такой же шутник, – подтвердил я. – Между прочим, Сэнди, ты никого не родила после отъезда из Лос-Анджелеса? И выкидышей у тебя не было?» «Это шутка совсем не смешная, Ричи», – услышал я и почувствовал, что она сейчас бросит трубку, поэтому рассказал ей, что случилось. Она снова начала смеяться, только на этот раз просто зашлась смехом, смеялась, как я всегда смеялся с вами, будто кто-то рассказал самую веселую шутку в мире. Когда же смех начал затихать, я спросил, что такого забавного она нашла в моих словах. «Это просто чудесно. На сей раз посмешище – ты. После стольких лет Ричи Тозиер наконец-то стал посмешищем. И сколько маленьких говнюков ты зачал после того, как я уехала на восток, Рич?» «Как я понимаю, сие означает, что ты еще не познала радостей материнства?» – спрашиваю я ее. «Я должна родить в июле, – отвечает она. – Еще вопросы есть?» «Да, – говорю я. – Когда ты отказалась от мысли, что приносить детей в этот говенный мир аморально?» «Когда встретила мужчину, который не говно», – отвечает она и бросает трубку. Билл расхохотался. Смеялся, пока по щекам не покатились слезы. – Я думаю, она так быстро бросила трубку, чтобы последнее слово осталось за ней, – продолжил Ричи, – а потом, возможно, целый день ждала, что я позвоню еще раз. Но я умею признавать поражение. Неделей позже я пошел к врачу и попросил рассказать подробнее, каковы шансы на самопроизвольное восстановление семявыводящих протоков. Он сказал, что говорил об этом с некоторыми из своих коллег. Как выяснилось, за трехлетний период, с восьмидесятого по восемьдесят второй год, калифорнийское отделение А-эм-а 23 получило двадцать три отчета о самопроизвольном восстановлении семявыводящих протоков. Шесть случаев признаны результатом неудачной вазэктомии. Еще в шести выявлено мошенничество – парни хотели отхватить кусок от банковского счета врачей. Поэтому… одиннадцать случаев за три года. 23 АМА – Американская медицинская ассоциация, профессиональная организация частнопрактикующих врачей, объединяющая врачей штатов и округов. – Одиннадцать из скольких? – спросила Беверли. – Из двадцати восьми тысяч шестисот восемнадцати, – ответил Ричи. За столом воцарилась тишина. – То есть шанс на выигрыш в «Ирландскую лотерею» и то больше, но при этом никаких детей. Есть повод поржать, Эдс? – Все равно это ничего не доказывает… – забубнил свое Эдди. – Да, не доказывает, – согласился Билл, – но предполагает определенную связь. Вопрос в том, что нам теперь делать? Ты об этом думал, Майк? – Конечно же, думал, – ответил Майк, – но не мог делать какие-то выводы до тех пор, пока вы все не соберетесь и не поговорите, что теперь и произошло. Я не мог предположить, как пройдет наша встреча, пока мы все не собрались вместе. Он долго молчал, задумчиво обводя взглядом сидящих за столом. – Одна идея у меня есть, но прежде чем я ее озвучу, думаю, мы все должны решить, есть у нас тут общее дело или нет. Попытаемся мы вновь сделать то, что уже пытались? Хотим мы вновь попытаться убить Оно? Или просто разделим счет на шестерых и вернемся к тому, чем занимались и прежде? – Похоже… – начала Беверли, но Майк покачал головой, показывая, что не закончил. – Вы должны понимать, что предсказать наши шансы на успех невозможно. Я знаю, они не так хороши, как и знаю, что они бы повысились, будь с нами Стэн. Все равно остались бы не так хороши, но выше, чем сейчас. Со смертью Стэна созданный нами круг разомкнулся. Если на то пошло, я не думаю, что с разомкнутым кругом мы сможем уничтожить Оно или даже на какое-то время куда-то загнать, как нам удалось в прошлый раз. Я думаю, Оно убьет нас всех, одного за другим, и, вероятно, смерть каждого будет ужасной и мучительной. Детьми мы создали магический круг, пусть я даже сейчас не понимаю, как нам это удалось. Думаю, если мы совместно решим продолжить начатое, нам придется попытаться сформировать новый круг, поменьше, но я не знаю, удастся ли это нам. Я даже думаю, что мы, возможно, решим, что создали его, а потом выяснится, что это не так… когда будет слишком поздно… ну… выяснится это слишком поздно. Майк вновь оглядел их усталыми, глубоко запавшими на коричневом лице глазами. – Я думаю, что мы должны проголосовать. Остаемся мы здесь и предпринимаем вторую попытку или разъезжаемся по домам. Третьего не дано. Я призвал вас сюда силой давнего обещания, хотя сомневался, что вы его помните, но не могу удерживать вас здесь лишь этим обещанием. Все будет только хуже и скорее всего плачевнее. Он посмотрел на Билла, и тот понял, что близится момент, которого он страшился больше всего, но не мог предотвратить, а потом, с чувством облегчения, которое, возможно, испытывает самоубийца, убирая руки с руля быстро несущегося автомобиля и поднимая для того, чтобы закрыть глаза, смирился с приходом этого момента. Майк собрал их здесь, Майк изложил все факты… а теперь снимал с себя мантию лидера. Намеревался вернуть эту мантию тому, кто носил ее в 1958 году. – Что скажешь, Большой Билл? Огласи вопрос. – Прежде чем я это сделаю, хочу у-узнать, все ли понимают вопрос. Ты хотела что-то сказать, Бев. Она покачала головой. – Хорошо. По-олагаю, вопрос таков: мы остаемся и сражаемся или забываем об этой истории? Кто за то, чтобы остаться? Секунд на пять сидящие за столом застыли как изваяния, и Биллу вспомнились аукционы, где он бывал, в те моменты, когда цена лота неожиданно взлетала на заоблачную высоту, и те, кто не хотел участвовать в торговле, замирали: боялись почесаться или согнать муху с кончика носа из опасения, что аукционист воспримет это телодвижение как команду поднять цену еще на пять или двадцать пять «штук». Билл подумал о Джорджи, который никому не сделал зла и только хотел выбраться из дома после того, как просидел в нем целую неделю, о Джорджи с раскрасневшимися щеками, с бумажным корабликом в одной руке, застегивающим пуговицы дождевика другой, о Джорджи, благодарящем его… а потом наклоняющемся и целующем в еще горящую от температуры щеку: «Спасибо, Билл. Классный кораблик». Он почувствовал, как в нем поднимается прежняя ярость, но теперь он стал старше и смотрел на все шире. Речь шла не только о Джорджи. Ужасная колонна имен промаршировала у него в голове: Бетти Рипсом, найденная вмерзшей в землю, Черил Ламоника, выловленная из Кендускига, Мэттью Клементс, сдернутый с трехколесного велосипеда, Вероника Грогэн, девятилетняя, найденная в водостоке, Стивен Джонсон, Лайза Альбрехт, все прочие, и бог знает столько пропавших без вести. Он медленно поднял руку. – Давайте убьем Оно. На этот раз – давайте действительно убьем. На мгновение его поднятая рука оставалась в одиночестве, как рука единственного ученика в классе, который знает правильный ответ, того самого, которого ненавидят все остальные дети. Потом Ричи вздохнул и поднял руку со словами: «Какого черта. Не может это быть хуже интервью с Оззи Осборном». Беверли подняла руку. На лицо вернулся румянец, красными пятнами, разбросанными по скулам. Выглядела она невероятно возбужденной и испуганной до смерти. Майк поднял руку. Бен. Эдди Каспбрэк сидел, вжавшись в спинку стула, и выглядел так, словно хотел раствориться в ней и исчезнуть. Лицо его, тонкое, с мелкими чертами, лучилось страхом, когда он посмотрел сначала направо, потом налево, вновь на Билла. На мгновение Билл уже решил, что Эдди сейчас отодвинет стул, встанет и, не оглянувшись, выскочит за дверь. Потом он поднял одну руку, а другой схватился за ингалятор. – Молодчина, Эдс, – похвалил его Ричи. – Готов спорить, на этот раз ржачек у нас будет предостаточно. – Бип-бип, Ричи, – просипел Эдди. 6 Неудачникам приносят десерт – Так какая у тебя идея, Майк? – спросил Билл. Напряжение разрядила Роуз, встречавшая их в вестибюле ресторана. Она принесла вазочку с печеньем счастья 24 . С любопытством посмотрела на шестерых людей, каждый из которых сидел с поднятой рукой. Руки они торопливо опустили, но никто не произнес ни слова, пока за Роуз не закрылась дверь. 24 Печенье счастья (печенье с сюрпризом) – сухое печенье, внутри которого спрятано послание: полоска бумаги с пословицей, забавной фразой, предсказанием судьбы. – Идея достаточно простая, – ответил Майк, – но, возможно, и опасная. – Выкладывай, – предложил Ричи. – Думаю, остаток дня мы должны провести порознь. Каждому из нас следует пойти в ту часть Дерри, которую он или она помнит лучше всего… только не в Пустошь. Не думаю, что кому-то из нас стоит идти туда… пока. Если хотите, представьте это себе как пешие экскурсии. – Какова цель, Майк? – спросил Бен. – Точно не знаю. Вы должны понимать, что основываюсь я исключительно на интуиции… – В этом ритме что-то есть – не позволит нам присесть, – откликнулся Ричи. Остальные улыбнулись. Все, кроме Майка, – тот лишь кивнул. – Можно сказать и так. Руководствоваться интуицией – все равно что подобрать ритм и танцевать под него. Взрослым пользоваться интуицией трудно, и это главная причина, убеждающая меня, что именно так мы и должны поступить. В конце концов, дети в своем поведении на восемьдесят процентов основываются на интуиции, во всяком случае, где-то до четырнадцати лет. – Ты говоришь о том, чтобы вновь врубиться в ситуацию, – уточнил Эдди. – Пожалуй. Моя идея в этом. Если у вас нет какого-то особого места, просто доверьтесь ногам и посмотрите, куда они вас приведут. Потом мы встретимся вечером в библиотеке и поговорим о том, что случилось. – Если что-то случится, – пожал плечами Бен. – Я думаю, что случится. – Что именно? – спросил Билл. Майк покачал головой: – Понятия не имею. Но думаю, если что и случится, то неприятное. Думаю, вполне возможно, что один из нас не появится вечером в библиотеке. Нет причин так думать… если не считать интуиции. Ответом стала долгая пауза. – Почему поодиночке? – наконец спросила Беверли. – Если мы должны сделать это вместе, почему ты хочешь, чтобы мы ушли отсюда по одному, Майк? Особенно если риск, судя по твоим предположениям, так велик? – Думаю, я могу ответить на этот вопрос, – подал голос Билл. – Говори, Билл, – кивнул Майк. – Каждый из нас столкнулся с этим сам по себе. – Билл смотрел на Беверли. – Я не помню все – пока не помню, но помню многое. Фотографию в комнате Джорджи, которая пришла в движение. Мумию Бена. Прокаженного, которого Эдди увидел под крыльцом на Нейболт-стрит. Майк обнаружил кровь на траве около Канала в Бэсси-парк. И птица… была какая-то птица, верно, Майк? Майк мрачно кивнул. – Большая птица. – Но не такая дружелюбная, как с улицы Сезам? Ричи нервно хохотнул. – Ответ Дерри на «Джеймс Браун 25 выдает классный прикол»! Дети мои, мы благословлены или мы прокляты? – Бип-бип, Ричи, – осадил его Майк, и Ричи затих. – Для тебя это был голос из канализационной трубы и кровь, выплеснувшаяся из сливного отверстия, – повернулся Билл к Беверли. – А для Ричи… – Он замолчал в недоумении. 25 Браун, Джеймс Джозеф мл. (1933–2006) – американский певец, признанный одной из самых влиятельных фигур в поп-музыке XX века. – Вероятно, я – исключение, подтверждающее правило, Большой Билл, – заполнил паузу Ричи. – В то лето я столкнулся с чем-то странным, странным по-крупному, в комнате Джорджа, вместе с тобой. Мы тогда пришли в твой дом и заглянули в его альбом с фотографиями. И фотография Центральной улицы у Канала вдруг ожила. Ты помнишь? – Да, – кивнул Билл. – Но ты уверен, что раньше ничего не было, Ричи? Совсем ничего? – Я… – Что-то мелькнуло в глазах Ричи. Он продолжил медленно. – Как-то раз Генри и его дружки погнались за мной… незадолго до окончания учебного года, и я оторвался от них в отделе игрушек Универмага Фриза. Я пошел к Городскому центру, посидел на лавочке в парке и подумал, что увидел… но, возможно, мне это только померещилось. – Что именно? – спросила Беверли. – Ничего, – ответил Ричи почти что грубо. – Померещилось. Действительно. – Он посмотрел на Майка. – Я не возражаю против прогулки. Позволит убить время. Свидание с родными местами. – Так мы договорились? – спросил Билл. Все кивнули. – А потом встретимся в библиотеке в… в котором часу, Майк? – В семь вечера. Нажмите на кнопку звонка, если опоздаете. До начала летних каникул по будням библиотека закрывается в семь часов. – В семь так в семь. – Билл вновь обвел всех взглядом. – И будьте осторожны. Постоянно помните: никто из нас на самом деле не знает, что мы де-е-елаем. Считайте, что это разведка. Если что-то увидите, в бой не вступайте. Бегите. – «Я влюбленный – не задира», – прокомментировал Ричи мечтательным Голосом Майкла Джексона. – Что ж, если уж мы собираемся это сделать, то пора начинать. – Легкая улыбка приподняла левый уголок рта Бена. Скорее горькая, чем веселая. – Хотя будь я проклят, если скажу в эту самую минуту, куда собираюсь пойти, раз уж Пустошь под запретом. Там мне было лучше всего… там – и с вами. – Взгляд его переместился к Беверли, задержался на мгновение и сдвинулся. – Я не могу назвать другого места, которое так много значит для меня. Вероятно, я просто поброжу пару часов, посмотрю на здания и промочу ноги. – Ты найдешь, куда пойти, Стог, – возразил Ричи. – Посети магазины, где ты покупал еду, и подзаправься. Бен рассмеялся: – В одиннадцать лет я мог съесть гораздо больше, а сейчас так наелся, что вы можете выкатить меня отсюда. – Что ж, я готов, – сказал Эдди. – Секундочку! – воскликнула Беверли, когда они начали отодвигать стулья от стола. – Печенье счастья. Не забудьте про него. – Да, – кивнул Ричи, – я могу представить себе, что найду в моем. «СКОРО ТЕБЯ СЪЕСТ БОЛЬШОЙ МОНСТР. ХОРОШЕГО ТЕБЕ ДНЯ». Они рассмеялись, и Майк передал вазочку с печеньем счастья Ричи, тот взял одно и пустил вазочку по кругу. Билл заметил, что никто не разломал печенье, взяв его из вазочки; они сидели, держа маленькие, в форме шляпы, печенюшки в руках или положив на стол перед собой, и когда Беверли, все еще улыбаясь, подняла с тарелки свое печенье, Билл почувствовал, что из груди рванулся крик: «Нет! Нет, не делай этого, не надо, положи обратно, не ломай!» Но он опоздал. Беверли разломила печенье, за ней – Бен, Эдди отковыривал кусочек вилкой, и буквально за миг до того, как улыбка Беверли сменилась гримасой ужаса, Билл успел подумать: « Мы знали, каким-то образом мы знали. Потому что никто не надкусил печенье счастья. Так делается всегда, но никто из нас этого не сделал. Как-то, какая-то наша часть по-прежнему помнит… все ». И обнаружил, что это подспудное знание ужасало больше всего; куда более красноречиво, чем Майк, это объясняло, сколь глубокую отметину оставило Оно на каждом из них… и отметина эта никуда не делась и поныне. Кровь выплеснулась из печенья счастья Беверли, как из взрезанной артерии. Потекла по руке, потом на белую скатерть на столе, образовала на ней ярко-красное пятно, которое тут же выбросило в разные стороны жадные розовые отростки. Эдди Каспбрэк издал сдавленный крик и так резко отодвинулся от стола, что едва не перевернулся вместе со стулом. Огромное насекомое, с хитиновым желтовато-коричневым уродливым панцирем, вылезало из его печенья счастья, как из кокона. Обсидиановые глаза слепо смотрели перед собой. Когда насекомое выбралось на тарелочку для хлеба, крошки дождем посыпались с его спины. Шум этот Билл ясно расслышал, и потом услышал еще раз, в своих снах, когда прилег вздремнуть во второй половине этого дня. Полностью освободившись, насекомое с сухим скрежетом потерло тонкие задние лапки, и Билл понял, что перед ними жуткий сверчок-мутант. Он доковылял до края тарелки и свалился с нее, упал на спину. – Господи! – просипел Ричи. – Господи, Большой Билл, это глаз, дорогой Боже, это глаз, гребаный глаз… Билл резко повернул голову и увидел, что Ричи смотрит на печенье счастья, губы его оттянулись, обнажив зубы в пугающей ухмылке. Кусочек печенья лежал на скатерти, из дыры пристально смотрел человеческий глаз, с россыпью крохотных крошек на карей радужке и белке. Бен Хэнском отбросил свое печенье, не намеренно, а от неожиданности, как человек, внезапно обнаруживший, что держал в руке какую-то мерзость. А пока его печенье счастья катилось по столу, Билл увидел внутри два зуба, корни которых потемнели от запекшейся крови. Они торчали вместе, как семена во внутренней полости тыквы. Билл снова посмотрел на Беверли и увидел, что она втягивает в себя воздух, чтобы закричать. Ее взгляд не отрывался от насекомого, которое выползло из печенья Эдди: эта тварь, по-прежнему лежа на спине, теперь вяло шевелила лапками. Билл уже не сидел на месте. Он не думал – только реагировал. « Интуиция , – мелькнула мысль в тот самый момент, когда он вскочил со стула и рукой зажал рот за мгновение до ее крика. – Вот я какой, действую интуитивно. Майк может мной гордиться ». Так что изо рта Беверли вырвался не крик, а сдавленное: «М-м-м-м!» Эдди издавал свистящие звуки, которые Билл хорошо помнил. Но полагал, что проблемы в этом нет: один впрыск из сосалки для легких, и все у Эдди будет хорошо. Все будет идеально, как сказал бы Фредди Файрстоун, и Билл задался вопросом – не в первый раз, – почему у человека в такие моменты возникают столь странные мысли. Он торопливо оглядел остальных, и что-то еще вдруг вернулось из того лета, что-то, прозвучавшее необычайно архаично, но совершенно уместно: – Ни гу-гу! Вы все! Ни гу-гу! Просто молчите! Ричи прошелся рукой по рту. Лицо Майка стало грязно-серым, но он кивнул Биллу. Все они отодвинулись от стола. Билл еще не вскрыл свое печенье счастья, но теперь видел, что его боковинки шевелятся – раздуваются и сдуваются, раздуваются и сдуваются, раздуваются и сдуваются – словно внутри кто-то сидит и пытается вырваться из заточения. – М-м-м-м-м! – Дыхание Бев щекотало ему ладонь. – Ни гу-гу, Беверли, – с этими словами он убрал руку. Ее глаза, казалось, заняли все лицо. Рот дернулся. – Билл… Билл, ты видел… – Взгляд Беверли сместился на сверчка и задержался на нем. Насекомое, похоже, умирало. Его шероховатые глаза посмотрели на Беверли, и та застонала. – П-п-прекрати, – строго потребовал Билл – Придвигайся к столу. – Я не могу, Билли, не могу прибли… – Можешь! Ты до-олжна! – Он услышал шаги, легкие и быстрые, приближающиеся по коридору с другой стороны бисерной занавески. Оглядел остальных. – Вы все! Придвиньтесь к столу! Разговаривайте! Держитесь естественно! Беверли взглянула на него, в глазах застыла мольба, но Билл покачал головой. Сел и придвинул стул к столу, стараясь не смотреть на печенье счастья, которое лежало на его тарелке. Оно раздулось, будто нарыв, который все наполнялся и наполнялся гноем, но при этом продолжал медленно пульсировать, разжимался и сжимался. « А ведь я мог его надкусить », – с ужасом подумал Билл. Эдди вновь нажал на клапан ингалятора, с долгим хрипящим звуком втягивая в легкие очередную порцию живительного тумана. – Так кто, по-твоему, станет чемпионом? – спросил Билл Майка, лицо его перекосила дикая гримаса. В этот самый момент Роуз прошла сквозь занавеску, в глазах читался вопрос. Краем глаза Билл заметил, что Беверли придвинулась к столу. « Умница », – подумал он. – Думаю, отличные шансы у «Чикагских медведей», – ответил Майк. – Все хорошо? – спросила Роуз. – О-отлично, – ответил Билл. Указал на Эдди. – У нашего друга был приступ астмы. Он принял лекарство. Теперь ему получше. Роуз в тревоге посмотрела на Эдди. – Получше, – просипел тот. – Мне убрать со стола? – Чуть позже, – ответил Майк и натужно улыбнулся. – Все было хорошо? – Роуз оглядела стол, в голосе слышалось сомнение. Она не видела ни сверчка, ни глаза, ни зубов, ни дыхания печенья счастья Билла. Ее взгляд безразлично прошелся и по пятну крови на скатерти. – Все было очень хорошо, – ответила Беверли и улыбнулась, куда более естественно, чем Билл или Майк. И ее улыбка успокоила Роуз, убедила – если что-то и не в порядке, то в этом нет вины ни обслуживающего персонала, ни кухни. « У девочки крепкий характер », – подумал Билл. – Предсказания понравились? – спросила Роуз. – Не могу говорить за остальных, – ответил Ричи, – но мое попало не в бровь, а в глаз. Билл услышал царапанье. Посмотрел на свою тарелку, увидел ножку, пробившую стенку печенья счастья. Она скреблась по поверхности тарелки. « Я мог бы его надкусить », – вновь подумал он, но продолжал улыбаться. – Очень. – Он вновь перевел взгляд на Роуз. Ричи смотрел на тарелку Билла. Большущая серо-черная муха выползала из рушащегося под ее напором печенья. Она едва слышно жужжала. Из печенья также вытекала желтоватая слизь, собиралась лужицей. Появился и запах, тяжелый, густой запах воспаленной раны. – Что ж, если сейчас я вам не нужна… – Сейчас – нет, – ответил Бен. – У вас великолепная кухня. Очень… очень необычные блюда. – Тогда я вас оставляю. – И Роуз с поклоном исчезла за бисерной занавеской. Нити с бисером еще колыхались и стукались друг от друга, когда все они вновь отодвинулись от стола. – Это что? – хрипло спросил Бен, глядя на жуткое существо, которое оккупировало тарелку Билла. – Муха, – ответил Билл. – Муха-мутант. Если не ошибаюсь, создана воображением писателя Жоржа Ланжелана 26 . Он написал рассказ, который так и назвал – «Муха». По нему сняли фильм, не такой уж хороший. Но сам рассказ чертовски меня напугал. Оно возвращается к своим старым трюкам, ничего больше, потому что я собираюсь написать роман «Дорожные насекомые». Такое у меня пока рабочее название. Я знаю, звучит довольно-таки глупо, но вы понимаете… 26 Ланжелан, Жорж (1908–1972) – французский писатель, рассказ «Муха» написан им на английском. – Прошу меня извинить, – пробормотала Беверли. – Думаю, мне надо блевануть. Она выскочила из банкетного зала прежде, чем кто-либо успел встать. Билл расправил салфетку и набросил ее на муху размером с птенца воробья. Ничего такого большого не могло поместиться в крохотном китайском печенье счастья… но поместилось. Из-под салфетки дважды донеслось жужжание, потом наступила тишина. – Господи, – выдохнул Эдди. – Пора и нам на хрен выметаться отсюда. – Майк поднялся. – С Беверли встретимся в вестибюле. Беверли как раз выходила из женского туалета, когда остальные собрались у кассы. Бледная, но решительная. Майк заплатил по чеку, чмокнул Роуз в щечку, и они вышли в дождливый день. – Никто не передумал? – спросил Майк. – Я – нет, – ответил Бен. – Нет, – поддержал его Эдди. – Насчет чего? – спросил Ричи. Билл покачал головой и посмотрел на Беверли. – Я остаюсь, – сказала она. – Билл, что ты имел в виду, говоря, что Оно возвращается к старым трюкам? – Я думал о том, чтобы написать роман о насекомых, – ответил он. – Поэтому история Ланжелана вплелась в мои мысли. Поэтому я увидел муху. А ты – кровь, Беверли. Почему ты думала о крови? – Наверное, потому, что кровь была в раковине, – без запинки ответила Беверли. – Кровь, которая выплеснулась из сливного отверстия в ванной моей квартиры, когда мне было одиннадцать лет. Она сказала правду? Если на то пошло – нет. Потому что, когда кровь выплеснулась ей на пальцы теплой струей, перед ее мысленным взором возник кровавый отпечаток, который она оставила на ковре после того, как наступила на осколок разбитого флакона из-под духов. Том. И ( Бевви, иногда ты очень меня тревожишь ) ее отец. – Тебе тоже досталось насекомое. – Билл смотрел на Эдди. – Почему? – Не просто насекомое. – ответил Эдди. – Сверчок. В подвале нашего дома сверчки. Дом стоит двести тысяч, и мы не можем избавиться от сверчков. По ночам они сводят нас с ума. За пару дней до звонка Майка мне приснился действительно жуткий кошмар. Мне снилось, что я просыпаюсь, а в кровати полным-полно сверчков. Я пытаюсь распугать их ингалятором, но могу выжать из него только какие-то скрипящие звуки, и перед тем как проснуться, я осознаю, что и он набит сверчками. – Роуз ничего этого не видела, – заметил Бен и посмотрел на Беверли: – Как твои родители не увидели кровь, вытекшую из сливного отверстия раковины, пусть она перепачкала всю ванную комнату. – Да, – кивнула Беверли. Они переглядывались, стоя под мелким дождем. Майк посмотрел на часы. – Автобус через двадцать минут. Четверых я могу отвезти в город в моей машине, если мы потеснимся. Или могу вызвать такси. Выбор за вами. – Я пройдусь прямо отсюда, – ответил Билл. – Не знаю, куда пойду, но сейчас самое время подышать свежим воздухом. – Я вызову такси, – решил Бен. – Я поеду с тобой, если ты высадишь меня в центре, – сказал Ричи. – Хорошо. Куда пойдешь? Ричи пожал плечами: – Пока не знаю. Остальные предпочли дожидаться автобуса. – В семь вечера, – напомнил Майк. – И будьте осторожны, это касается всех. – Они согласились соблюдать осторожность, хотя Билл не понимал, как можно давать такое обещание, не зная, с какими угрозами им, возможно, предстоит столкнуться. Хотел сказать это вслух, но глянул на их лица, и ему стало ясно, что они и так знают. Поэтому он ушел, на прощание вскинув руку. Влажный воздух приятно холодил лицо. Его ждала долгая прогулка, но Билла это вполне устраивало. Предстояло о многом подумать. Его радовало, что встреча закончилась и они приступили к делу. Глава 11 Пешие экскурсии 1 Бен Хэнском берет в библиотеке книгу Ричи Тозиер вышел из машины на перекрестке, где сходились Канзас-стрит, Центральная и Главная улицы, а Бен отпустил такси на вершине холма Подъем-вмилю. За рулем сидел тот самый «религиозный человек», который подвозил Билла к ресторану, но ни Бен, ни Ричи этого не узнали: Дэйв погрузился в мрачное молчание. Наверное, Бен мог бы выйти вместе с Ричи, но исходил из того, что каждый должен начать свою экскурсию в одиночестве. Он наблюдал, как такси вливается в транспортный поток, стоя на углу Канзас-стрит и Долтри-Клоуз, сунув руки глубоко в карманы, стараясь выбросить из головы отвратительное завершение их ленча. Не мог; мысли возвращались к черно-серой мухе, выползающей из печенья счастья на тарелке Билла, с распластанными по спине, испещренными жилками крылышками. Он пытался переключиться с этого тошнотворного образа на что-то еще, думал, что ему удалось, но через пять минут мерзкая муха вновь возникла перед его мысленным взором. «Я пытаюсь как-то это обосновать , – думал он, – не с моральной точки зрения, а скорее с математической. Здания строят, руководствуясь определенными законами природы; законы природы можно выразить уравнениями; уравнения необходимо обосновывать. В чем обоснование того, что произошло менее получаса назад?» « Оставь это в покое , – сказал он себе, и не в первый раз. – Ты не можешь это обосновать, поэтому просто оставь в покое ». Очень хороший совет; да только последовать ему Бен не мог. Он вспомнил, что на следующий день после встречи с мумией жизнь его потекла обычным путем. Он знал, что едва не попал в лапы чудовища, чем бы оно ни было, но его жизнь продолжалась: он пошел в школу, написал контрольную по арифметике, заглянул после школы в библиотеку, ел с присущим ему аппетитом. Просто встроил существо, которое увидел на Канале, в свою жизнь, а если говорить о том, что существо это едва не убило его… что ж, дети частенько балансируют на грани смерти. Они перебегают улицы, не глядя по сторонам, на озере заплывают слишком далеко на надувных резиновых плотах, и им приходится грести из последних сил, чтобы вернуться на берег. Они падают на задницу со шведских стенок и на голову с деревьев. Теперь, стоя под мелким дождем перед «Надежным скобяным магазином» (Бен вспомнил, что в 1958 году это помещение занимал ломбард «Братья Фрейти», двойные витрины которого заполняли пистолеты, винтовки, опасные бритвы и гитары, подвешенные за грифы и напоминающие экзотических животных), он думал о том, что дети лучше себя чувствовали рядом со смертью, с большой легкостью встраивали в свою жизнь необъяснимое. Подспудно они верили в существование невидимого мира. Чудеса, сотворенные что светлыми, что темными силами, принимались во внимание, безусловно, но чудеса эти не останавливали жизнь. В десять лет внезапное столкновение с прекрасным или ужасным не мешало съесть за ленчем лишний чиз-дог или два. Но все менялось, стоило тебе повзрослеть. Ты более не лежал в кровати, в полной уверенности, что кто-то копошится в стенном шкафу или скребется в окно… но когда что-то случалось, что-то, не имеющее рационального объяснения, в сети возникала перегрузка, аксоны и дендриты 27 нагревались. Тебя начинало трясти и дергать, тебя начинало гнуть и корежить, твое воображение отплясывало хип-хоп и бибоп на твоих нервах. Тебе не под силу просто встроить случившееся в свою жизнь. Не встраивается оно, и все тут. Твой разум возвращается к встрече с ним, легонько его касается, как котенок – клубка ниток… пока, со временем, разумеется, ты или сходишь с ума, или попадаешь в такое место, где не можешь действовать с полной отдачей. 27 Аксон, дендрит – соответственно основной длинный и ветвящийся короткий отростки нейрона. «И если такое произойдет , – подумал Бен, – Оно сожрет меня. Сожрет нас. Тепленькими». Он зашагал по Канзас-стрит, не направляясь – во всяком случае, сознательно – к какому-то конкретному месту. В голову внезапно пришла мысль: «Что мы сделали с тем серебряным долларом?» Он по-прежнему не мог вспомнить. «Серебряный доллар, Бен… С его помощью Беверли спасла тебе жизнь. Тебе… может, и всем остальным… и прежде всего Биллу. Оно чуть не вырвало мне внутренности, прежде чем Беверли… что? Что она сделала? И как это сработало? Она заставила Оно отступить, и мы все ей помогали. Но как?» Неожиданно в голову пришло слово, слово, которое для него ничего не значило, но по коже побежали мурашки: «Чудь». Бен посмотрел на тротуар, на мгновение увидел нарисованный на нем мелом контур черепахи, и перед глазами все поплыло. Он зажмурился, а открыв глаза, увидел, что никакой черепахи и не было: только «классики», наполовину смытые легким дождем. Чудь. Что же это значило. – Не знаю, – ответил он вслух и быстро огляделся: вдруг кто-то заметил, как он разговаривает сам с собой, и обнаружил, что свернул с Канзас-стрит на Костелло-авеню. На ленче он сказал остальным, что Пустошь – единственное место, где мальчишкой он чувствовал себя счастливым… но это тянуло только на полуправду, так? Было еще одно место. И теперь, случайно или сознательно, он шел туда: в публичную библиотеку Дерри. Постоял перед ней минуту-другую, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Библиотека не изменилась; он восторгался ее линиями точно так же, как и в детстве. Спроектировали библиотеку хорошо, как большинство каменных зданий. Архитектору удалось поставить в тупик внимательного наблюдателя противоречиями: каменная солидность в определенной степени уравновешивалась изяществом арок и колонн; здание выглядело массивным, как банк, и при этом легким и воздушным (ну, легким, если говорить о городских зданиях, особенно построенных в начале века, и окнах, перекрещенных узкими полосками железа, элегантных и закругленных). Противоречия эти придавали зданию особый шарм, и Бен не удивился, почувствовав, как по нему прокатилась волна любви к этому месту. Не сильно изменилась и Костелло-авеню. Посмотрев вдоль улицы, он увидел Общественный центр Дерри и задался вопросом, а сохранился ли «Костелло-авеню маркет», который находился дальше, ближе к тому месту, где дугообразная Костелло-авеню вновь выходила на Канзас-стрит. Бен пошел через лужайку, едва замечая, как промокают туфли, чтобы взглянуть на стеклянный коридор, соединяющий корпуса взрослой и детской библиотек. Он тоже не изменился, и, стоя на лужайке рядом со склоненными к земле ветвями плакучей ивы, Бен видел людей, проходящих по коридору. Радость, которую он испытывал прежде, вновь захлестнула его, и Бен впервые действительно забыл о том, что произошло в конце ленча, за которым он встретился с друзьями детства после стольких лет разлуки. Он помнил, как ребенком приходил на эту самую точку, только зимой, пробивая дорогу в снегу, который доходил до бедер, и стоял чуть ли не по пятнадцать минут. Он помнил, что приходил в сумерках, и вновь его притягивали контрасты, и он стоял, чувствуя, как немеют кончики пальцев, а снег тает в зеленых резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве. Он стоял, окутанный сгущающимися сумерками, мир вокруг него лиловел под напором рано наступающей зимней ночи, с небом цвета золы на востоке и раскаленных углей – на западе. Вокруг него царил холод, температура воздуха – градусов двенадцать мороза, даже ниже, если ветер дул из скованной морозом Пустоши, а дул он часто. Там же, в каких-то сорока ярдах от того места, где стоял Бен, люди ходили взад-вперед в рубашках с короткими рукавами. Там, в каких-то сорока ярдах от того места, где он стоял, находился тоннель яркого белого света, источником которого служили флуоресцентные лампы под потолком. Там смеялись детишки, влюбленные парочки старшеклассников прохаживались, взявшись за руки (но им приходилось расцепляться, если они попадались на глаза кому-то из библиотекарш). В этом было что-то магическое, магическое в хорошем смысле слова, и по молодости Бен не мог отнести эту магию на счет таких обыденностей, как электрический ток и центральное отопление. Магия состояла в том, что этот сияющий светом и жизнью цилиндр соединял два темных здания, как дорога жизни, магия состояла в том, что на твоих глазах люди шли через темное заснеженное поле, не замечая ни темноты, ни холода. И оттого становясь прекрасными и божественными. Потом он уходил (как уходил сейчас) и, огибая здание, возвращался к главному входу (как делал сейчас), но всегда останавливался и оглядывался (как делал сейчас), прежде чем каменный угол здания взрослой библиотеки скрывал от него эту хрупкую пуповину. Удивляясь силе, с какой ностальгия сжимала его сердце, Бен направился к ступеням, ведущим к двери взрослой библиотеки, на мгновение задержался на узкой площадке за колоннами – здесь под высокой крышей всегда царила прохлада, каким бы жарким ни выдавался день. Затем открыл дверь, обитую железом, с прорезью для книг и ступил в тишину. Воспоминания накатили с такой силой, что у Бена на мгновение закружилась голова, едва он оказался под рассеянным светом свисающих с потолка стеклянных плафонов-шаров. Ничего физического в силе этой не было – Бен не мог сравнить ее ни с ударом в челюсть, ни с оплеухой. Скорее она была сродни странному ощущению, будто время свернулось некой петлей, и ты вернулся туда, где уже успел побывать. За неимением лучшего люди называют это чувство d'ej`a vu. Бен испытывал его и раньше, но никогда оно не обрушивалось на него с такой ошеломляющей силой. Секунду или две он стоял у самого порога, в полном смысле слова затерянный во времени, не имея ни малейшего понятия, сколько же ему сейчас лет. Тридцать восемь или одиннадцать? Его окружала знакомая тишина, лишь изредка нарушаемая чьим-то шепотом, еле слышным стуком – кто-то из библиотекарей проштамповывал книги и уведомления о том, что книга не сдана в срок, – шелестом переворачиваемых страниц газет или журналов. И освещенность в библиотеке теперь ему нравилась точно так же, как и прежде. Свет падал через высокие окна, сизый, как голубиное крыло, в этот дождливый день, свет, который убаюкивал и нагонял дрему. Пересекая широкий зал, выстланный линолеумом с красно-черным рисунком, уже почти что стершимся, Бен, как и всегда, старался ступать неслышно – по центру взрослую библиотеку венчал купол, и все звуки усиливались. Он видел, что винтовые железные лестницы, которые вели к стеллажам, остались на прежнем месте, по обе стороны подковообразного стола, за которым сидели библиотекари, но еще он увидел и маленький лифт, добавленный к лестницам за те двадцать пять лет, что прошли после их с матерью отъезда из Дерри. Вид лифта принес облегчение – ослабил удушающее чувство d'ej`a vu. Пересекая зал, Бен ощущал себя незваным гостем, иностранным шпионом. Каждое мгновение он ожидал, что библиотекарша, сидящая за столом, поднимет голову, посмотрит на него, а потом громко и отчетливо, заставив всех читателей прервать свое занятие и повернуться к нему, скажет: «Вы! Да, вы! Что вы тут делаете? У вас нет никакого права находиться здесь! Вы – Извне! Вы – из Прошлого! Возвращайтесь, откуда пришли. Немедленно уходите, пока я не вызвала полицию!» Библиотекарша подняла голову – молодая женщина, миловидная, на короткое мгновение Бен подумал, что его фантазия воплотится в жизнь, и сердце запрыгнуло в горло, когда ее светло-голубые глаза встретились с его. Но увидел он в них полнейшее безразличие и понял, что может идти дальше. Если он и был шпионом, его не раскрыли. Бен прошел под витком одной из узких и убийственно крутых лестниц из кованого железа, направляясь к коридору, который вел в детскую библиотеку, улыбнулся, осознав (только после того, как это сделал), что повторил еще один свой детский ритуал – вскинул голову, как вскидывал и мальчишкой, в надежде увидеть девушку в юбке, спускающуюся по лестнице. Он вспомнил (теперь вспомнил), как однажды, в восемь или девять лет, без всякой на то причины посмотрел вверх и заглянул аккурат под юбку из хлопчатобумажной ткани симпатичной старшеклассницы, увидев ее чистенькие розовые трусики. И вид этих трусиков потряс его ничуть не меньше, чем внезапный солнечный зайчик, посланный золотистым браслетом на лодыжке Беверли Марш, который в последний учебный день лета 1958 года пронзил его сердце стрелой чувства, более глубокого, чем просто любовь или привязанность. Бен помнил, как сидел за столом в детской библиотеке и думал о неожиданном зрелище минут двадцать, а то и больше, а лоб и щеки у него горели. Перед ним лежала раскрытая книга по истории поездов, в которой он не мог прочитать ни строчки, его пенис превратился в маленькую твердую ветку, и ветка эта пустила корни ему глубоко в живот. Он грезил, что они с этой девушкой поженились, живут в маленьком доме на окраине города, наслаждаясь удовольствиями, которых он еще не понимал. Ощущения эти пропали так же внезапно, как и появились, однако с тех пор он ни разу не проходил под лестницей, не вскинув голову. Но никогда больше не увидел ничего интересного и захватывающего (однажды по ступенькам осторожно спускалась толстуха средних лет, и он торопливо отвернулся, устыдившись, чувствуя себя злоумышленником), однако привычка оставалась – и дала о себе знать даже теперь, когда он давно уже стал взрослым. Бен медленно шел по коридору, замечая и другие изменения: желтые наклейки у каждого выключателя с надписью «ОПЕК ЛЮБИТ РАСТОЧИТЕЛЕЙ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ, а потому СБЕРЕГАЙ КАЖДЫЙ ВАТТ!». Войдя в детский мир со столиками из светлого дерева и такими же маленькими стульями, мир, в котором фонтан с питьевой водой возвышался над полом лишь на четыре фута, он увидел, что на дальней стене все так же висят фотографии в рамках, только не Дуайта Эйзенхауэра и Ричарда Никсона, а Рональда Рейгана и Джорджа Буша 28 . Рейган, вспомнил Бен, вел программу «Театр Джей-эл», когда он окончил пятый класс, а Джорджу Бушу тогда не исполнилось и тридцати. 28 Речь идет о Джордже Буше-старшем, который занимал пост вице-президента в 1981–1989 гг. при президенте Рональде Рейгане и сам был президентом США в 1989–1993 гг. Но… Ощущение d'ej`a vu накатило вновь. Он ничего не мог с этим поделать и на этот раз в полной мере ощутил леденящий ужас человека, который наконец-то осознает после получаса бултыхания в воде, что берег не становится ближе и он тонет. В библиотеку он попал в Сказочный час, в углу на миниатюрных стульчиках полукругом сидели с десяток малышей, слушали. «И кто это здесь, кто идет по моему мосту?» – произнесла библиотекарша низким, рычащим голосом злого тролля из сказки, и Бен подумал: «Когда она поднимет голову, я увижу, что это мисс Дэйвис, да, это будет мисс Дэйвис и выглядеть она будет такой же…» Но когда библиотекарша подняла голову, он увидел более молодую женщину, даже в сравнении с мисс Дэйвис, какой та была двадцать семь лет назад. Некоторые малыши закрывали рты руками и хихикали, но большинство смотрели на библиотекаршу, а в их взглядах читался вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца… или он набьет себе брюхо? – Это я, Хриплоголосый Билли-Козел, иду по твоему мосту, – продолжала рассказывать сказку библиотекарша, когда Бен, побледнев, проходил мимо нее. «Как это может быть та сказка? Та самая сказка? И я должен поверить, что это всего лишь совпадение? Потому что я не верю… не могу поверить, черт побери!» Он наклонился к фонтанчику с питьевой водой, наклонился так низко, что почувствовал себя Ричи, отбивающим поклоны. «Я должен с кем-то поговорить , – в панике подумал Бен. – С Майком… Биллом… с кем-нибудь. Неужто что-то действительно сцепляет здесь воедино прошлое и настоящее, вышвыривая промежуточные годы, или мне это только чудится? Потому что, если не чудится, не уверен, что я к этому готов. Я …» Он посмотрел на стойку сдачи книг, и сердце, казалось, на мгновение остановилось, чтобы потом забиться в два раза чаще. На стойке он увидел плакат со строгими черными буквами на белом фоне… очень знакомый. Надпись на плакате гласила: «ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ С 19:00. ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ДЕРРИ» В этот миг ему все стало предельно ясно: озарение пришло вызывающей суеверный страх вспышкой света, и он осознал, что голосование, которое они провели, – всего лишь шутка. Нет никакого возвращения назад, и никогда не было. Они продвигались по пути, столь же предопределенному, как запавшая в память привычка, заставившая его вскинуть голову, когда он проходил под лестницей, ведущей к стеллажам. Здесь, в Дерри, обитал отзвук прошлого, смертоносный отзвук, и всем им оставалось надеяться только на одно: этот отзвук еще можно изменить в их пользу, изменить так, что им удастся покинуть Дерри живыми. – Господи, – пробормотал он и сильно потер щеку ладонью. – Могу я вам чем-нибудь помочь? – раздался голос рядом с Беном, и он подпрыгнул от неожиданности. Принадлежал голос девушке лет семнадцати, с копной русых волос, которым заколки не давали упасть на симпатичное личико старшеклассницы. Разумеется, он видел перед собой помощницу библиотекаря; они работали и в 1958 году, старшеклассницы и старшеклассники, расставляли книги по полкам, показывали детям, как пользоваться каталогом. Обсуждали рецензии и школьные статьи, помогали со сносками и библиографиями. Платили за это гроши, но всегда находились старшеклассники, которых это не отпугивало. Потому что такая работа им нравилась. Присмотревшись внимательнее к доброжелательному, но все-таки вопрошающему взгляду, Бен вспомнил, что ему тут больше не место: он – великан в стране лилипутов. И незваный гость. Во взрослой библиотеке из-за этого он чувствовал себя не в своей тарелке, потому что на него могли посмотреть, с ним могли заговорить, в библиотеке детской испытал скорее облегчение. Во-первых, получил доказательство, что он по-прежнему взрослый, а тот факт, что девушка не носила бюстгальтера под ковбойкой, вызвал еще большее облегчение, а не эрекцию: если и требовалось подтверждение, что на дворе 1985 год, а не 1958, на это однозначно указывали соски девушки, ясно проступающие сквозь материю. – Нет, благодарю вас, – ответил он и тут же, по причине, которую не мог себе объяснить, услышал, как добавляет: – Я искал своего сына. – Да? А как его зовут? Может, я его видела. – Девушка улыбнулась. – Я знаю большинство детей. – Его зовут Бен Хэнском, – ответил Бен. – Но я его здесь не вижу. – Скажите мне, как он выглядит, и я смогу передать ему ваши слова, если есть такая необходимость. – Ну, – Бен уже жалел о своей выдумке, – он полноват и похож на меня. Но никакой проблемы нет, мисс. Если увидите его, просто скажите, что его отец заезжал по пути домой. – Скажу. – Она улыбнулась, но улыбка ограничилась губами, и Бен внезапно осознал, что подошла она и заговорила с ним не только из вежливости и желания помочь. Она работала помощницей библиотекаря детской библиотеки города, в котором за последние восемь месяцев убили девять детей. Увидела незнакомого мужчину в мире, куда взрослые заглядывают редко, обычно для того, чтобы оставить или забрать ребенка. Так что подозрительность ее имела под собой веские основания. – Спасибо вам. – Он улыбнулся, надеясь, что успокоил ее, и ретировался. Коридором прошел во взрослую библиотеку и, подчиняясь импульсу, который не понимал, направился к подковообразному столу… но, само собой, в этот день им полагалось следовать импульсам, так? Следовать импульсам и смотреть, куда они заведут. Табличка на столе указывала, что симпатичную библиотекаршу, которая сидела за ним, зовут Кэрол Дэннер. За ее спиной Бен видел дверь с панелью матового стекла и надписью «МАЙКЛ ХЭНЛОН СТАРШИЙ БИБЛИОТЕКАРЬ». – Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила мисс Дэннер. – Думаю, да, – ответил Бен. – Надеюсь на это. Мне бы хотелось завести библиотечную карточку. – Очень хорошо. – Она взяла бланк. – Вы живете в Дерри? – В настоящий момент – нет. – Ваш домашний адрес? – Рурал-стар, шоссе два, Хемингфорд-Хоум, штат Небраска. – На мгновение он запнулся, забавляясь ее недоуменным взглядом, потом добавил почтовый индекс: – Пять-девять-три-четыре-один. – Это шутка, мистер Хэнском? – Отнюдь. – Так вы переезжаете в Дерри? – Таких планов у меня нет. – Не далековато будет ездить за книгами? Или в Небраске нет библиотек? – Это в некотором роде сентиментальный момент. – Бен думал, что такой разговор с незнакомым человеком дастся ему нелегко, но нет, никаких затруднений не возникло. – Видите ли, я родился в Дерри. И впервые здесь после того, как уехал отсюда еще ребенком. Погулял по городу, посмотрел, что изменилось, а что нет. И вдруг меня осенило, что я прожил здесь десять лет, с трех до тринадцати, но на память об этих годах у меня ничего не осталось. Даже открытки. У меня были серебряные доллары, но один я потерял, а остальные подарил другу. Наверное, мне нужен сувенир из детства. Поздновато, конечно, но не зря же говорят – лучше поздно, чем никогда. Кэрол Дэннер улыбнулась, и улыбка превратила ее в ослепительную красавицу. – По-моему, это очень мило. Если вы погуляете десять или пятнадцать минут, ваша карточка, когда вы вернетесь к столу, будет уже готова. Бен едва заметно улыбнулся в ответ. – Как я понимаю, надо будет внести залог. Житель другого города и все такое. – В детстве у вас была библиотечная карточка? – Безусловно. – Улыбка Бена стала шире. – Полагаю, после моих друзей библиотечная карточка стояла у меня на первом месте. – Бен, не мог бы ты подняться сюда? – послышался громкий голос, разрезавший библиотечную тишину, как скальпель. Он обернулся, виновато дернулся, как делают люди, когда кто-то кричит в библиотеке. Не увидел ни одного знакомого человека… а мгновением спустя осознал, что никто не поднял голову и никоим образом не выразил удивления или раздражения. Старики по-прежнему читали «Дерри ньюс», «Бостон глоуб», «Нэшнл джеографик», «Ю-эс ньюс энд уорлд рипорт». В зале справочной литературы две старшеклассницы склонились над пачкой газет и стопкой регистрационных карточек. Несколько человек просматривали книги на полках раздела «НОВИНКИ БЕЛЛЕТРИСТИКИ – ВЫДАЮТСЯ ТОЛЬКО НА НЕДЕЛЮ». Какой-то старик в нелепой фуражке, с потушенной трубкой, зажатой в зубах, пролистывал альбом с рисунками Луиса де Варгаса. Бен повернулся к молодой женщине, которая в недоумении смотрела на него. – Что-то не так? – спросила она. – Нет, – с улыбкой ответил Бен, – просто мне показалось, будто я что-то услышал. Наверное, перелет подействовал на меня сильнее, чем я думал. Так что вы говорили? – Если на то пошло, говорили вы. Я как раз собиралась добавить, что сведения о вас должны храниться в архиве, если вы пользовались библиотекой, когда жили в Дерри. Вся информация теперь на микрофишах. За эти годы и у нас кое-что изменилось. – Да, – кивнул он, – в Дерри изменилось многое… но многое и осталось таким же, как и прежде. – В любом случае я могу поискать вашу фамилию и возобновить вашу карточку. Тогда залога не потребуется. – Отлично, – ответил Бен, но прежде чем успел поблагодарить библиотекаршу, тот же голос вновь прорезал священную тишину библиотеки, еще более громкий и радостный: «Быстро сюда, Бен! Поднимайся, маленький толстый говнюк! Это твоя жизнь 29 , Бен Хэнском!» 29 «Это твоя жизнь» – название популярной телепередачи, которая выходила в эфир в 1952–1961 гг., а потом была возобновлена с 1972 г. В формате передачи ведущий приглашал в студию знаменитость, а потом, справляясь с материалами, подготовленными его командой, рассказывал биографию знаменитости и частенько удивлял его, приглашая кого-то из родственников или старых друзей. Бен откашлялся: – Я вам очень благодарен. – Пустяки. – Она склонила голову набок. – На улице потеплело? – Немного, – ответил он. – А что? – Вы… – Это сделал Бен Хэнском! – прокричал голос. Откуда-то сверху, от стеллажей. – Бен Хэнском убивал детей! Держите его! Хватайте его! – …вспотели, – договорила она. – Правда? – задал он идиотский вопрос. – Карточкой я займусь прямо сейчас. – Большое спасибо. Она передвинулась к старой пишущей машинке «Ройял», которая стояла на углу подковообразного стола. Бен медленно отошел. Сердце бухало, как барабан. И да, он вспотел, чувствовал, как пот стекает со лба, выступает под мышками, смачивает волосы на груди. Он поднял голову и увидел клоуна Пеннивайза, который стоял на верхней площадке винтовой лестницы, расположенной по левую руку, и смотрел на него сверху вниз. Лицо покрывал белый грим, рот краснел ухмылкой убийцы. Вместо глаз – пустые глазницы. В одной руке – связка шариков, в другой – книга. « Не он , – подумал Бен. – Оно. Я стою посреди ротонды публичной библиотеки Дерри майским днем 1985 года, я – взрослый, и вижу самый жуткий кошмар моего детства. Я встретился лицом к лицу с Оно ». – Поднимайся, Бен, – позвал сверху Пеннивайз. – Я не причиню тебе вреда. У меня для тебя книга! Книга… и шарик. Поднимайся! Бен открыл рот, чтобы ответить, чтобы сказать, что Пеннивайз, наверное, рехнулся, если думает, что он, Бен, поднимется по лестнице, но тут же понял: произнеси он хоть слово, все повернутся к нему, все подумают, а не псих ли он? – Ладно, я знаю, что ты не можешь ответить, – крикнул Пеннивайз вниз и захихикал. – Хотя я чуть не провел тебя, правда? Извините, сэр, принц Альберт в вашем сортире?.. Это так?.. Лучше выпустите бедолагу 30 . Извините, мэм, это ваш холодильник убегает 31 ?.. Ваш?.. Тогда не стоит ли вам его поймать? 30 Шутка, в которой обыгрывается трубочный табак «Принц Альберт». Покупатель звонит в табачный магазин и спрашивает: «Have you got Prince Albert in a can», и продавец понимает его как «У вас есть табак «Принц Альберт» в жестянке?» Но «in a can» имеет и другое значение – в сортире. То есть вопрос звучит: «Принц Альберт в вашем сортире?» После утвердительного ответа продавца звонящий говорит: «Better let the poor guy out». 31 Обыгрываются два значения английского глагола to run – бежать и работать (Pardon me, ma'am, is your refrigerator running). Клоун на верхней лестничной площадке запрокинул голову и визгливо расхохотался. Смех отразился от купола ротонды, будто стая летучих мышей, и Бену лишь невероятным усилием воли удалось удержать руки внизу, не дать им подняться и заткнуть уши. – Поднимайся, Бен, – опять позвал Пеннивайз. – Мы поговорим. На нейтральной территории. Почему нет? « Я не поднимусь , – подумал Бен. – Думаю, когда я наконец-то доберусь до тебя, ты не захочешь меня видеть. Потому что мы собираемся тебя убить ». Вновь раздался пронзительный смех клоуна. – Убить меня? Убить? – И внезапно, нагоняя ужас, он заговорил голосом Ричи Тозиера, точнее, Голосом Пиканинни: – Не убивайте меня, масса, я буду хорошим нигга, не убивайте вашего чевного малчыка, Стог! – и вновь зазвучал пронзительный смех. Дрожа всем телом, побледнев, Бен пересекал центральную часть взрослой библиотеки под вибрирующим эхом этого смеха. Чувствовал, что его сейчас вырвет. Он остановился перед полкой с книгами, трясущейся рукой наобум взял одну. Его холодные пальцы начали перелистывать страницы. – Это твой единственный шанс, Стог! – Голос звучал где-то позади и выше. – Убирайся из города. Уберись до темноты. Если останешься… ты и все остальные. Ты слишком стар, чтобы остановить меня. Вы все слишком старые. Слишком старые, чтобы чего-то добиться, кроме как найти свою смерть. Ты хочешь увидеть, как это произойдет сегодня вечером? Он медленно повернулся, по-прежнему держа книгу в заледеневших руках. Не знал, куда смотреть, но создалось ощущение, будто под подбородком появилась невидимая рука и принялась поднимать, поднимать, поднимать его голову. Клоун исчез. Дракула стоял на верхней площадке лестницы, что поднималась к стеллажам слева от подковообразного стола. Не киношный Дракула, не Бела Лугоши, не Кристофер Ли, не Фрэнк Ланджелла, не Фрэнсис Ледерер, не Реджи Нодлер 32 . Там стояла древняя нежить с лицом, напоминающим перекрученный корень, с мертвенно-бледной кожей, пурпурно-красными, цвета запекшейся крови глазами. Рот открылся, обнажив наклоненные друг другу зубы, которые могли перекусить человека пополам. 32 Актеры, игравшие роль Дракулы в различных экранизациях. – Р-р-р! – прорычал вампир, и челюсти, щелкнув, захлопнулись. Изо рта хлынул черно-красный поток. Отхваченные куски губ упали на белоснежный шелк парадной рубашки и поползли вниз, оставляя змеящиеся кровавые следы. – Что увидел Стэн Урис перед тем, как умереть? – крикнул вампир с вознесенной над Беном лестничной площадки, смеясь кровавой дырой-ртом. – Принца Альберта в жестянке? Или Дэйва Крокетта, короля дикого Фронтира? Что он увидел, Бен? Ты тоже хочешь увидеть? Что он увидел? Что он увидел? – Вновь раздался все тот же пронзительный смех, и Бен понял, что сейчас закричит сам, да, нет никакой возможности остановить этот крик, он обязательно вырвется из груди. Кровь жутким потоком стекала с лестничной площадки. Одна капля упала на скрюченную артритом руку старика, который читал «Уолл-стрит джорнел». Побежала между костяшек пальцев. Старик не видел ее и не чувствовал. Бен рывками втягивал в себя воздух, в полной уверенности, что сейчас его крик пронзит тишину теплого, дождливого майского дня, пугающий, как удар ножа… или выплюнутое изо рта лезвие бритвы. Но воздух вышел неровным выдохом, а крик превратился в слова, произнесенные так же тихо, как произносится молитва: – Разумеется, мы сделали из него пули. Мы превратили серебряный доллар в серебряные пули. Господин в водительской фуражке, который пролистывал рисунки де Варгаса, резко поднял голову. – Ерунда, – сказал он. Несколько человек подняли головы, а кто-то раздраженно зашипел на старика: «Ш-ш-ш!» – Извините. – Голос Бена дрожал, он чувствовал, что по лицу течет пот, а рубашка прилипла к телу. – Я думал вслух… – Ерунда, – повторил старик уже громче. – Нельзя отлить серебряные пули из серебряных долларов. Всеобщее заблуждение. Из бульварного чтива. Проблема в особенностях гравитации… Внезапно рядом со стариком возникла женщина, мисс Дэннер. – Мистер Брокхилл, пожалуйста, потише, – мягко обратилась она к старику. – Люди читают… – Мужчина болен, – резко ответил Брокхилл, прежде чем уткнуться в альбом с рисунками. – Дай ему аспирин, Кэрол. Кэрол Дэннер посмотрела на Бена, и на лице ее отразилась тревога. – Вам нехорошо, мистер Хэнском? Я знаю, говорить такое невежливо, но вы ужасно выглядите. – Я… – Бен запнулся. – Я поел в китайском ресторане. Наверное, необычная пища не понравилась моему желудку. – Если хотите прилечь, в кабинете мистера Хэнлона есть кушетка. Вы можете… – Нет. Спасибо, но нет. – Он хотел не прилечь, а выбраться из публичной библиотеки Дерри. Посмотрел на верхнюю лестничную площадку. Клоун исчез. Вампир исчез. Но остался воздушный шарик, привязанный к низким перилам из кованого металла, которые тянулись по периметру лестничной площадки. На поверхности надутого до предела шарика Бен прочитал: «ХОРОШЕГО ТЕБЕ ДНЯ! ВЕЧЕРОМ ТЫ УМРЕШЬ!» – Я принесла вашу библиотечную карточку. – Кэрол осторожно коснулась предплечья Бена. – Она вам еще нужна? – Да, благодарю. – Бен с бульканьем втянул воздух. – Очень сожалею, что все так вышло. – Надеюсь, это не пищевое отравление, – продолжала тревожиться девушка. – Не получилось бы, – вновь подал голос мистер Брокхилл, не отрываясь от альбома с рисунками де Варгаса и не вынимая потухшей трубки из уголка рта. – Выдумка из дешевого романа. Пуля будет кувыркаться. Бен ответил ему, сам не зная, что собирается сказать. – Мы отлили не совсем пули – кругляши. Изначально понимали, что пули нам не сделать. Я хочу сказать, мы были детьми. Это я предложил… – Ш-ш-ш! – Кто-то опять попытался восстановить библиотечную тишину. Брокхилл одарил Бена несколько удивленным взглядом, уже собрался что-то сказать, но уткнулся в рисунки. Когда они вернулись к столу, Кэрол Дэннер протянула ему маленькую оранжевую карточку со штампом «ПУБЛИЧНАЯ БИБЛИОТЕКА ДЕРРИ» у верхнего торца. В некотором удивлении Бен вдруг осознал, что эта первая карточка взрослой библиотеки, которую он получил. В детстве карточка у него была канареечно-желтая. – Вы уверены, что не хотите прилечь, мистер Хэнском? – Мне уже чуть лучше, благодарю. – Точно? Ему удалось улыбнуться: – Точно. – Вы и выглядите чуть лучше. – В ее голосе звучало сомнение, словно она понимала, что сказать надо именно эти слова, но сама-то в это не верила. Потом она сунула книгу под устройство для микрофильмирования, которое использовалось в те дни для регистрации выданных книг, и Бена едва не разобрал истерический смех. « Эту книгу я схватил, когда клоун заговорил голосом Пиканинни , – подумал он. – Она решила, что я хочу ее взять. За последние двадцать пять лет я впервые беру книгу в публичной библиотеке Дерри и даже не знаю, что это за книга. С другой стороны, мне без разницы. Просто дайте мне отсюда уйти, понимаете? Этого достаточно ». – Спасибо. – Он сунул книгу под мышку. – Мы всегда рады вас видеть, мистер Хэнском. Вы точно обойдетесь без аспирина? – Будьте уверены, – ответил он и после короткой заминки добавил: – Вы, случаем, не знаете, как поживает миссис Старрет? Барбара Старрет? Она возглавляла детскую библиотеку. – Она умерла, – ответила Кэрол Дэннер. – Уже три года как умерла. Инсульт, насколько мне известно. Поверить трудно. Не такой уж она была старой… пятьдесят восемь лет или… пятьдесят девять. Мистер Хэнлон на день закрывал библиотеку. – Ясно, – кивнул Бен и почувствовал, как в сердце образовалась пустота. Вот что случается, когда возвращаешься к тем, кто в памяти твоей, или как там поется в песне. Глазировка торта сладка, да начинка горька. Люди или забыли тебя, или умерли, или потеряли волосы и зубы. В некоторых случаях ты обнаруживаешь, что они потеряли и рассудок. Ох, как же это хорошо – быть живым. Привет, парень. – Мне очень жаль. Вы ее любили, так? – Все дети любили миссис Старрет, – ответил Бен и в тревоге осознал, что на глазах уже слезы. – Вы… « Если она еще раз спросит, в порядке ли я, наверное, я действительно заплачу, или закричу, или что-то сделаю ». Он посмотрел на часы: – Боюсь, мне надо бежать. Спасибо большое, вы очень мне помогли. – Доброго вам дня, мистер Хэнском. « Пожелание правильное, потому что вечером я умру ». Он наставил на нее палец и двинулся через зал к двери. Мистер Брокхилл поднял голову, резко повернулся к нему, бросил на него подозрительный взгляд. Бен посмотрел на верхнюю площадку винтовой лестницы, которая располагалась слева от подковообразного стола. Шарик по-прежнему висел в воздухе, привязанный к перилам. Только надпись на нем изменилась: Я УБИЛ БАРБАРУ СТАРРЕТ! КЛОУН ПЕННИВАЙЗ Бен отвел глаза, почувствовал, как сердце вновь забилось у самого горла. Вышел из библиотеки в солнечный свет. В сплошном слое облаков появились разрывы, и теплое майское солнце прорвалось к земле. В его лучах трава выглядела невероятно зеленой и сочной. Бен почувствовал, что на сердце у него полегчало. Словно он оставил в библиотеке какую-то ношу, которую ранее таскал в себе… а потом он посмотрел на книгу, которую взял, и зубы его вдруг щелкнули с невероятной силой. В руках он держал «Бульдозер», книгу Стивена У. Мидера, одну из тех трех, с которыми вышел из библиотеки в тот день, когда прыгнул в Пустошь, спасаясь от Генри Бауэрса и его дружков. И, раз уж речь зашла о Генри, на обложке до сих пор остался отпечаток подошвы его саперного сапога. Дрожащей рукой, неловко переворачивая страницы, он добрался до задней обложки. Библиотека перешла на микрофильмовую систему контроля выдачи книг, он это видел. Но в этой книге на внутренней стороне задней обложки остался карман, в котором лежал формуляр. В каждой заполненной строчке после написанной от руки фамилии посетителя библиотеки, который брал книгу, стоял штамп библиотекаря с установленной датой возврата. Бен прочитал: А в последней заполненной строке увидел свои имя и фамилию, написанные его детским почерком, с сильным нажимом карандаша: Бенджамин Хэнском 9 июля 1958 И на формуляре, и по всему заднему форзацу, и по всем страницам кто-то проштамповал жирными красными чернилами, которые выглядели как кровь, одно слово: «УНИЧТОЖИТЬ». – Боже мой, – прошептал Бен. Не знал, что еще сказать; слово это целиком и полностью характеризовало сложившуюся ситуацию. – Боже мой, боже мой. Он стоял под лучами солнца, внезапно задавшись вопросом, а с чем же пришлось столкнуться остальным. 2 Эдди Каспбрэк ловит мяч Эдди вышел из автобуса на углу Канзас-стрит и Коссат-лейн. Последняя четверть мили спускалась вниз по холму, прежде чем закончиться тупиком – обрывалась крутым склоном, скатывающимся в Пустошь. Эдди не имел ни малейшего понятия, почему решил выйти из автобуса именно здесь; Коссат-лейн ничего для него не значила, в этой части Канзас-стрит никто из его знакомых не жил. Но вроде бы он ступил на тротуар в нужном месте. Это все, что он знал, а ничего другого ему на тот момент и не требовалось. Беверли вышла еще раньше, небрежно взмахнув рукой, на одной из остановок Нижней Главной улицы. Майк на автомобиле уехал к библиотеке. И теперь, наблюдая, как маленький и какой-то нелепый автобус «Мерседес» уезжает все дальше и дальше от остановки, Эдди задался вопросом, а что же он все-таки тут делает, стоя на занюханном перекрестке занюханного городка в пятистах милях от Майры, которая, несомненно, тревожится до слез, не зная, что с ним. В это самое мгновение у него вдруг закружилась голова, он коснулся кармана пиджака, вспомнил, что оставил драмамин в номере отеля вместе со всеми прочими лекарствами. Аспирин, впрочем, был при нем. Он не выходил из дома без аспирина, точно так же, как не выходил без штанов. Эдди всухую проглотил две таблетки и зашагал по Канзас-стрит, думая, что может пойти в публичную библиотеку или хотя бы повернуть на Костелло-авеню. Небо начало проясняться, и у Эдди даже мелькнула мысль дошагать до Западного Бродвея, полюбоваться тамошними старинными викторианскими особняками, которые высились только в двух действительно красивых жилых кварталах Дерри. Подростком он иной раз так и поступал – просто проходил по Западному Бродвею, как бы по делу, вроде бы направляясь куда-то еще. Неподалеку от угла Уитчем-стрит и Западного Бродвея стоял дом Мюллеров, из красного кирпича, с башенками по углам, за зеленой изгородью. Мюллеры держали садовника, который всегда подозрительно смотрел на Эдди, пока тот проходил мимо. Помнил Эдди и дом Боуи, через четыре дома от Мюллеров, по той же стороне. Он полагал, что это одна из причин, по которым Грета Боуи и Салли Мюллер были такими закадычными подружками в начальной школе. С зеленой крышей, тоже с башенками, но не с квадратным верхом, как у Мюллеров, а с забавными конусами, которые казались Эдди шутовскими колпаками. Летом на боковой лужайке всегда стояла садовая мебель: стол под большим желтым зонтом, плетеные кресла, меж двух деревьев висел гамак. И за домом всегда играли в крокет. Эдди это знал, хотя его никогда не приглашали в дом Греты, чтобы сыграть в крокет. Шагая по Западному Бродвею (будто куда-то направляясь), Эдди иногда слышал звуки ударов по шару, смех, стоны, когда чей-то шар «отлетал в сторону». Однажды даже увидел Грету, со стаканом лимонада в одной руке и крокетным молотком в другой, стройную и неописуемо красивую (даже обожженные солнцем плечи казались неописуемо красивыми тогда девятилетнему Эдди Каспбрэку), идущую за своим шаром, который «отлетел в сторону» – после удара отрикошетил от дерева, и Грета появилась в поле зрения Эдди. Он даже немного влюбился в нее в тот день – в сверкающие светлые волосы, падающие на плечи ее платья-шортов небесно-синего цвета. Грета огляделась, и на мгновение он подумал, что она его увидела, но оказалось, что нет: когда он нерешительно вскинул руку в приветствии, она не помахала в ответ, а только ударила по шару и побежала следом за дом. Эдди зашагал дальше, не обижаясь на оставшееся без ответа приветствие (он искренне верил, что она его не заметила) или на то, что она никогда не приглашала его поучаствовать в субботней игре в крокет: с какой стати такой красотке, как Грета Боуи, приглашать такого мальчишку, как он? Узкогрудого, астматика, с лицом, похожим на морду утонувшей водяной крысы. «Да , – думал Эдди, бесцельно шагая по Канзас-стрит, – надо бы мне пойти на Западный Бродвей, вновь глянуть на все эти дома… Мюллеров, Боуи, доктора Хоула, Трекеров…» Тут его мысли резко оборвались, потому что (помяни черта – вмиг явится) он стоял перед гаражом для грузовиков братьев Трекеров. – Все еще здесь, – вырвалось у Эдди, и он рассмеялся. – Сукин кот! Дом на Западном Бродвее, принадлежавший братьям Филу и Тони Трекерам, убежденным холостякам, был, пожалуй, самым красивым из всех особняков на этой улице: белоснежный, с зелеными лужайками, большими клумбами (разумеется, изящно вписанными в ландшафт), которые цвели всю весну и лето. Подъездную дорожку каждую осень заливали гудроном, поэтому она всегда оставалась черной, как темное зеркало, зеленая черепица на многочисленных скатах крыши цветом почти не отличалась от травы лужайки, и люди иногда останавливались, чтобы сфотографировать сводчатые окна, старинные и запоминающиеся. «Любые двое мужчин, которые поддерживают дом в таком идеальном состоянии, должны быть гомиками», – однажды раздраженно бросила мать Эдди, но он не решился обратиться к ней за разъяснениями. Гараж для грузовиков являл собой полную противоположность особняку Трекеров на Западном Бродвее. Низкое здание сложили из кирпичей, которые уже крошились от старости, а у земли из темно-красных стали черными, как сажа. Окна покрывал слой грязи, за исключением маленького круглого оконца в кабинете диспетчера. Это стекло поддерживалось в идеальной чистоте детьми, которые приходили сюда и до Эдди, и после него, потому что над столом диспетчера висел календарь «Плейбоя». Никто из парней не проходил на площадку за гаражом, где играли в бейсбол, не остановившись, чтобы протереть стекло бейсбольной перчаткой и взглянуть на девушку месяца. Гараж с трех сторон окружала площадка укатанного гравия. Трейлеры, предназначенные для поездок на большие расстояния («Джимми-Питы», «Кентуорты», «Рио»), все с надписями на бортах «ТРЕКЕР БРАЗЕРС. ДЕРРИ НЬЮТОН ПРОВИДЕНС ХАРТФОРД НЬЮ-ЙОРК», иногда стояли там в беспорядочном изобилии. Случалось, собранные, иной раз – кабины и кузова по отдельности, застыв на колесах или стойках. Братья старались не заставлять грузовиками площадку за гаражом, потому что были заядлыми бейсбольными болельщиками и хотели, чтобы дети приходили сюда играть. Фил Трекер сам водил трейлер, так что мальчишки сталкивались с ним редко. Но Тони Трекер, мужчина со здоровенными бицепсами и внушительным пузом, вел бухгалтерию и занимался счетами, поэтому Эдди (сам он никогда не играл – мать убила бы его, если б услышала, что он играет в бейсбол, бегает, глотает пыль, столь вредную для его слабых легких, рискуя сломать ногу, получить сотрясение мозга или бог знает что еще) частенько его видел. Он был неотъемлемой деталью летнего антуража, его голос казался Эдди таким же атрибутом игры, как позднее – голос Мэла Аллена 33 : Тони Трекер, огромный, но при этом напоминающий призрак, в белой рубашке, мерцавшей, когда спускались летние сумерки, а светлячки начинали вить в воздухе кружево огоньков, кричащий: «Ты должен успеть встать под этот мя-ач, Рыжий, прежде чем сможешь его поймать!.. Не отрывай глаз от мя-ача, Полпинты! Ты не сможешь ударить по этой чертовой хреновине, если не будешь на нее смотреть!.. Скользи, Копыто! Ты въедешь кедами в лицо второго бейсмена, он никогда не сможет осалить тебя!» 33 Аллен, Мэл (1913–1996) – известный американский спортивный комментатор. Эдди помнил, что Трекер никого не звал по именам. Только – эй, Рыжий, эй, Блонди, эй, Очкарик, эй, Полпинты. И никогда не говорил «мяч», только «мя-ач». И биту Тони Трекер всегда называл ясеневым черенком: «Тебе никогда не ударить по этому мя-ачу, Подкова, если ты не будешь как следует замахиваться ясеневым черенком». Улыбаясь, Эдди подошел чуть ближе… и тут же улыбка увяла. Длинное кирпичное здание, в котором обрабатывались заявки, где ремонтировались грузовики и хранился груз (только на короткие сроки), стояло темное и молчаливое. Сквозь гравий проросла трава. Никаких грузовиков на боковых площадках, только один ржавый остов кузова. Подойдя еще ближе, Эдди увидел в одном из окон табличку с надписью «ПРОДАЕТСЯ». « Трекеры вышли из игры », – подумал Эдди и удивился печали, которую вызвала эта мысль… словно кто-то умер. Он порадовался, что не дошел до Западного Бродвея. Если компания «Трекер бразерс» могла прекратить существование – «Трекер бразерс», которая, казалось, будет всегда, – что могло случиться с улицей, по которой он так любил гулять мальчишкой? Эдди вдруг понял, что не хочет этого знать. Не хочет увидеть Грету Боуи с сединой в волосах, с располневшими бедрами и задом, что происходит с теми, кто много сидит, много ест и много пьет; так лучше – безопаснее – держаться подальше. «Нам всем следовало так поступить – просто держаться подальше. Нет у нас тут никаких дел. Возвращаться туда, где вырос, – все равно что исполнять какой-нибудь безумный йоговский трюк, скажем, сунуть ноги в рот. А потом проглотить себя так, чтобы ничего не осталось; сделать такое невозможно, и любой здравомыслящий человек должен только радоваться, что невозможно… так что же все-таки случилось с Тони и Филом Трекерами?» Для Тони, возможно, все закончилось инфарктом: он таскал на себе как минимум семьдесят пять лишних фунтов жира и мяса, и сердце могло не выдержать. Поэтам дозволено романтизировать разбитые сердца, Барри Манилоу поет о них, и Эдди ничего не имел против (они с Майрой собрали все альбомы, записанные Барри Манилоу), но лично он предпочитал раз в год снимать электрокардиограмму. Конечно же, если Тони что и подвело, так это сердце. А Фил? Возможно, беда подстерегла его на автостраде. Эдди, который и сам зарабатывал на жизнь, крутя баранку (точнее, раньше зарабатывал; теперь только иногда возил знаменитостей, а большую часть времени рулил столом), знал, какие опасности таят в себе автострады. Старина Фил мог в гололед вылететь на своем трейлере с трассы где-нибудь в Нью-Хэмпшире или в Хайнсвиллских лесах к северу от Мэна. А может, у его трейлера отказали тормоза на длинном спуске к югу от Дерри, когда он ехал в Хейвен под весенним дождем. Об этом и о многом другом говорилось в песнях о водителях-дальнобойщиках, которые ходили в стетсонах и не гнушались обмана. Рулить столом иногда одиноко, но Эдди достаточно много времени просидел в водительском кресле, и его ингалятор всегда ездил вместе с ним, лежал на приборном щитке, рычаг клапана смутно отражался в ветровом стекле (а в бардачке компанию ингалятору составляла целая аптека), и знал, что цвет одиночества – расплывчато-красный: отраженный от мокрого асфальта свет задних фонарей автомобиля, который едет впереди тебя под проливным дождем. – А время бежит, нам за ним не угнаться, – прошептал Эдди Каспбрэк, не отдавая себе отчета, что говорит вслух. Чувствуя себя спокойным и несчастным (в таком состоянии он, сам того не подозревая, пребывал довольно часто), Эдди обошел здание, поскрипывая по гравию туфлями от «Гуччи», чтобы взглянуть на площадку, где в его детстве постоянно играли в бейсбол, в те далекие времена, когда мир, казалось, на девяносто процентов состоял из детей. Площадка не так уж и изменилась, но одного взгляда хватило, чтобы понять: в бейсбол здесь больше не играют – в какой-то момент традиция умерла, по ей одной ведомым причинам. В 1958 году ромб внутреннего поля ограничивали не выбеленные дорожки, соединяющие базы, а вытоптанные ногами тропки. И баз, как таковых, у них не было, у этих мальчишек, которые играли здесь в бейсбол (все мальчишки были старше Неудачников, хотя Эдди помнил, что Стэнли Урис иногда принимал участие в игре; отбивал мяч слабовато, но на наружном поле бегал быстро и демонстрировал отменную реакцию). Базами служили четыре куска грязного брезента, которые хранились под погрузочной платформой длинного кирпичного здания, торжественно доставались оттуда, когда мальчишек набиралось на две команды, и не менее торжественно возвращались на место, когда сгустившиеся сумерки останавливали игру. Но теперь Эдди не видел протоптанных бейсбольных тропок. Слишком уж много сорняков проросло сквозь гравий. Повсюду блестели осколки разбитых бутылок из-под пива и газировки; в те давние дни все осколки добросовестно убирались. Что осталось неизменным, так это проволочный забор в дальнем конце площадки, высотой в двенадцать футов и ржавый, как засохшая кровь. Он разрисовывал небо ромбами. « Это она, зона круговой пробежки », – подумал Эдди. Сунув руки в карманы, ошеломленный, он стоял на том месте, где двадцать семь лет назад был «дом» 34 . За забор и в Пустошь. Такой удар по мячу они называли «Автоматом». Эдди громко рассмеялся и тут же нервно оглянулся, словно это рассмеялся призрак, а не мужчина в слаксах за шестьдесят долларов, мужчина из плоти и крови, реальный, как… ну, реальный, как… 34 «Дом» – база, на которой стоит бэттер, принимая подачу питчера, и на которую должен вернуться, став раннером, если ему удается отбить мяч. «Брось, Эдс , – вроде бы прошептал ему в ухо голос Ричи. – И вовсе ты не реальный, и в последние годы ржачек тебе выпадало мало, и случались они редко. Так?» – Да, так, – тихо ответил Эдди и пнул несколько камушков, оказавшихся под ногой. По правде говоря, он видел только два мяча, перелетевших через забор в дальнем конце площадки «Трекер бразерс», и оба раза по мячу бил один и тот же пацан – Рыгало Хаггинс. В свои двенадцать лет Рыгало выглядел комично большим: ростом уже в шесть футов и весом, наверное, в сто семьдесят фунтов. Прозвище он получил за умение долго и громко рыгать, получалось у него нечто среднее между кваканьем лягушки и стрекотанием цикады. Случалось, рыгая, он постукивал рукой по губам, и срывающиеся с них звуки напоминали клич индейцев. Рыгало был здоровенным и не толстым, теперь вспоминал Эдди, но Бог, похоже, не планировал, чтобы мальчик становился таким большим в двенадцать лет; если бы Рыгало не умер в то лето, он мог бы прибавить в росте еще шесть дюймов, а то и больше, но мог бы и научиться управлять таким огромным телом в мире куда меньших по размерам людей. « Он даже мог , – подумал Эдди, – научиться доброте ». Но в двенадцать лет Рыгало, неуклюжий и злобный, даже производил впечатление умственно отсталого исключительно из-за резких и на удивление неловких телодвижений. Какая там легкость, присущая, скажем, Стэнли! Тело здоровяка, казалось, никак не общалось с его мозгом, существовало в собственном замедленном мире. Эдди вспомнился один вечер, когда мяч, отбитый бэттером, медленно летел прямо на Рыгало, который стоял на внешнем поле. Он мог поймать этот мяч, не сходя с места. Рыгало застыл, задрав голову, вскинув руку, словно в приветствии, но подставить перчатку под мяч так и не удосужился, и он ударил Рыгало по темечку с громким «бонг». Такой же звук слышится, если мяч, брошенный с третьего этажа, падает на крышу «форда». Мяч подскочил на четыре фута и аккуратно опустился в перчатку. У одного бедолаги, Оуэна Филлипса, «бонг» этот вызвал смех. Рыгало подошел к нему и пнул так сильно, что Филлипс побежал домой, крича от боли и с дырой в штанах. Больше никто не засмеялся… разве что про себя. Эдди полагал, что Ричи Тозиер, если бы при этом присутствовал, наверняка не удержался бы от колкой реплики, и Рыгало скорее всего отправил бы его в больницу. Такую же медлительность демонстрировал Рыгало и в «доме». Выбить его не составляло труда, а если после его удара мяч отскакивал в землю, то даже самые неуклюжие игроки внутреннего поля салили его до того, как он добирался до первой базы. Но если уж удар получался, мяч летел очень, очень далеко. Эдди видел два мяча, которые Рыгало отправил за забор, и оба удара получились потрясающими. Первый мяч так и не нашли, хотя с десяток мальчишек перелезли через забор и принялись рыскать по Пустоши. Второй отыскали. Мяч этот принадлежал другому шестикласснику (Эдди не мог вспомнить его имя и фамилию – только прозвище; мальчишки звали его Сопливый, потому что он вечно ходил простуженным), и им играли в конце весны и в начале лета 1958 года. В результате мяч претерпел значительные изменения в сравнении с идеально круглым белоснежным шаром с красными стежками, каким его достали из коробки в магазине. Он потерся, его покрывали зеленые пятна от травы и царапины от сотен ударов по гравию. Стежки в одном месте начали надрываться, и Эдди (он бегал за мячами, выкатившимися за границу поля, если позволяла астма, и смаковал каждое небрежное: «Спасибо, малыш», – которым его награждали, когда он возвращал мяч в поле) знал, что скоро кому-то придется доставать изоленту «Черный кот» и обматывать ею мяч, чтобы им могли поиграть еще неделю или чуть дольше. Но прежде чем настал этот день, семиклассник с невероятным именем Стрингер и фамилией Дедэм подал, как он это называл, «с переменной скоростью». Принимал подачу Рыгало Хаггинс. Точно рассчитал время подлета мяча (медленные подачи подходили ему как нельзя лучше) и ударил по видавшему виды «сполдингу» 35 Сопливого. Обшивка мяча тут же оторвалась и спланировала на площадку, приземлившись в нескольких футах от второй базы, будто большая белая бабочка. Сам мяч поднимался все вышел и выше в роскошное подсвеченное закатом небо, раскручиваясь и раскручиваясь. Мальчишки, онемев от изумления, поворачивали головы, следя за полетом мяча. Эдди помнил, как с губ Стрингера сорвалось: « Срань гос-подня! » – и такое благоговение слышалось в его голосе. Мяч все летел и летел, они все видели разматывающуюся бечевку, и, возможно, еще до того, как мяч долетел до земли, уже в Пустоши, шестеро мальчишек карабкались за забор. Эдди помнил, как Тони Трекер изумленно хохотал и кричал: «Этот мяч улетел бы и за стадион «Янкиз» 36 . Улетел бы на хрен и за стадион «Янкиз». 35 «Сполдинг» – компания по производству спортивных товаров. 36 Максимальное достижение бэттера – выбить мяч за дальнюю границу игрового поля, на трибуны или даже за них. Нашел мяч Питер Гордон, недалеко от ручья, который тремя неделями позже члены Клуба неудачников перегородили плотиной. Диаметр его уменьшился до трех дюймов. Но бечевка не порвалась. По молчаливой договоренности мальчишки принесли остатки мяча Сопливого Тони Трекеру, который осмотрел их, не произнося ни слова, стоя в окружении также молчавших мальчишек. Со стороны могло показаться, что группа эта – мальчишки, окружившие высокого мужчину с большущим животом, – собралась по какому-то религиозному поводу, скажем, поклониться некой священной реликвии. Рыгало Хаггинс даже не обежал базы. Просто стоял среди других, как человек, не очень-то осознающий, где находится и что делает. И мяч, который протянул ему Тони Трекер, диаметром уступал теннисному. Эдди, с головой погрузившийся в воспоминания, зашагал через площадку, миновал питчерскую горку (только горкой она никогда не была, скорее ямкой, из которой убрали гравий), вышел в зону шорт-стопа 37 . Остановился, вслушиваясь в окружавшую его тишину, двинулся дальше, к проволочному забору. Он проржавел еще сильнее, теперь его оплел какой-то мерзкий вьюн, но он оставался на прежнем месте. Сквозь ячейки Эдди видел уходящий вниз склон, заросший яркой зеленью. 37 Шорт-стоп – игрок внутреннего поля, располагается между второй и третьей базами. Пустошь даже больше, чем прежде, напоминала джунгли, и впервые Эдди задался вопросом: а почему участок земли, покрытый столь буйной растительностью, назвали Пустошью? Ничего пустого не было там и в помине. Почему не Чаща? Почему не Джунгли? Пустошь. Какое-то мрачное, даже зловещее слово, но если оно с чем-то и ассоциировалось, то никак не с переплетением веток кустов и деревьев, которые росли так густо, что им приходилось бороться за место под солнцем. Перед мысленным взором возникали песчаные дюны, уходящие к горизонту, или серая равнина солончаков. Пустая, бесплодная земля. Майк говорил, что они все бесплодны, и это, похоже, и правда так. Их семеро, и ни одного ребенка. Явное нарушение теории вероятности, даже в эпоху планирования семьи. Эдди смотрел сквозь ржавые ромбы, слыша далекий рокот машин, проезжающих по Канзас-стрит, слыша далекое журчание воды внизу. Он видел, как ручей сверкает под весенним солнцем. Тростниковые заросли остались на прежнем месте, только выглядели болезненно-белыми, словно пятна грибка на зеленом фоне. За зарослями виднелись болотистые участки, граничащие с Кендускигом. По слухам, тамошняя трясина засасывала с концами. «Я провел самые счастливые дни моего детства в этой клоаке», – подумал Эдди, и по телу его пробежала дрожь. Он уже собирался отвернуться, когда взгляд зацепился за что-то: бетонный цилиндр с металлической крышкой, шахта морлоков, как называл их Бен, смеясь, да только смех этот ограничивался губами, потому что глаза оставались серьезными. Если к нему подойти, цилиндр будет не выше пояса (если ты – ребенок) и ты прочитаешь на нем отлитые полукругом слова: «ДЕПАРТАМЕНТ ОБЩЕСТВЕННЫХ РАБОТ ДЕРРИ». А из глубины до тебя донесется гудение: там работали какие-то машины. Шахты морлоков . «Туда мы и пошли. В августе. В конце. Спустились по одной из шахт, в канализационные тоннели, только через какое-то время они перестали быть тоннелями. Они стали… стали… чем? Там, внизу, они нашли Патрика Хокстеттера. Прежде чем Оно забрало его, Беверли увидела, как он делает что-то плохое. Она тогда рассмеялась, но знала – что-то плохое. Что-то связанное с Генри Бауэрсом, так? Да. Думаю, да. И …» Он резко повернулся и зашагал к заброшенному гаражу, не желая больше смотреть на раскинувшуюся внизу Пустошь, злясь на мысли, которые лезли в голову. Ему хотелось домой, к Майре. Ему совершенно не хотелось оставаться в Дерри. Он… – Лови, малявка! Эдди оглянулся на голос и увидел, что через забор к нему летит мяч. Мяч упал на гравий, подпрыгнул. Эдди вытянул руку и поймал его. Рефлекторно, не думая, что делает, поймал ловко, даже элегантно. Посмотрел на то, что держит в руке, и внутри все похолодело и опустилось. Когда-то это был бейсбольный мяч, но теперь осталась лишь обтянутая бечевкой сфера, потому что обшивку с мяча содрали. Он видел, как размотавшаяся бечевка тянется за мячом. Она перехлестывала через забор, как нить паутины, и исчезала в Пустоши. «Господи , – подумал Эдди. – Господи. Оно здесь. Здесь, рядом со мной. СЕЙЧАС…» – Спускайся вниз и поиграй, Эдди, – раздался голос с другой стороны забора, и Эдди, едва не теряя сознание от ужаса, осознал, что это голос Рыгало Хаггинса, убитого в тоннелях под Дерри в августе 1958 года. И тут же появился и сам Рыгало, поднимался по склону к забору. На нем была полосатая бейсбольная форма «Нью-йоркских янки», замазанная зеленым, с прицепившимися кое-где осенними листками. Эдди видел перед собой Рыгало, но при этом и прокаженного, существо, которое во всем своем уродстве поднялось из залитой водой могилы. Мышцы на тяжелом лице висели клочьями. Одна глазница опустела. Паразиты копошились в волосах. Левую кисть скрывала поросшая мхом бейсбольная перчатка. Гниющие пальцы правой лезли сквозь ромбовидные ячейки заборной сетки, а когда страшилище сжало пальцы, Эдди услышал мерзкий скрежет, который едва не свел его с ума. – Этот мяч улетел бы и за стадион «Янкиз», – процитировал Рыгало Тони Трекера и ухмыльнулся. Жаба, болезненно бледная и корчащаяся, вывалилась из его рта и упала на землю. – Ты меня слышишь? Улетел бы на хрен и за стадион «Янкиз». Между прочим, Эдди, хочешь, чтобы тебе отсосали? Я сделаю это за десятик. Черт, я сделаю это забесплатно. Лицо Рыгало изменилось. Желеподобный кончик носа отвалился, открыв два воспаленно-красных канала, которые Эдди видел в своих снах. Волосы погрубели и отступили от висков, стали белесыми, как паутина. Гниющая кожа на лбу лопнула, обнажив белую кость, покрытую какой-то слизистой субстанцией, словно затуманенная линза прожектора. Рыгало исчез; превратился в тварь, которая в свое время выползла из-под крыльца дома 29 по Нейболт-стрит. – Бобби отсосет за десятик, – проворковал прокаженный и начал карабкаться на забор. Оставляя кусочки плоти на перекрестьях проволоки. Забор скрипел и трясся под его тяжестью. Когда он прикасался к вьюнам, они тут же чернели. – Он сделает это в любое время. Пятнашка за переработку. Эдди попытался закричать. Но у него вырвался лишь сухой, бессловесный писк. Легкие словно превратились в самые древние в мире окарины 38 . Он посмотрел на мяч, который держал в руке, и внезапно мяч этот начал потеть кровью. Капли падали на гравий и пачкали туфли Эдди. 38 Окарина – древний духовой музыкальный инструмент, глиняная свистковая флейта. Он отбросил мяч и, пошатываясь, отступил на два шага. Глаза вылезли из орбит, Эдди вытирал руки о рубашку. Прокаженный добрался до вершины забора. Голова жуткой формы, напоминающая раздутый хэллоуиновский фонарь из тыквы, покачивалась на фоне неба. Вывалился язык, длиной в четыре фута, может – в шесть. Он спускался вниз по забору, словно змея, которая выползла изо рта прокаженного. Только что прокаженный висел на заборе… а в следующую секунду исчез. Не растаял в воздухе, как призрак в кино; просто исчез из этого мира. А Эдди услышал звук, подтвердивший, что прокаженный призраком не был: будто пробка вылета из бутылки шампанского. Звук воздуха, рванувшегося заполнять объем, ранее заполненный телом прокаженного. Эдди повернулся и побежал, но не успел пробежать и десяти футов, как четыре каких-то предмета или существа вылетели из тени, царящей под погрузочной платформой у заброшенного гаража. Эдди подумал, что это летучие мыши, и закричал, закрыл голову руками… Потом он увидел, что это квадраты брезента – те самые квадраты брезента, которые использовались как базы, когда на площадке играли в бейсбол большие парни. Они кружили и кружили в застывшем воздухе, и Эдди пришлось пригнуться, чтобы избежать встречи с одним из них. А потом все они одновременно приземлились на привычных местах, подняв облачка пыли: «дом», первая база, вторая, третья. Хватая ртом воздух, который никак не хотел проходить в легкие, Эдди пробежал мимо «дома», его губы растянулись, лицо побелело, как сливочный сыр. ХРЯСТЬ! Звук биты, ударившей по фантомному мячу. А потом… Эдди остановился, ноги отказывались ему служить, с губ сорвался стон. Земля вспучивалась по линии, соединяющей «дом» с первой базой, словно гигантский крот быстро прорывал тоннель у самой поверхности земли. Гравий скатывался в обе стороны. А тот, кто рыл землю, добрался до базы, и кусок брезента взлетел в воздух. Брезент поднимался так резко и быстро, что издавал шуршащий звук, схожий с тем, который можно услышать, когда чистильщик обуви энергично обрабатывает туфлю сразу двумя щетками. Земля начала вспучиваться между первой и второй базами, все быстрее и быстрее. Квадрат брезента на второй базе взлетел с тем же шуршанием, и едва успел опуститься на прежнее место, как невидимый землекоп уже достиг третьей базы и устремился к «дому». Четвертый кусок брезента тоже поднялся в воздух, и тут же землекоп выскочил на свет божий, будто черт из табакерки. Эдди увидел, что это Тони Трекер, от лица которого остались местами прилипшие к черепу почерневшие куски плоти, а белая рубашка превратилась в лохмотья. Он вылез из земли в «доме», по пояс, качаясь из стороны в сторону, как какой-то гротескный червь. – Не важно, как крепко ты будешь держаться за этот ясеневый черенок, – говорил Тони Трекер хриплым, скрипучим голосом. Зубы выпирали изо рта в безумной улыбке. – Не важно, Астматик! Мы доберемся до тебя. До тебя и твоих друзей. Мы получим МЯ-АЧ! Эдди закричал, отшатнулся. Ему на плечо легла рука. Он отпрянул. Хватка на мгновение усилилась, потом рука отпустила его плечо. Он повернулся. Перед ним стояла Грета Боуи. Мертвая. Половины лица как не бывало; черви копошились в оставшемся красном мясе. В руке она держала зеленый воздушный шарик. – Автомобильная авария, – пояснила узнаваемая часть рта и растянулась в улыбке. Сопровождалась улыбка жутким скрипом, и Эдди увидел сухожилия, двигающиеся, как ремешки. – В восемнадцать лет, Эдди. Я выпила и закинулась «красной птичкой» 39 . Твои друзья здесь, Эдди. 39 «Красная птичка» – сленговое название секонала (по цвету таблеток), одного из самых популярных у наркоманов барбитуратов. Эдди попятился, выставив перед собой руки. Грета шла следом. Кровь, выплеснувшаяся ей на ноги, засохла длинными полосами. На Грете были туфли без задников. И тут у нее за спиной он увидел еще одно страшилище: Патрик Хокстеттер плелся к нему через внешнее поле. Тоже в форме «Нью-йоркских янки». Эдди побежал. Грета схватила его, порвала рубашку, выплеснула какую-то ужасную жидкость ему за шиворот. Тони Трекер вылезал из проделанной им дыры в земле. Шатающийся Патрик Хокстеттер, едва волоча ноги, тащился к нему. Эдди побежал, не зная, откуда возьмется необходимый для бега воздух, но все равно побежал. И на бегу увидел слова, выплывшие прямо перед ним, слова, написанные на зеленом шарике, который держала Грета Боуи: ЛЕКАРСТВО ОТ АСТМЫ ВЫЗЫВАЕТ РАК ЛЕГКИХ! НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ОТ «АПТЕЧНОГО МАГАЗИНА НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ» Эдди бежал. Бежал и бежал и в какой-то момент рухнул без чувств около Маккэррон-парк. Какие-то мальчишки увидели его и обошли стороной, потому что выглядел он как алкоголик, от которого можно подхватить какую-то болезнь, или даже как убийца. Они уже собрались сообщить о нем в полицию, но все-таки не стали. 3 Бев Роган наносит визит Беверли рассеянно шагала по главной улице от «Таун-хауса», куда забежала, чтобы переодеться в синие джинсы и ярко-желтую блузку. Она не думала о том, куда идет. Думала вот о чем: Волосы твои — Жаркие угли зимой. Хочу в них сгореть. Она спрятала полученную открытку в нижнем ящике комода, под стопкой белья. Ее мать, наверное, открытку видела, но это значения не имело. Самое главное – отец в этот ящик никогда не заглядывал. Если бы он нашел открытку, то посмотрел бы на нее яркими, почти что дружелюбными глазами, взгляд которых парализовывал ее, и спросил бы самым дружелюбным тоном: «Ты делала что-то такое, чего делать тебе не следовало, Бев? Ты что-то делала с каким-то мальчиком?» И ответь она «да», или ответь она «нет», последовал бы быстрый удар, такой быстрый и сильный, что сначала она бы даже не почувствовала боли – проходило несколько секунд, прежде чем пустота в месте удара исчезала и ее заполняла боль. А потом голос отца, такой же дружелюбный, добавил бы: «Беверли, иногда ты очень меня тревожишь. Очень тревожишь. Ты должна повзрослеть. Или это не так?» Ее отец до сих пор мог жить в Дерри. Жил здесь, когда в последний раз дал о себе знать, но это произошло… сколько прошло лет? Десять? Задолго до того, как она вышла за Тома. Она получила от него открытку, не простенькую почтовую открытку, как со стихотворением, а цветную, с изображением отвратительной пластмассовой статуи Пола Баньяна, которая высилась перед Городским центром. Статую поставили в пятидесятых годах, она стала одним из символов ее детства, но открытка отца не вызвала у нее ни ностальгии, ни воспоминаний; с тем же успехом он мог прислать открытку с «Вратами на Запад» в Сент-Луисе или мостом «Золотые ворота» в Сан-Франциско. « Надеюсь, дела у тебя идут хорошо и ты в полном здравии , – написал он. – Надеюсь, ты пришлешь мне что-нибудь, если сможешь, потому что располагаю я немногим. Я люблю тебя, Бевви. Папа ». Он действительно ее любил, и каким-то образом, полагала она, из-за его любви она по уши втюрилась в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года: потому что из всех мальчишек именно Билл демонстрировал силу, которую она ассоциировала с отцом… но при этом совсем другую силу – ту, что прислушивалась к мнению других. По глазам и поступкам Билла она видела: он не верит, что «беспокойство» за близких, которое не оставляло отца – единственная причина, оправдывающая применение силы… словно люди – домашние любимцы, которых нужно баловать и наказывать. Как бы то ни было, к концу их первой встречи полным составом в июле того года, встречи, на которой Билл, не прилагая к тому усилий, стал их безоговорочным лидером, она безумно любила его. И назвать ее чувство обычной влюбленностью школьницы – все равно что назвать «роллс-ройс» транспортным средством с четырьмя колесами, чем-то вроде телеги для перевозки сена. Она не краснела, когда видела его, обходилась и без визгливого смеха, не писала его имя на деревьях мелом или чернилами на Мосту Поцелуев. Просто все время жила с его образом в сердце, ощущая сладкую, мучительную душевную боль. Она бы умерла ради него. И вполне естественно, полагала она, что ей хотелось верить, будто именно Билл прислал это любовное стихотворение… но она никогда не заходила так далеко, чтобы действительно себя в этом убедить. И потом… в какой-то момент… разве автор не открылся ей? Да, Бен ей все сказал (но сейчас не вспомнила бы, даже если б от этого зависела ее жизнь, когда и при каких обстоятельствах он сказал ей об этом вслух), и хотя свою любовь к ней он скрывал почти так же хорошо, как она – любовь к Биллу, ( но ты сказала ему, Бевви, ты сказала ему, что любишь ) любовь эта не вызвала бы сомнений у любого внимательного (и доброго) человека: она проявлялась в том, как тщательно он сохранял с ней дистанцию, в том, как менялось его дыхание, когда она касалась его кисти или предплечья, в том, как он одевался, зная, что увидит ее. Милый, нежный, толстый Бен. Как-то он разрушился, этот сложный доподростковый треугольник, но как именно, она по-прежнему вспомнить не могла. Среди многого другого. Кажется, Бен признался, что сочинил и отослал ей то маленькое любовное стихотворение. Кажется, она призналась Биллу в своей любви и пообещала любить его вечно. И каким-то образом два эти признания помогли спасти их всех… или не помогли? Она не помнила. Эти воспоминания (или воспоминания о воспоминаниях, так, пожалуй, правильнее) казались вершинами островов, точнее, выступами одного кораллового рифа, поднимающегося над водой, не отдельные, а соединенные на глубине воедино. И однако, когда она пыталась нырнуть, чтобы увидеть остальное, перед мысленным взором возникал какой-то безумный образ: скворцы, которые каждую весну возвращались в Новую Англию, сидящие на телефонных проводах, на деревьях, на крышах домов, ссорящиеся из-за места и наполняющие воздух конца марта пронзительными криками. Образ этот вновь и вновь приходил к ней, чуждый и тревожащий, как сильный луч радиомаяка, забивающий сигнал, который ты действительно хочешь поймать. Беверли испытала шок, осознав, что стоит перед прачечной самообслуживания «Клин-Клоуз», куда она, Стэн Урис, Бен и Эдди отнесли тряпки в тот день в конце июня: тряпки, запачканные кровью, которую могли видеть только они. Увидела, что окна в высохшей мыльной пене, а на двери висит табличка с надписью от руки: «ПРОДАЕТСЯ ВЛАДЕЛЬЦЕМ». Найдя участок, свободный от пены, Беверли заглянула в прачечную. Увидела пустое помещение с более светлыми квадратами на грязных желтых стенах: там стояли стиральные машины. « Я иду домой », – в ужасе подумала она, но все равно продолжила путь. Этот район не сильно изменился. Спилили еще несколько деревьев, возможно, вязов, пораженных болезнью. Дома стали более обшарпанными; разбитые окна встречались чаще, чем в ее детстве. Некоторые дыры закрыли картоном, другие – нет. И вскоре она стояла перед многоквартирным домом номер 127 по Нижней Главной улице. Никуда за годы ее многолетнего отсутствия он не делся. Облупившаяся белая краска, которую она помнила, стала облупившейся шоколадно-коричневой краской, но в том, что это дом, где она жила, сомневаться не приходилось. Это окно их кухни, а то – ее спальни. (« Джим Дойон, уйди с той дороги! Уйди немедленно, или ты хочешь, чтобы тебя сбила машина и ты умер? ») Беверли пробрала дрожь, она скрестила руки на груди, обхватив локти ладонями. Отец мог еще жить здесь; да, мог. Он переехал бы только в случае крайней необходимости. « Просто подойди к подъезду, Беверли. Посмотри на почтовые ящики. Три ящика на три квартиры. И если на одном фамилия «МАРШ», ты сможешь нажать звонок, и очень скоро раздастся шуршание шлепанцев в коридоре, дверь откроется, и ты увидишь его, мужчину, сперма которого сделала тебя рыжеволосой и левшой и дала тебе способность рисовать… помнишь, как он раньше рисовал? Он мог нарисовать все, что хотел. Если у него возникало такое желание. Но возникало оно нечасто. Думаю, у него было слишком много поводов для тревоги. А если все-таки возникало, ты сидела часами и наблюдала, пока он рисовал кошек, и собак, и лошадей, и коров с «Му-у» в поднимающихся от морды пузырях. Ты смеялась, и он смеялся, а потом говорил: «Теперь ты, Бевви», – и когда ты брала ручку, он направлял твою руку, и ты видела, как из-под твоих пальцев появлялась корова, или кошка, или улыбающийся человечек, тогда как ты вдыхала запах его «Меннен скин брейсер» и тепло его кожи. Давай, Беверли. Нажми кнопку звонка. Он откроет дверь, и он будет старым, с лицом, глубоко прорезанным морщинами, а зубы, те, что остались, будут желтыми, и он посмотрит на тебя и скажет: «Да это же Бевви, Бевви приехала домой, чтобы повидаться со стариком отцом, заходи, Бевви, я так рад тебя видеть, я так рад, потому что ты тревожишь меня, Бевви, ты сильно меня ТРЕВОЖИШЬ ». Она медленно пошла по дорожке, и сорняки, которые выросли между бетонными плитами, цеплялись за штанины ее джинсов. Она вглядывалась в окна первого этажа, но все их плотно занавесили. Посмотрела на почтовые ящики. Третий этаж – «СТАРК-УИЗЕР». Второй этаж – «БЕРК». Первый этаж (у нее перехватило дыхание) – «МАРШ». « Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не нажму кнопку этого звонка ». Вот оно, твердое решение, наконец-то! Решение, которое служило началом полнокровной и полезной жизни твердых решений! По дорожке она вышла на тротуар! Направилась обратно к центру города! Вернулась в отель «Таун-хаус»! Собрала вещи! Вызвала такси! Улетела! Велела Тому выметаться! Зажила успешно! Умерла счастливой! Она нажала кнопку звонка. Услышала знакомое позвякивание в гостиной – позвякивание, которое всегда воспринимала как какое-то китайское имя: Чинг-Ченг! Тишина. Нет ответа. Она переминалась на крыльце с ноги на ногу, внезапно возникло желание справить малую нужду. « Никого нет дома , – с облегчением подумала она. – Теперь я могу идти ». Вместо этого позвонила снова: Чинг-Ченг! Нет ответа. Подумала о прекрасном коротеньком стихотворении Бена и попыталась в точности вспомнить, где и как он признался в авторстве и почему, на короткое мгновение она связала это признание со своей первой менструацией. Она начала менструировать в одиннадцать лет? Конечно же, нет, хотя ее груди «проклюнулись» в середине зимы. Так почему?.. Но тут, разрывая ход мыслей, у нее в голове возникла картина тысяч скворцов на телефонных проводах и крышах, галдящих в этот белый весенний день. « Теперь я уйду. Я позвонила дважды; этого достаточно ». Но она позвонила еще раз. Чинг-Ченг! Теперь она услышала, как кто-то приближался к двери, и звуки эти нисколько ее не удивили: усталый шепот старых шлепанцев. Беверли торопливо огляделась и очень, очень близко подошла к тому, чтобы дать деру. Она успела бы добежать по бетонной дорожке до угла и скрыться, чтобы отец подумал: никто к нему и не приходил, просто мальчишки балуются. «Эй, мистер, принц Альберт в вашем сортире?..» Беверли резко выдохнула, и ей пришлось сжать горло, потому что с губ чуть не сорвался смех облегчения. Дверь открыл совсем не ее отец. На пороге стояла и вопросительно смотрела на нее высокая женщина лет под восемьдесят. С роскошными волосами, по большей части серебряными, но кое-где цвета чистого золота. За стеклами очков без оправы Беверли увидела глаза, синие, как вода фиордов, с берегов которых, вероятнее всего, и прибыли в Америку предки этой женщины. Она была в платье из пурпурного муарового шелка, не новом, но пристойном. Морщинистое лицо светилось добротой. – Да, мисс? – Извините. – Желание смеяться пропало так же быстро, как и пришло. Она заметила камею на шее старухи. Почти наверняка слоновая кость, окруженная полоской золота, тончайшей, едва видимой. – Я, наверное, нажала не ту кнопку (« Или специально позвонила в чужой звонок », – прошептал внутренний голос). – Я хотела позвонить Маршу. – Маршу? – Морщины на лбу старухи углубились. – Да, видите ли… – Марш в этом доме не живет. – Но… – Если только… вы говорите про Элвина Марша, да? – Да! – воскликнула Беверли. – Про моего отца! Рука старухи поднялась к камее, прикоснулась к ней. Она более пристально всмотрелась в Беверли, отчего та ощутила себя совсем юной, словно принесла коробку с печеньем, какое пекли герлскауты, или рекламный листок, скажем, с просьбой поддержать школьную команду «Тигров Дерри». А потом старуха улыбнулась… по-доброму, но при этом и грустно. – Должно быть, вы давно потеряли с ним связь. Мне не хочется приносить дурную весть, я для вас совершенно незнакомый человек, но ваш отец уже лет пять как умер. – Но… на звонке… – Она посмотрела вновь, и с губ сорвался какой-то странный звук удивления, отличный от смешка. Волнуясь, подсознательно нисколько не сомневаясь, что отец по-прежнему живет в их квартире, она приняла «КЕРШ» за «МАРШ». – Вы – миссис Керш? – спросила она. Известие о смерти отца потрясло ее, но при этом она чувствовала себя круглой дурой из-за допущенной ошибки: женщина могла принять ее за полуграмотную. – Миссис Керш, – кивнула старуха. – Вы… знали моего отца? – Практически нет. – Голосом она напоминала Йоду из фильма «Империя наносит ответный удар», и Беверли вновь захотелось рассмеяться. Когда еще ее настроение так быстро менялось? По правде говоря, она не могла этого вспомнить… но боялась, что вспомнит, и очень даже скоро. – Он жил в этой квартире до меня. Мы виделись – он съезжал, я въезжала – в течение нескольких дней. Он переехал на Ревард-лейн. Вы знаете, где это? – Да, – кивнула Беверли. Ревард-лейн отходила от Нижней Главной улицы в четырех кварталах ближе к административной границе Дерри, там многоквартирные дома были меньших размеров и более обшарпанные. – Иногда я сталкивалась с ним в «Костелло-авеню-маркет», – продолжила миссис Керш, – и в прачечной самообслуживания, до того как она закрылась. Время от времени мы перебрасывались парой слов. Мы… девочка, вы такая бледная. Пройдите в дом и позвольте мне угостить вас чаем. – Нет, я не могу, – чуть ли не шепотом ответила Беверли, но чувствовала, что побледнела, словно запотевшее стекло, через которое ничего не разглядишь. И да, она не отказалась бы от чая и от стула, сидя на котором и выпила бы этот чай. – Вы можете и пройдете, – мягко возразила миссис Керш. – Это самое меньшее, чем я могу компенсировать вам печальную весть, которую сообщила. И прежде чем Беверли успела запротестовать, она обнаружила, что ее уже ведут по полутемному подъезду в прежнюю квартиру, которая вроде бы стала меньше размером, но не вызывала отрицательных эмоций, возможно потому, что в ней все переменилось. Место пластикового стола с розовым верхом и приставленных к нему трех стульев занял маленький круглый стол, чуть больше приставного столика, с искусственными цветами в керамической вазе. Вместо старенького холодильника «Келвинатор» с круглым компрессором на верхней крышке (отец постоянно его чинил) она увидела «Фриджидейр» цвета меди. Над маленькой и определенно экономичной плитой крепилась микроволновка «Амана радар рендж». На окнах висели синие занавески, за окнами стояли цветочные ящики. Линолеум, настеленный прежде, содрали, открыв исходный деревянный пол. Многократно навощенный, он тускло поблескивал. Миссис Керш – она уже поставила на плиту чайник – повернулась к Беверли: – Вы здесь выросли? – Да, – ответила Беверли. – Но теперь все по-другому… аккуратно… уютно… потрясающе! – Какая вы добрая. – И от ослепительной улыбки миссис Керш разом помолодела. – У меня есть немного денег, видите ли. Немного, но с пенсией по старости мне вполне хватает. Выросла я в Швеции. В эту страну приехала в 1920-м, четырнадцатилетней девочкой без гроша в кармане… а это лучший способ узнать цену деньгам, вы согласны? – Да, – кивнула Бев. – Я работала в больнице, – продолжила миссис Керш. – Много лет – с двадцать пятого года я там работала. Доросла до должности старшей сестры-хозяйки. Все ключи были у меня. Мой муж очень удачно инвестировал наши деньги. А теперь я прибыла в тихую гавань. Пройдитесь по квартире, мисс, пока закипает вода. – Нет, я не могу… – Пожалуйста… я по-прежнему чувствую себя виноватой. Пройдитесь, если хотите! И она прошлась. Спальня ее родителей теперь стала спальней миссис Керш, и разница бросалась в глаза. Выглядела комната светлее и просторней. Большой комод из кедра, с вырезанными инициалами «РГ», казалось, наполнял воздух ароматом смолы. Огромное пикейное покрывало лежало на кровати. С изображением женщин, несущих воду, мальчиков, погоняющих коров, мужчин, скирдующих сено. Отличное покрывало. Ее спальня стала швейной комнатой. Черная швейная машинка «Зингер» стояла на металлическом столике под двумя яркими лампами «Тензор». Одну стену украшало изображение Иисуса, другую – фотография Джона Ф. Кеннеди. Красивая горка стояла под фотографией Кеннеди – заставленная книгами, а не фарфором, но смотрелась от этого ничуть не хуже. Наконец, Беверли добралась до ванной. Ее выдержали в розовом цвете, но такого приятного глазу оттенка, что она не казалась вульгарной. Всю сантехнику поменяли, и тем не менее к раковине Беверли приближалась с опаской, чувствуя, как захватывают ее воспоминания о давнем кошмаре: боялась, что заглянет в черное, без крышки, сливное отверстие, услышит шепот, а потом кровь… Беверли наклонилась над раковиной, поймав в зеркале отражение своего бледного лица и темных глаз, а потом уставилась в сливное отверстие, ожидая голоса, смех, стоны, кровь. Как долго она могла бы простоять там, согнувшись над раковиной, ожидая того же, что произошло двадцать семь лет назад, Беверли не знала; оторваться от раковины ее заставил только голос миссис Керш: – Чай, мисс! Она отпрянула, вырвавшись из пут самогипноза, ретировалась из ванной. Если в этой раковине и была черная магия, теперь она ушла… или не пробудилась. – Ой, ну зачем все это! Миссис Керш, улыбаясь, радостно посмотрела на нее. – Мисс, если б вы знали, как редко нынче кто-нибудь заходит в гости, то не стали бы так говорить. Да я ставлю на стол гораздо больше для мужчины из «Бангор гидро», который приходит, чтобы снять показания счетчика! Моими стараниями он толстеет! Фарфоровые чашки и блюдца стояли на круглом столе, белые, с синей каймой. На тарелке лежали маленькие пирожные и ломтики торта. Над заварочным чайником, что дымился парк'oм рядом со сладостями, поднимался приятный аромат. Улыбнувшись, Бев подумала, что не хватает только миниатюрных сандвичей со срезанной корочкой: тетисандвичей, так она их называла, всегда в одно слово. Тетисандвичи бывали трех видов: со сливочным сыром и оливками, с кресс-салатом и с яичным салатом. – Присядьте, – предложила миссис Керш. – Присядьте, мисс, и я налью вам чай. – Я – не мисс. – И Беверли подняла левую руку, чтобы показать обручальное кольцо. Миссис Керш улыбнулась и взмахнула рукой: какая ерунда, говорил этот жест. – Я всех красивых молодых женщин называю «мисс». По привычке. Не обижайтесь. – Я не обижаюсь, – ответила Беверли, но по какой-то причине ей вдруг стало чуточку не по себе: что-то в улыбке старухи показалось ей… каким? Неприятным? Фальшивым? Коварным? Но это же нелепо, так? – Мне нравится, как вы тут все переделали. – Правда? – Миссис Керш наливала чай. Темный, мутный. Беверли определенно не хотела его пить… и внезапно у нее возникли сомнения, а хотелось ли ей вообще тут находиться. « Под дверным звонком было написано «МАРШ» , – внезапно прошептал внутренний голос, и Беверли испугалась. Миссис Керш передала ей полную чашку. – Благодарю вас. – Беверли вновь посмотрела на чай. Да, мутноватый, но аромат замечательный. Она сделала маленький глоток. И вкус чудесный. « Хватит шарахаться от тени », – сказала она себе. – Этот кедровый комод такой красивый. – Антикварная вещь, этот комод, – ответила миссис Керш и рассмеялась. Беверли заметила, что старуха сохранила красоту во всем, кроме одного – такое часто встречалось в северных краях. Зубы у нее были очень плохие, крепкие, но все равно плохие. Желтые, и передние два налезали друг на друга. А клыки казались такими длинными, почти бивнями. « Но они были белыми… она улыбнулась, когда открыла дверь, и ты подумала, какие белые у нее зубы ». Внезапно Беверли не на шутку перепугалась. Внезапно ей захотелось – потребовалось – убраться отсюда. – Очень старая, да! – воскликнула миссис Керш, и выпила свою чашку в один присест, с неожиданным, шокирующим чавканьем. Улыбнулась Беверли – ухмыльнулась ей – и Беверли заметила, что глаза старухи тоже изменились. Белки пожелтели, пошли красными прожилками. Волосы стали тоньше, коса ужалась, серебро, перемежаемое золотыми прядями, исчезло, уступив место тусклой серости. – Очень старая, – повторила миссис Керш над пустой чашкой, озорно глядя на Беверли этими пожелтевшими глазами. Торчащие зубы вновь показались в отвратительной, почти что похотливой улыбке. – Из дома со мной он прибыл. На нем вырезана монограмма «РГ». Вы заметили? – Да. – Собственный голос донесся откуда-то издалека, а часть рассудка верещала: «Если она не знает, что ты заметила все эти изменения, может, ты выкрутишься. Если она не знает, не видит…» – Мой отец. – Слово это она произнесла, как «отьец», и Беверли увидела, что изменилось и платье. Стало чешуйчатым, зашелушилось черным. Камея превратилась в череп с отвисшей челюстью. – Его звали Роберт Грей, но он больше известен как Боб Грей, больше известен как Пеннивайз, Танцующий клоун. Хотя и это не его имя. Но он любил пошутить, мой отьец. Она вновь рассмеялась. Некоторые зубы почернели, как и платье. Морщины на коже углубились. Сама кожа, раньше молочно-розовая, стала болезненно-желтой. Пальцы превратились в когти. Она ухмыльнулась Беверли. – Съешьте что-нибудь, дорогая. – Голос поднялся на пол-октавы, но в нем прибавилось скрипучести, и теперь он звучал, как дверца склепа, поворачивающаяся на петлях, забитых сырой землей. – Нет, благодарю вас, – услышала Беверли фразу, которую ее рот произнес высоким голосом ребенка, спешащего домой. Слова эти, похоже, родились не в ее мозгу; они сорвались с губ, а потом им пришлось проникнуть в уши, чтобы она узнала о том, что сказала. – Нет? – переспросила ведьма и вновь ухмыльнулась. Ее когти скребли по тарелке. Она принялась обеими руками заталкивать в рот пирожные с мелассой и глазированные ломтики торта. Ужасные зубы разжимались и сжимались, разжимались и сжимались, ногти, длинные и грязные, протыкали сладости, крошки сыпались вниз по костлявому подбородку. Изо рта воняло разлагающимися трупами, которые разорвало напором распирающих их газов. Смех теперь напоминал сухое клохтанье. Волосы редели. Сквозь них уже проглядывал чешуйчатый череп. – Ох, он любил шутить, мой отьец. Это шутка, мисс, если вы их любите: мой отьец выносил меня, не моя муттер. Он высрал меня из жопы! Хи! Хи! Хи! – Я должна уйти, – услышала Беверли свой, такой же пронзительный голос – голос маленькой девочки, которую очень обидели на ее первой вечеринке. Она смутно отдавала себе отчет, что в чашке у нее не чай, а дерьмо, жидкое дерьмо, подарочек из канализационных тоннелей под городом. И она выпила этого дерьма, немного, всего маленький глоточек, Господи, Господи, благословенный Иисус, пожалуйста, пожалуйста… Женщина скукоживалась у нее на глазах, худела; теперь напротив нее сидела карга с лицом – сморщенным яблоком, смеющаяся пронзительным, хрюкающим смехом и раскачивающаяся взад-вперед. – Мой отьец и я – одно целое, – говорила она. – Что я, что он, и, дорогая моя, если тебе хватает ума, тебе лучше убежать туда, откуда ты приехала, убежать быстро, потому что, если останешься, все будет хуже смерти. Те, кто умирает в Дерри, не умирают по-настоящему. Ты знала это раньше; поверь в это и теперь. Медленным движением Беверли уперлась ногами в пол. Словно со стороны увидела, как упирается ногами в пол и отодвигается от стола и от ведьмы, в ужасе, не веря своим глазам, не веря, потому что впервые осознала, что аккуратный маленький обеденный столик – не из темного дуба, а из сливочной помадки. Прямо у нее на глазах ведьма, все еще смеясь, кося старыми желтыми глазами в угол комнаты, отломила кусок и жадно засунула в черную дыру – свой рот. Теперь она видела, что чашки сделаны из белой коры, на которую аккуратно нанесена полоска синей глазури. А Иисус Христос и Джон Кеннеди – леденцовые, и когда Беверли посмотрела на них, Иисус показал ей язык, а Кеннеди липко подмигнул. – Мы все ждем тебя! – закричала ведьма, и ее ногти прочертили глубокие бороздки на поверхности стола из помадки. – Да! Да! Плафоны над головой стали карамельными шарами, стены обшили панелями из жженого сахара. Беверли посмотрела под ноги и увидела, что ее обувь оставляет следы на половицах, которые и не половицы вовсе, а плитки шоколада. В комнате стоял удушливый запах сладкого. «Боже, это же «Гензель и Гретель», это же ведьма, которой я боялась больше всего, потому что она ела детей…» – Ты и твои друзья! – смеясь, кричала ведьма. – Ты и твои друзья! В клетке! Пока не прогреется печь! – Под ее лающий смех Беверли побежала к двери, но бежала она, как в замедленной съемке. А смех ведьмы бился и кружил над ее головой стаей летучих мышей. Беверли заорала. Подъезд вонял сахаром, нугой, карамелью и тошнотворной синтетической клубникой. Ручка двери, ранее из искусственного хрусталя, превратилась в чудовищный сахарный кристалл. «Ты тревожишь меня, Бевви… очень ТРЕВОЖИШЬ!» Она повернулась – рыжие волосы пролетели мимо лица, – чтобы увидеть своего отца, который, волоча ноги, выходил следом за ней из квартиры, в черном платье ведьмы, с камеей-черепом на шее; лицо отца обвисло, стало одутловатым, глаза почернели, как обсидиан, пальцы сжимались и разжимались, страстная ухмылка изогнула губы. – Я бил тебя, потому что хотел ОТТРАХАТЬ тебя, Бевви, это все, что я хотел, я хотел ОТТРАХАТЬ тебя, я хотел СЪЕСТЬ тебя, я хотел съесть твою КИСКУ, я хотел СОСАТЬ твой КЛИТОР, зажав его в зубах, ВКУСНЯШКА, Бевви, о-о-о-о-о, ВКУСНЯШКА В МОЕМ ПУЗИКЕ, я хотел посадить тебя в клетку… и разжечь печь… и пощупать твою МАНДУ… твою пухленькую МАНДУ… а когда она стала бы достаточно пухленькой, чтобы ее съесть… СЪЕСТЬ… Крича, Беверли ухватилась за липкую ручку и выскочила на крыльцо, теперь украшенное фигурками из пралине и с полом из сливочной помадки. Далеко, смутно – перед глазами все плыло – она видела едущие по улице автомобили, женщину, которая катила тележку с продуктами из «Костелло». «Я должна выбираться отсюда , – подумала она, уже теряя связность мыслей. – Тут все нереально, если только я смогу добежать до тротуара…» – Проку от твоей беготни не будет. – Ее отец ( мой отьец ) смеялся. – Мы этого так долго ждали. Это будет забава. Это будет ВКУСНЯШКОЙ в наших ЖИВОТАХ. Беверли вновь оглянулась, теперь ее отец сменил черное платье ведьмы на клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами. На голове красовалась шапка из енота, по моде 1958 года, какие «двигал в массы» Фесс Паркер 40 в диснеевском фильме о Дейви Крокетте. В одной руке он держал связку воздушных шариков. В другой – ногу ребенка, совсем как куриную ножку. На каждом шарике Беверли видела одну и ту же надпись: «ОНО ПРИШЛО ИЗВНЕ». 40 Паркер, Фесс Элиша-младший (1924–2010) – американский киноактер, многие предметы одежды, которые носил киношный Дейви Крокетт, пользовались огромной популярностью у подростков. – Скажи своим друзьям, что я – последний представитель умирающей цивилизации. – Все с той же жуткой ухмылкой, спотыкаясь и пошатываясь, он спустился с крыльца следом за Беверли. – Единственный выживший на умирающей планете. Я прибыл сюда, чтобы ограбить всех женщин… изнасиловать всех мужчин… и научиться танцевать под «Мятный твист». Спустившись с крыльца, клоун бешено задергался в танце, со связкой шариков в одной руке и оторванной, кровоточащей ногой ребенка в другой. Клоунский костюм трепало, как при сильном ветре, но Беверли никакого ветра не чувствовала. Ноги ее заплелись, и она грохнулась на тротуар, едва успев выставить руки, чтобы смягчить удар. Боль от ладоней прострелила до плеч. Женщина, которая толкала перед собой тележку с купленными продуктами, остановилась, нерешительно оглянулась, а потом двинулась дальше, чуть ускорив шаг. Клоун направился к ней, отбросив оторванную ногу. Она упала на лужайку с глухим стуком. Беверли еще с мгновение лежала, распростершись на тротуаре, в полной уверенности, что очень скоро она должна проснуться, что в реальной жизни такого быть не может, что это кошмарный… Она осознала, что заблуждается, за миг до того, как согнутые, с длинными ногтями пальцы клоуна прикоснулись к ней. Клоун был настоящим; он мог ее убить. Как убивал других детей. – Скворцы знают твое настоящее имя, – внезапно прокричала Беверли. Клоун отпрянул, и ей вдруг показалось, что улыбка на губах внутри нарисованной большой красной улыбки превратилась в гримасу ненависти и боли… а может, и страха. Но, возможно, изменение это следовало списать на ее воображение, и Беверли определенно не имела ни малейшего понятия, с чего сказала такое, но фраза эта позволила ей выиграть несколько секунд. Она вскочила и побежала. Завизжали тормоза, и грубый голос, одновременно взбешенный и испуганный, проорал: «Смотри, куда прешь, курица безмозглая!» Боковым зрением Беверли увидела хлебный фургон, который едва не сшиб ее, когда она метнулась через улицу, будто ребенок – за резиновым мячом, а потом уже стояла на тротуаре с противоположной стороны, тяжело дыша. С тупой болью в левом боку. Хлебный фургон проследовал дальше по Нижней Главной улице. Клоун исчез. Нога исчезла. Дом остался на прежнем месте, но теперь Беверли видела, что он полуразрушенный и брошенный, все окна забиты фанерой, ступени, ведущие к крыльцу, сломаны. «Я там была или мне все это пригрезилось?» Но она видела, что джинсы – грязные, желтая блузка в пыли. И пальцы в шоколаде. Беверли вытерла их о джинсы и быстрым шагом пошла прочь, с горячим лицом, холодной, как лед, спиной, а глазные яблоки, казалось, пульсировали, вылезая из орбит и возвращаясь обратно, в такт быстрым ударам сердца. « Мы не сможем победить Оно. Чем бы Оно ни было, мы не сможем победить ОНО. Оно даже хочет, чтобы мы предприняли такую попытку – Оно хочет поквитаться. И ничья, полагаю, Оно не устроит. Мы должны убраться отсюда… просто уехать ». Что-то потерлось об ее икру, легонько, как котенок. Беверли с криком отскочила в сторону. Посмотрела вниз, и внутренне сжалась, рука метнулась ко рту. Шарик, желтый, как ее блуза. С ярко-синей надписью: «ТЫ ПГАФ, КГОЛИК». У нее на глазах он полетел дальше, подпрыгивая на тротуаре, подгоняемый теплым, майским ветерком. 4 Ричи несется прочь «Что ж, в какой-то день Генри и его дружки преследовали меня… до окончания учебного года, это точно…» Ричи шагал по Внешней Канальной улице, мимо Бэсси-парк. Теперь он остановился, глубоко засунув руки в карманы, смотрел на Мост Поцелуев, но, если на то пошло, не видел его. « Я оторвался от них в отделе игрушек «Фриза ». После безумного завершения ленча воссоединения Ричи шел куда глаза глядят, пытаясь хоть как-то сжиться с теми ужасами, что повылезали из печенья счастья… или, казалось, повылезали из печенья счастья. Он-то думал, что из печенья, возможно, ничего и не вылезало. Это была групповая галлюцинация, вызванная всем этим леденящим кровь дерьмом, о котором они говорили. Главное доказательство этой версии заключалось в том, что Роуз ничего не видела. Разумеется, родители Беверли тоже не видели кровь, которая выплеснулась из раковины в ванной, но это далеко не одно и то же. «Нет? Почему нет?» – Потому что теперь мы взрослые, – пробормотал он и обнаружил, что этой мысли недостает ни убедительности, ни логики; возможно, это такая же белиберда, как строчка из какой-нибудь детской считалочки. Он двинулся дальше. «Я пошел к Городскому центру, посидел какое-то время на скамейке в парке и подумал, что увидел…» Он вновь остановился, хмурясь. «Увидел – что? …но мне это только померещилось. Что – это? Что – в действительности?» Ричи посмотрел налево и увидел большое здание из стекла, кирпича и стали, которое выглядело таким стильным в конце пятидесятых и вдруг стало древним и жалким. « И теперь я здесь , – подумал он. – Вернулся к этому гребаному Городскому центру. Месту другой галлюцинации. Или грезы. Или что бы это ни было ». Другие видели в нем шута и кривляку, и он с легкостью вновь вошел в эту роль. Ах, мы все с легкостью входим в наши старые роли, или вы этого не замечали? Но что в этом столь уж необычного? Ричи подумал, что такое можно увидеть на любой встрече выпускников через десять или двадцать лет после окончания школы: главный шутник класса, которому в колледже открылось, что его призвание – служить Богу, пропустив пару стаканчиков, автоматически становится тем же остряком, каким и был прежде; великий знаток литературы, а ныне торговец грузовиками «Дженерал моторс», начинает разглагольствовать о Джоне Ирвинге или Джоне Чивере; парень, который играл в школьной рок-группе «Мундогс» вечером по субботам, а теперь стал профессором математики в Корнелле, оказывается на сцене с гитарой «Фендер» наперевес и по пьяни во всю глотку орет «Глорию» или «Птицу на волне». И что говорил по этому поводу Спрингстин? «Не отступай, бэби, не сдавайся»… Однако куда проще верить в слова старых песен, опрокинув стаканчик-другой или покурив качественной панамской красной 41 . 41 Один из видов марихуаны. Но Ричи верил: галлюцинация – возвращение к прежнему, а не настоящая жизнь. Возможно, ребенок мог сам стать отцом, но интересы отцов и сыновей часто сильно разнились, и внешне они далеко не всегда напоминали друг друга. Они… « Но ты сказал – взрослые, а теперь это звучит как детский лепет; это звучит как белиберда. Почему так, Ричи? Почему ? Потому что Дерри, как и прежде, жуткий город. Почему мы просто не распрощались с ним? Потому что жизнь не так проста, вот почему ». Мальчишкой он играл комика, иногда вульгарного, случалось, забавного, потому что это был один из способов выжить рядом с такими, как Генри Бауэрс, и не сойти с ума от скуки и одиночества. Ричи понимал, что в значительной степени причину следовало искать в его мозгах, которые обычно работали на скорости, в десять, а то и в двадцать раз выше скорости его одноклассников. Они находили его странным, необъяснимым, даже самоубийцей, в зависимости от фортеля, который он выкидывал, но, возможно, объяснялось все просто – повышенной скоростью мыслей. Но разве быстро соображать – это просто? В любом случае особенность эту человек через какое-то время берет под контроль – должен взять или найти способ стравливать давление, и для Ричи такими «предохранительными клапанами» стали, к примеру, Кинки Брифкейс или Бафорд Киссдривел. Ричи открыл для себя этот способ через несколько месяцев после того, как забрел на радиостанцию колледжа, вроде бы скуки ради, и обнаружил все, что только мог желать. В первую же неделю у микрофона. Поначалу получалось у него не очень: он слишком нервничал, чтобы все было как надо. Но когда понял, что при его потенциале он может делать эту работу не просто хорошо, а лучше всех, одного осознания этого факта хватило, чтобы эйфория забросила его на луну. И в то же время он начал понимать великий принцип, который рулил вселенной, по крайней мере частью вселенной, связанной с карьерой и успехом: надо найти безумца, который носится в твоем сознании и портит тебе жизнь. Потом загнать его в угол и схватить. Но не убивать его. Нет, не убивать. Смерть – слишком легкий выход для таких маленьких мерзавцев. Ты надеваешь на него упряжь и начинаешь пахать на нем. Безумец вкалывает, как демон, едва тебе удается загнать его в борозду. И время от времени снабжает тебя ржачками. И так оно действительно и получилось. И все стало хорошо. Он забавлял слушателей, все так, над его хохмами смеялись, в конце концов он перерос кошмары, которые таились в тени всех этих хохм. Или думал, что перерос. До этого дня, когда слово «взрослый» потеряло всякий смысл для его собственных ушей. И теперь предстояло иметь дело с чем-то еще, или по меньшей мере задуматься об этом; и эта огромная и совершенно идиотская статуя Пола Баньяна перед Городским центром. « Вероятно, я – исключение, подтверждающее правило, Большой Билл ». «Но ты уверен, что раньше ничего не было, Ричи? Совсем ничего?» «Я пошел к Городскому центру… подумал, что увидел…» Острая боль второй раз за день иголками пронзила глаза, и Ричи закрыл их руками, сдавленный стон сорвался с губ. Боль ушла так же быстро, как и возникла. Но он ведь еще что-то унюхал, правда? Что-то, чего здесь на самом деле не было, но было раньше, что-то, заставившее его подумать о ( Я здесь, с тобой, Ричи, держи мою руку, ты можешь схватиться за мою руку ) Майке Хэнлоне. Он унюхал дым, который жег глаза, от которого они слезились. Двадцатью семью годами ранее он дышал этим дымом; в конце остались только Майк и он, и они увидели… Но все ушло. Он еще на шаг приблизился к пластмассовой статуе Пола Баньяна, сейчас потрясавшей радостной вульгарностью точно так же, как в детстве Ричи поразили размеры статуи. Мифологический Пол поднимался над землей на двадцать футов, да еще шесть добавлял постамент. С улыбкой взирал он сверху вниз на автомобили и пешеходов Внешней Канальной улицы, стоя на краю лужайки перед Городским центром. Городской центр построили в 1954–1955 годах для баскетбольной команды одной из низших лиг, которая так и не появилась. Годом позже, в 1956 году, Городской совет Дерри проголосовал за выделение денег на статую. Вопрос этот горячо обсуждался и на публичных слушаниях в городском совете, и в «Дерри ньюс», в колонках «Письма редактору». Многие полагали, что это будет прекрасная статуя, которая привлечет туристов. Другие считали, что сама идея пластмассового Пола Баньяна ужасна, безвкусна и вообще полный мрак. Преподавательница рисования средней школы Дерри, вспомнил Ричи, написала письмо в «Ньюс», предупредив, что взорвет это уродище, если статую таки поставят в Дерри. Улыбаясь, Ричи задался вопросом, а продлили контракт с этой крошкой или нет? Противостояние – теперь Ричи понимал, что это типичная буря в стакане воды, какие случаются что в больших, что в малых городах, – продолжалось шесть месяцев, и, разумеется, смысла в этом не было ровным счетом никакого; статую уже купили, и даже если бы городской совет сделал что-то немыслимое (особенно для Новой Англии) – решил не использовать нечто такое, за что уплачены деньги, то куда, скажите на милость, дели бы покупку? Потом статую, которую не вырубали, а отлили в формах на каком-то заводе пластмасс, поставили на положенное ей место, еще завернутую в брезентовое полотнище, достаточно большое, чтобы послужить парусом на клипере. Сняли полотнище 13 мая 1957 года, в сто пятидесятую годовщину основания города. Само собой, одна часть собравшихся заохала от возмущения, тогда как другая ответила на это восторженными ахами. Когда полотнище сняли, Пол предстал перед горожанами в комбинезоне с нагрудником и клетчатой красно-белой рубашке, с великолепной черной, такой окладистой, такой лесорубской бородой. Пластмассовый топор, конечно же, Годзилла всех пластиковых топоров, лежал у него на плече, и он улыбался северным небесам, которые в день открытия памятника были такими же синими, как шкура верного спутника Пола (Бейб, однако, при открытии не присутствовал: добавление синего вола сделало бы стоимость памятника неподъемной для городского бюджета). Дети, присутствовавшие на церемонии (пришли сотни, в том числе и десятилетний Ричи Тозиер вместе с отцом), искренне и от всей души восторгались пластмассовым гигантом. Родители поднимали малышей на квадратный пьедестал, на котором стоял Пол, фотографировали, а потом, улыбаясь, с тревогой наблюдали, как дети, смеясь, залезали и ползали по гигантским черным сапогам Пола (поправка – по гигантским черным пластмассовым сапогам). И в марте следующего года Ричи, уставший и перепуганный, плюхнулся на одну из скамей перед статуей, убежав (едва-едва) от господ Бауэрса, Крисса и Хаггинса, которые гнали его от начальной школы Дерри чуть ли не через всю центральную часть города. Оторваться ему удалось только в отделе игрушек Универмага Фриза. Деррийский филиал не шел ни в какое сравнение с величественным зданием универмага в центре Бангора, но Ричи в тот момент не задумывался о подобных мелочах: в шторм годится любая гавань. Генри Бауэрс его настигал, а силы Ричи подходили к концу. Он нырнул в пасть вращающихся дверей универмага, потому что не видел другого пути к спасению. Генри, который определенно не понимал, как работают такие механизмы, едва не потерял кончики пальцев, пытаясь схватить Ричи, когда тот проскочил в зазор между неподвижной стенкой и вращающейся створкой, а потом помчался в глубины универмага. Спеша вниз, с выбившимся из брюк подолом рубашки, он услышал удары, доносящиеся от вращающейся двери, громкие, как выстрелы в телефильмах, и понял, что Ларри, Мо и Керли по-прежнему гонятся за ним. Он смеялся, сбегая в подвальный этаж, но это был нервный смех; Ричи переполнял ужас, как кролика, угодившего в проволочный силок. На этот раз они действительно намеревались отколошматить его (а через десять недель или около того – во время этого забега Ричи и представить себе такого не мог – он поверит, что эта троица, особенно Генри, способна на все, кроме убийства, и, конечно же, побледнел бы от шока, если б ему рассказали об апокалиптической битве камнями, когда будет снято и это последнее ограничение). А винить в этой истории он, как и всегда, мог только собственную несдержанность. Ричи и другие ученики его пятого класса заходили в спортивный зал. Шестиклассники – Генри выделялся среди них, как бык среди коров, – выходили из зала. Хотя Генри учился в пятом классе, в зале он занимался с более старшими ребятами. С труб под потолком опять капала вода, и мистер Фацио еще не подошел и не поставил табличку с надписью «ОСТОРОЖНО! МОКРЫЙ ПОЛ!». Генри поскользнулся на луже и шлепнулся на пятую точку. И прежде чем Ричи успел глазом моргнуть, его предательский рот протрубил: – Так держать, каблуки-бананы! Расхохотались одноклассники и Ричи, и Генри, а сам Генри, когда поднялся, совсем не смеялся: его лицо цветом напоминало только что вытащенный из печи кирпич. – Поговорим позже, Очкарик, – процедил Генри и двинулся к выходу из зала. Смех разом стих. Мальчишки смотрели на Ричи как на покойника. Генри не остановился, чтобы понаблюдать за реакцией; просто вышел, опустив голову, с красными локтями (ударился ими об пол) и большим мокрым пятном на штанах. Глядя на мокрое пятно, Ричи почувствовал, как его убийственно остроумный рот вновь открывается… но на сей раз захлопнул его, да так быстро, что едва не ампутировал кончик языка. « Да ладно, он забудет , – успокаивал себя Ричи, переодеваясь. – Конечно, забудет. Старина Хэнк не отличается хорошей памятью. Всякий раз, садясь срать, он скорее всего заглядывает в инструкцию, где написано, что и как нужно делать, ха-ха ». Ха-ха . – Ты труп, Балабол, – сказал ему Винс Талиендо, по прозвищу Козявка, дергая себя за член, висящий над мошонкой, размером и формой напоминающей худосочный арахис. В голосе слышались грусть и уважение. – Но не волнуйся. Я принесу цветы. – Отрежь себе уши и принеси кочаны цветной капусты, – остроумно ответил Ричи, и все рассмеялись, даже старина Козявка Талиендо рассмеялся, почему нет, они могли позволить себе смеяться. Над ними не капало. После школы они отправились по домам, чтобы посмотреть Джимми Додда и Мышкетеров в программе «Клуб Микки Мауса» или послушать, как Фрэнки Лаймон поет «Я не малолетний преступник» в программе «Американская эстрада», а вот Ричи пришлось нестись через отделы женского нижнего белья и посуды к отделу игрушек, пот стекал у него по спине в расщелину между ягодиц, а перепуганные яйца забирались все выше и выше, будто хотели повиснуть на пупке. Конечно, они могли позволить себе смеяться. Ха-ха-ха-ха-ха. Генри ничего не забыл. Ричи ушел из школы через дверь в крыле дошкольников, на всякий случай, но Генри поставил там Рыгало Хаггинса, на тот самый случай. Ха-ха-ха-ха-ха. Ричи заметил Рыгало первым, иначе никакого забега не было бы. Рыгало смотрел в сторону Дерри-парк, держа в одной руке сигарету, которую еще не успел закурить, а другой лениво вытаскивая штаны из задницы. Ричи, крадучись, пересек детскую площадку и уже проделал немалый путь на Картер-стрит, прежде чем Рыгало повернул голову и заметил его. Он позвал Генри и Виктора, и погоня началась. Добравшись до отдела игрушек, Ричи увидел, что там абсолютно, полностью пусто. Отсутствовал даже продавец – взрослый человек, который мог удержать ситуацию под контролем. Он слышал, как три динозавра апокалипсиса приближаются с каждым мгновением. А сам просто не мог больше бежать. От каждого вдоха левый бок прорезала боль. Взгляд его упал на дверь с надписью «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД / ВКЛЮЧАЕТСЯ ОХРАННАЯ СИГНАЛИЗАЦИЯ». В груди затеплилась надежда. Ричи побежал по проходу, заставленному игрушками «Дональд Дак в коробочке», танками армии Соединенных Штатов, изготовленными в Японии, револьверами с пистонами Одинокого рейнджера, заводными роботами. Добрался до двери, со всей силой навалился на толкающий рычаг. Дверь открылась, впуская в отдел холодный мартовский воздух. Зазвенела охранная сигнализация. Ричи согнулся пополам и метнулся в соседний проход. Где и улегся на пол еще до того, как закрылась дверь. Генри, Виктор и Рыгало влетели в отдел игрушек, когда дверь захлопнулась, отсекая звон охранной сигнализации. Они бросились к двери, Генри первый, с закаменевшим, решительным лицом. Наконец-то появился продавец, вбежал в отдел. В синей нейлоновой куртке поверх невероятно уродливого клетчатого пиджака спортивного покроя. Оправа его очков была розовой, как глаза белого кролика. Ричи подумал, что выглядит продавец как Уолли Кокс 42 в роли мистера Пиперса, и ему пришлось уткнуться предательским ртом в мягкую часть предплечья, чтобы не растратить последние силы на смех. 42 Кокс, Уоллес Мейнард (1924–1973) – американский комик и актер, получивший известность за исполнение главной роли в телевизионном сериале «Мистер Пиперс» (1952–1955). Участвовал в нескольких популярных телешоу, снялся более чем в 20 фильмах. – Эй, парни! – воскликнул мистер Пиперс. – Через эту дверь выходить нельзя. Это аварийный выход. Эй, вы! Парни! Виктор нервно глянул на него, но Генри и Рыгало не меняли взятого курса, и Виктор последовал за ними. Охранная сигнализация зазвенела вновь, на этот раз звенела дольше, пока все трое не выскочили в проулок за домом. Еще до того, как она смолкла, Ричи поднялся и затрусил к отделу женского нижнего белья. – Вас всех больше не пустят в этот магазин! – прокричал ему вслед продавец. Оглянувшись, Ричи ответил голосом бабушки-ворчуньи: – Кто-нибудь говорил вам, молодой человек, что выглядите вы точь-в-точь как мистер Пиперс? Так он в тот день и спасся. А потом оказался в миле от «Фриза», перед Городским центром… где, как он надеялся, ему больше не грозила никакая беда. По крайней мере на какое-то время. Он вымотался донельзя. Сел на лавку чуть левее статуи Пола Баньяна, мечтая только о тишине и покое, чтобы хоть немного оклематься. Буквально через несколько минут он намеревался подняться и пойти домой, но пока млел под теплым солнышком. День-то начался холодным, мелким дождем, зато теперь можно было поверить, что весна набирала силу. Со скамейки Ричи видел большое табло Городского центра, на котором в этот мартовский день огромными яркими синими буквами написали: ЭЙ, МОЛОДЕЖЬ! ПРИХОДИТЕ 28 МАРТА РОК-Н-РОЛЛЬНОЕ ШОУ АРНИ «ТУ-ТУ» ГИНСБЕРГА! ДЖЕРРИ ЛИ ЛЬЮИС «ПИНГВИНС» ФРЭНКИ ЛАЙМОН И «ТИНЕЙДЖЕРС» «ДЖИН ВИНСЕНТ И ЕГО БЛУ КЭПС» ФРЕДДИ «БУМ-БУМ» КЭННОН ВЕЧЕР ПРИЯТНЫХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ!!! На это шоу Ричи действительно хотел бы пойти, но знал, что нет смысла даже мечтать. По мнению его матери, вечер приятных развлечений не мог иметь ничего общего с Джерри Ли Льюисом, говорящим американской молодежи, что у нас курица в сарае, чьем сарае, каком сарае, моем сарае. Если на то пошло, не мог он иметь ничего общего и с Фредди Кэнноном, песню которого «Девочка-таллахасска, у которой тело – сказка» постоянно крутили по радио. Она признавала, что в подростковом возрасте обожала Фрэнка Синатру (которого теперь звала Фрэнки-Сноб), но нынче, как и мать Билла Денбро, терпеть не могла рок-н-ролл. Чак Берри приводил ее в ужас, и она заявляла, что Ричард Пенниман, известный среди подростков и еще более младших слушателей как Литл Ричард, вызывает у нее желание «блевать, как курица». И Ричи ни разу не попросил растолковать ему эту фразу. Отец к рок-н-роллу относился нейтрально и, возможно, мог склониться в его сторону, но сердцем Ричи понимал, что по этому вопросу решающим будет слово матери – во всяком случае, пока ему не исполнится шестнадцать или семнадцать лет, а к тому времени, она в этом нисколько не сомневалась, рок-н-ролльная мания, охватившая страну, сойдет на нет. Ричи полагал, что правы окажутся скорее «Дэнни и Джуниорс» 43 , а не его мать – рок-н-ролл никогда не умрет. Он влюбился в рок-н-ролл, хотя источников этой музыки у него было только два: программа «Американская эстрада» по Каналу 7 днем и бостонская радиостанция УМЕКС вечером, когда воздух становился более разреженным, и грубый восторженный голос Арни Гинсберга доходил до него то громким, то затихающим, как голос призрака, вызванного на спиритическом сеансе. Рок-н-ролл не просто радовал Ричи. Слушая эту музыку, он чувствовал, как становится больше, сильнее, как его переполняет жажда жизни. Когда Фрэнки Форд пел «Морской круиз» или Эдди Кокрэн – «Летний блюз», Ричи буквально не находил себе места от счастья. Эта музыка обладала мощью, мощью, которая по праву принадлежала всем тощим подросткам, толстым подросткам, уродливым подросткам, застенчивым подросткам – короче, неудачникам этого мира. В этой музыке он ощущал безумное напряжение, которое могло убивать и возвеличивать. Он поклонялся Толстяку Домино (рядом с которым Бен Хэнском выглядел стройным и подтянутым), и Бадди Холли, который, как и Ричи, носил очки, и Крикуну Джею Хокинсу, который на своих концертах выскакивал из гроба (так, во всяком случае, говорили Ричи), и группе «Доувеллс», члены которой танцевали, как черные парни. 43 «Дэнни и Джуниорс» – филадельфийская рок-группа. Ричи имеет в виду их песню «Рок-н-ролл здесь навсегда»/«Rock'n'Roll Is Here To Stay» 1958 г. Ну, почти как. Он знал, что придет время, когда он будет слушать рок-н-ролл, сколько ему захочется – не сомневался, что его будут играть, когда мать наконец сдастся и позволит слушать любимую музыку, но произойдет это не 28 марта 1958 года… и не в 1959 году… и… Его взгляд оторвался от большого табло Городского центра, а потом… что ж… потом он, должно быть, заснул. Только такое объяснение представлялось ему логичным. То, что произошло потом, могло случиться только во сне. И теперь сюда вновь пришел Ричи Тозиер, который наконец-то получил столько рок-н-ролла, сколько хотел… и обнаруживший, к своей радости, что этого все равно мало. Его взгляд сместился к большому табло Городского центра и увидел на нем, с невероятной четкостью и ясностью, все те же синие буквы, только складывались они уже в другие слова: 14 ИЮНЯ ХЭВИ-МЕТАЛ МАНИЯ ДЖУДАС ПРИСТ АЙРОН МЕЙДЕН ПОКУПАЙТЕ БИЛЕТЫ ЗДЕСЬ ИЛИ В ЛЮБОМ БИЛЕТНОМ КИОСКЕ « В какой-то момент они решили опустить строку «Вечер приятных развлечений , – подумал Ричи, – а других отличий я пока не вижу ». И услышал «Дэнни и Джуниорс», смутно и издалека, словно доносились эти голоса из дешевого радио, стоявшего в другом конце длинного коридора: «Рок-н-ролл никогда не умрет… я услышу его в конце Вечности… он будет звучать и звучать… увидишь сам, друг мой…» Ричи посмотрел на Пола Баньяна, святого покровителя Дерри – города, который, согласно легендам, появился на этом самом месте, потому что именно здесь вытаскивали на берег лес, который сплавляли по реке. В те дальние времена, по весне, толстые стволы покрывали поверхность Пенобскота и Кендускига от берега до берега, их темная кора поблескивала на весеннем солнышке. И человек половчее мог перебраться из «Источника Уоллиса» на Адских пол-акра в «Рамперс» (таверна «Рамперс» пользовалась такой плохой репутацией, что ее чаще называли «Ведром крови»), что в Брюстере, не замочив ботинок выше третьего перекрестья кожаных шнурков. Такие истории рассказывали в дни юности Ричи, и он полагал, что во всех этих историях есть толика Пола Баньяна. «Старина Пол , – подумал он, глядя снизу вверх на пластмассовую статую. – И что ты поделывал после моего отъезда? Прокладывал новые русла рек, возвращаясь домой усталым и волоча за собой топор? Создавал новые озера, когда тебе требовалась большая ванна, в которую ты мог сесть, погрузившись в воду по горлышко? Пугал маленьких детей точно так же, как в тот день напугал меня? » Бац – внезапно он вспомнил все, как иной раз вспоминается слово, которое долго вертелось на кончике языка. Итак, он сидел под теплым мартовским солнышком, возможно, задремал, думая о том, как пойдет домой и успеет на последние полчаса «Американской эстрады», и тут его лицо обдало теплым воздухом. Отбросило волосы со лба. Он поднял глаза и увидел огромную пластмассовую физиономию Пола Баньяна аккурат перед своим лицом, больше, чем на экране кинотеатра, заполнившую все его поле зрения. А поток воздуха вызвал наклонившийся к скамейке Пол… только выглядел он уже не совсем как Пол. Лоб низкий, нависающий над глазами, красный, как у пьяницы со стажем, нос, из которого торчали пучки жестких волос, глаза налиты кровью, один чуть косил. Топор более не лежал на его плече. Пол опирался на топорище, тупой конец лезвия вмялся в бетон дорожки. Пол по-прежнему улыбался, да только веселость в улыбке этой не просматривалась. Меж гигантских желтых зубов просачивался запах трупов маленьких зверьков, гниющих в кустарнике жарким днем. – Я тебя съем, – сообщил ему великан низким рокочущим голосом – словно валуны стукались друг о друга при землетрясении. – Если ты только не отдашь мне мою курицу-наседку, и мою арфу, и мои мешочки с золотом, я съем тебя прямо сейчас, твою мать! От воздуха, который выходил изо рта великана вместе с этими словами, рубашка Ричи затрепыхалась, как парус под ураганным ветром. Он вжался в спинку скамьи, глаза вылезли из орбит, волосы встали дыбом и торчали во все стороны, как перья, окутанные зловонием. Великан захохотал. Взялся обеими руками за топорище, совсем как Тед Уильямс 44 брался за свою любимую бейсбольную биту (или за ясеневый черенок, если вам так больше нравится), и вытащил топор из дыры, которую тот промял в бетоне. Топор начал подниматься в воздух, издавая низкое, смертоносное шуршание. Ричи внезапно понял, что великан собирается разрубить его пополам. 44 Уильямс, Теодор Сэмюэль (1918–2002) – знаменитый американский бейсболист. Но чувствовал, что не может пошевелиться; его охватила невероятная апатия. Да и надо ли? Он задремал, ему приснился сон. Сейчас какой-нибудь водитель нажмет на клаксон, возмущаясь поведением мальчишки, который перебежал улицу перед его автомобилем, и он проснется. – Это точно, – пророкотал великан. – Ты проснешься в аду. – И в последний момент, когда топор добрался до апогея и застыл там, Ричи осознал, что все это совсем не сон… или, если уж сон, то такой, что может убить. Попытавшись закричать, но не издав ни звука, Ричи скатился со скамьи на разровненный гравий, который покрывал площадку у памятника. Но теперь из постамента торчали только два здоровенных стальных штыря, на которые устанавливались ноги статуи. Звук рассекающего воздух топора наполнил мир давящим шорохом. Улыбка великана превратилась в гримасу убийцы. Губы так разошлись, что показались не только зубы, но и десны, красные пластмассовые десны, отвратительно красные, поблескивающие. Топор ударил по скамье там, где только что сидел Ричи. Рубящая кромка была такой острой, что удар вышел практически бесшумным, но скамья мгновенно развалилась на две части, и на разрезе из-под слоя зеленой краски показалась яркая и почему-то тошнотворная белизна дерева. Ричи лежал на спине. Все еще пытаясь закричать, он принялся отталкиваться каблуками. Гравий заползал за ворот рубашки, под пояс штанов. А Пол возвышался над ним, сверху вниз смотрел на него глазами, размером с крышку канализационного колодца. Пол смотрел сверху вниз на мальчишку, на спине отползающего от него по гравию. Великан шагнул к нему. Ричи почувствовал, как дрогнула земля, когда на нее опустился черный сапог. Взлетело облачко гравия. Ричи перекатился на живот и вскочил. Но его ноги побежали еще до того, как он успел скоординироваться, и в результате он вновь плюхнулся на живот. Услышал, как воздух вышибло из легких. Волосы упали на глаза. Он видел автомобили, снующие взад-вперед по Канальной и Главной улицам, как они сновали каждый день, как будто ничего не происходило, как будто никто из водителей не видел или не обращал внимания на то, что Пол Баньян ожил, сошел с постамента, чтобы совершить убийство топором, размеры которого не уступали дому на колесах класса «люкс». Солнечный свет померк. Ричи лежал на островке тени, который силуэтом напоминал человека. Он поднялся на колени, чуть не завалился на бок, сумел встать и побежал как мог быстро. Колени его поднимались чуть ли не до груди, руки работали, как поршни. Он услышал, как за спиной нарастает шорох опускающегося топора, и звук этот казался вовсе не звуком, а повышением давления воздуха на его кожу и барабанные перепонки: «Ши-и-и-ип-п-п-п…» Земля дрогнула. Зубы Ричи клацнули, как фарфоровые тарелки при землетрясении. Ему не требовалось оглядываться, чтобы понять: топор Пола наполовину зарылся в бетонную дорожку в считаных дюймах от его ног. В его голове вдруг зазвучала песня «Доувеллсов»: «Мальчишки в Бристоле шустры, как пистоли, бристольский стомп 45 играют они…» Из тени великана Ричи вновь выскочил в солнечный свет, и едва это произошло, начал смеяться, тем самым истерическим смехом, что срывался с его губ, когда он сбегал по лестнице в подвальный этаж «Фриза». Тяжело дыша, вновь с резью в левом боку, Ричи рискнул обернуться. Пол Баньян высился на постаменте, как и всегда, вскинув топор на плечо, глядя в небо, с губами, разошедшимися в оптимистичной улыбке мифологического героя. Скамья, которую топор Баньяна развалил надвое, целехонькой стояла на прежнем месте, чтобы никто не волновался. Гравий в том месте, где Высокий Пол («Он – мой прикол», – вдруг маниакально прокричала в голове Ричи Аннет Фуничелло 46 ) ставил свою гигантскую ногу, лежал ровным слоем, чуть потревоженный только там, где его касалась спина Ричи, когда он 45 Стомп – разновидность джаза. 46 Фуничелло, Аннет (1942–2013) – американская певица и актриса. ( уползал от гиганта ) упал со скамьи, задремав. Не было ни следов сапог Баньяна на гравии, ни вмятин в бетоне от топора. Не было ничего и никого, кроме мальчишки, за которым гнались другие мальчишки, большие парни, и ему приснился очень короткий (но весьма впечатляющий) сон про убийцу-колосса… если угодно, про гигантского, в экономичной расфасовке, Генри Бауэрса. – Дерьмо, – пробормотал Ричи дрожащим голосом и нервно хохотнул. Он постоял еще какое-то время, чтобы посмотреть, а вдруг статуя шевельнется вновь… может, подмигнет ему, может, перебросит топор с плеча на плечо, может, сойдет с постамента и вновь двинется на него. Но, разумеется, ничего такого не случилось. Разумеется . Так чего волноваться? Ха-ха-ха-ха. Дрема. Сон. Ничего больше. Но, как однажды заметил Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то еще из великих, поиграли и будя. Пора идти домой и успокоиться. Последовать примеру Куки из «Сансет-Стрип, 77» 47 и просто расслабиться. И хотя самый короткий путь лежал через парк у Городского центра, Ричи решил, что этот путь ему не подходит. Не хотел он приближаться к статуе. До дома добрался кружным путем, а к вечеру практически забыл о случившемся. 47 «Сансет-Стрип, 77» – телесериал (1958–1964). Чтобы вспомнить только сегодня. « И теперь здесь сидит мужчина , – думал Ричи, – здесь сидит мужчина в дымчато-зеленом пиджаке спортивного покроя, купленном в одном из лучших магазинов Родео-Драйв; здесь сидит мужчина в туфлях «Басс Уиджанс» на ногах и трусах «Кальвин Кляйн» на заду; здесь сидит мужчина, в глаза которого вставлены мягкие контактные линзы; здесь сидит мужчина, помнящий сон мальчика, который думал, что рубашка «Лиги плюща» с петелькой на спине и шузы «Снэп Джек» – последний писк моды; здесь сидит взрослый, который смотрит на все ту же статую, и, эй, Пол, Высокий Пол, я здесь, чтобы сказать, что ты во всех смыслах такой же, как и прежде, не состарился ни на один долбаный день ». Прежнее объяснение по-прежнему звенело в голове: греза, сон. Ричи полагал, что может поверить в монстров, если есть такая необходимость; монстров-то в жизни хватало. Разве не сидел он в радиостудиях, читая на ленте новостей о таких, как Иди Амин Дада, или Джим Джонс, или тот парень, что взорвал столько народу в «Макдональдсе», расположенном по соседству? Сри огнем и спички экономь, монстры обходились дешево! Кому нужен билет в кино за пять баксов, если ты можешь прочитать о них в газете за тридцать пять центов или послушать по радио забесплатно? И Ричи полагал, что может поверить в версию Майка Хэнлона, во всяком случае, на какое-то время, раз уж он верил в существование таких, как Джим Джонс; Оно даже обладало неким обаянием, потому что прибыло Извне, и никто и никогда не заявит о своей ответственности за Оно. Он мог поверить в монстра, у которого лиц не меньше, чем резиновых масок в сувенирной лавке (если уж ты собрался взять одну, так лучше сразу прикупить дюжину, оптом – дешевле, так, парни?), в порядке обсуждения… но чтобы тридцатифутовая статуя сошла с постамента и попыталась разрубить тебя пластмассовым топором? Это слишком уж кучеряво. Как сказал Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то еще: «Я буду есть рыбу и буду есть мясо, но все говно подряд есть не стану». Такое просто не… Тут острая колючая боль вновь прострелила ему глаза, без всякого предупреждения, вызвав крик. Такого сильного приступа еще не было, боль проникла глубже и не уходила дольше, до смерти перепугав Ричи. Он обхватил глаза лодочками ладоней, принялся нащупывать нижние веки указательными пальцами, намереваясь выдавить линзы. «Наверное, какая-то инфекция , – подумал он. – Но, господи, до чего же больно!» Он уже оттянул веки вниз и изготовился к тому, чтобы, моргнув, – движение-то отработанное – отделить линзы от глазных яблок (а потом, близоруко щурясь, пятнадцать минут искать их на гравии вокруг скамьи, но, видит бог, ничего другого не оставалось, потому что ему в глаза вколачивали гвозди), когда боль исчезла. Не ослабла – просто исчезла. Только что была, и вдруг – раз, и ушла. Глаза чуть послезились и перестали. Ричи медленно опустил руки – сердце бешено колотилось в груди, – готовый избавиться от линз, как только вернется боль. Она не вернулась. И внезапно он подумал об одном фильме ужасов, который действительно напугал его ребенком, возможно, потому, что он так стеснялся очков и так много думал о своих глазах. Тот фильм назывался «Ползучий глаз», с Форрестом Такером в главной роли. Не очень хороший фильм. Другие ребята животы надорвали от смеха, но Ричи не смеялся. Он застыл, похолодев, побелев и отупев, лишившись не только своего, но и всех прочих голосов, когда желатиновый глаз появился из искусственного тумана на какой-то английской съемочной площадке, шевеля перед собой волокнистыми щупальцами. Вид этого глаза произвел на Ричи сильное впечатление, потому что являл собой множество еще не совсем осознанных страхов и тревог. Вскоре после просмотра ему приснилось, как он стоит перед зеркалом, поднимает большую булавку, медленно вгоняет острие в черный зрачок своего глаза, чувствует, как глазное дно заливает кровью и оно пружинит под острием. Он вспомнил – теперь вспомнил, – как проснулся и обнаружил, что обмочился. И лучшим свидетельством ужаса, в который вогнал его этот сон, могло служить следующее: обоссанная постель вызвала у него не стыд, а безмерное облегчение. Он прижался к мокрому, теплому пятну всем телом, радуясь тому, что видит его собственными глазами. – На хер все это, – нетвердым голосом пробормотал Ричи Тозиер и начал подниматься. Он уже решил, что сейчас вернется в «Таун-хаус» и немного поспит. Если это была Аллея памяти, то он предпочитал Лос-Анджелес. Автостраду в час пик. Боль в глазах – скорее всего результат переутомления и смены часовых поясов, плюс волнения от встречи с прошлым, и все это в один день. Больше никаких шоковых впечатлений, никаких экскурсий. Ему не нравилось, как его мысли перескакивают с одного на другое. Какая там песня была у Питера Гэбриэля? «Шокируй обезьяну»? Что ж, эта обезьяна уже шокирована по уши. Так что сейчас самое время вздремнуть и, возможно, взглянуть на все как бы со стороны. Когда Ричи поднялся со скамьи, взгляд его вернулся к большому табло Городского центра. Тотчас же ноги его подогнулись, и он плюхнулся на скамью, крепко приложившись к ней задом. РИЧИ ТОЗИЕР ЧЕЛОВЕК ТЫСЯЧИ ГОЛОСОВ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДЕРРИ – СТРАНУ ТЫСЯЧИ ТАНЦЕВ В ЧЕСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ БАЛАБОЛА ГОРОДСКОЙ ЦЕНТР С ГОРДОСТЬЮ ПРЕДСТАВЛЯЕТ РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ» БАДДИ ХОЛЛИ РИЧИ ВАЛЕНС 48 БИГ-БОППЕР ФРЭНКИ ЛАЙМОН ДЖИН ВИНСЕНТ МАРВИН ГАЙЕ ГОРОДСКАЯ МУЗЫКАЛЬНАЯ ГРУППА ДЖИМИ ХЕНДРИКС – ГИТАРА ДЖОН ЛЕННОН – РИТМ-ГИТАРА ФИЛ ЛИНОТТ – БАС-ГИТАРА КЕЙТ МУН – УДАРНЫЕ ПРИГЛАШЕННЫЙ ВОКАЛИСТ – ДЖИМ МОРРИСОН ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, РИЧИ ТЫ ТОЖЕ МЕРТВЫЙ 48 Валенс, Ричи (1941–1959) – американский певец, погиб в авиакатастрофе вместе с Бадди Холли и Биг-Боппером. Ричи почудилось, будто кто-то высосал весь воздух из его легких, а потом он вновь услышал тот звук, даже не услышал, а ощутил давление воздуха на кожу и барабанные перепонки: «Ши-и-и-ип-п-п-п…» Скатился со скамьи на гравий, думая: «Так вот что называется d'ej`a vu, теперь ты это знаешь, тебе больше нет нужды спрашивать других…» Он ударился плечом, перекатился на спину. Посмотрел вверх на статую Пола Баньяна… только Пол Баньян с постамента исчез. Его место занял клоун, великолепный и неопровержимый, отлитый из пластмассы, двадцать футов фосфоресцирующих цветов, с загримированным лицом, которое венчало забавный круглый воротник. Оранжевые пуговицы-помпоны, отлитые из пластмассы, каждая размером с волейбольный мяч, сбегали вниз по серебристому костюму. Вместо топора он держал в руке огромную связку пластмассовых шариков. На каждом выгравировали две надписи: «ДЛЯ МЕНЯ ЭТО ПО-ПРЕЖНЕМУ РОК-Н-РОЛЛ» и «РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ». Он пополз назад, отталкиваясь каблуками и ладонями. Гравий забивался под пояс брюк. Ричи услышал, как расползся шов под рукавом его пиджака спортивного покроя с Родео-Драйв. Он перевернулся на живот, подтянул ноги, пошатываясь, поднялся, оглянулся. Клоун смотрел на него сверху вниз. Его глаза по-дурацки вращались в глазницах. – Я тебя напугал, чел? – пророкотал клоун. И Ричи услышал, как его рот ответил, сам по себе, никак не связанный с оцепеневшим мозгом: – Таких дешевых трюков у меня полный багажник, дубина. Так-то. Клоун усмехнулся и кивнул, будто ничего другого и не ожидал. Кроваво-красные губы разошлись, обнажая клыки-зубы, каждый заканчивающийся острием. – Я мог бы покончить с тобой прямо сейчас, если бы хотел покончить. Но мне хочется продлить удовольствие и повеселиться от души. – Я тоже повеселюсь, – услышал Ричи свой рот. – А самое большое веселье нас ждет, когда мы придем, чтобы оторвать твою гребаную голову, бэби. Улыбка клоуна делалась все шире и шире. Он поднял другую руку, в белой перчатке, и Ричи почувствовал, как ветер, вызванный этим движением, сдул со лба волосы – совсем как двадцать семь лет назад. Указательный палец клоуна нацелился на него. Огромный, как балка. « Огромный, как бал …» – успел подумать Ричи, и тут боль ударила вновь. Вонзилась десятками игл в мягкое желе глаз. Он закричал и вскинул руки к глазам. – Прежде чем удалять соринку из глаза ближнего своего, займись бревном в собственном глазу, – наставительно произнес клоун, голос его рокотал и вибрировал. И вновь Ричи окутало облако зловонного дыхания. Он посмотрел вверх, торопливо отступил на полдесятка шагов. Клоун наклонился, уперся руками в колени, обтянутые яркими панталонами. – Хочешь поиграть еще, Ричи? Я могу наставить свой палец на твою пипку, и у тебя будет рак простаты. Или на голову, чтобы начала расти опухоль мозга, – хотя некоторые люди скажут, что, кроме нее, там ничего и не было. Я могу наставить палец тебе на рот, и твой глупый болтливый язык превратится в одну большую язву. Я могу это сделать, Ричи. Хочешь посмотреть? Глаза клоуна увеличивались, увеличивались, черные зрачки стали размером с мяч для софтбола. В них Ричи увидел невероятную черноту, которая могла существовать только за пределами Вселенной; он увидел дикую радость, которая могла свести его с ума. Он понял, что Оно по силам и это, и многое другое. И однако Ричи вновь услышал свой рот, только заговорил он не его голосом и ни одним из созданных им, в прошлом или настоящем, голосом; этого голоса Ричи никогда раньше не слышал. Потом он скажет остальным, но без должной уверенности, что это был голос мистера Дживза-Ниггера, громкий и гордый, пародирующий сам себя и скрипучий: – Пшел вон с моего места, ты, большой, старый, белый клоун! – прокричал Ричи и внезапно вновь начал смеяться. – Без дураков и черномазых, хрен моржовый! Я иду куда хочу, я говорю когда хочу, и член мой встает, когда я хочу! Все время мое, и жизнь моя, я знаю, что делать и без тебя! Посмеешь полезть – можешь огресть! Ты слышал меня, ты, бледнолицый мешок с говном? Ричи показалось, что клоун отпрянул, но он не задержался ни на секунду, чтобы убедиться в этом. Просто побежал, руки работали, как поршни, полы пиджака развевались за спиной, не обращая внимания на какого-то папашу, который остановился, чтобы его малыш мог полюбоваться Полом, а теперь подозрительно смотрел на Ричи, словно задаваясь вопросом, а не рехнулся ли тот. «Если на то пошло , – подумал Ричи, – мне и самому кажется, что я рехнулся. Господи, наверное, так оно и есть. И это была самая говенная имитация Грэндмастера Флэша, но как-то сработало, как-то…» И тут вслед загремел голос клоуна. Отец маленького мальчика этого голоса не слышал, а малыш внезапно сморщил личико и разревелся. Папаша подхватил сына на руки, прижал к себе, ничего не понимая. Несмотря на охвативший его ужас, Ричи следил за этим маленьким представлением. Голос клоуна смеялся от злости, а может, был просто злым: «Здесь, внизу, у нас есть глаз, Ричи… ты меня слышишь? Глаз, который ползает. Если ты не хочешь улетать, не хочешь сказать «прощай», ты можешь спуститься вниз, под этот город, и поздороваться с этим большим глазом! Ты можешь спуститься и увидеть его в любое время. В любое удобное тебе время, когда захочется. Ты слышишь меня, Ричи? Принеси йо-йо. И пусть Беверли наденет большую широкую юбку с четырьмя или пятью нижними юбками. И кольцо мужа пусть повесит на шею. Скажи Эдди, чтобы надел свои двухцветные кожаные туфли. Мы сыграем бибоп, Ричи! Мы сыграем ВСЕ-Е-Е ХИТЫ!» Добравшись до тротуара, Ричи рискнул оглянуться, и увиденное нисколько его не успокоило. Пол Баньян еще не вернулся на постамент, но и клоун уже оттуда ушел. Теперь там стояла двадцатифутовая статуя Бадди Холли. Один узкий лацкан его клетчатого пиджака украшал значок-пуговица с надписью «РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ». Одну дужку очков Бадди скрепляла изолента. Маленький мальчик по-прежнему истерично ревел; отец быстрыми шагами удалялся к центру города, неся малыша на руках. И Ричи уходил от Городского центра, ( на этот раз ноги меня не подвели ) стараясь не думать о том, ( мы сыграем ВСЕ-Е-Е ХИТЫ! ) что сейчас произошло. Думать он хотел совсем о другом, скажем, о большущем стакане виски, который собирался выпить в баре отеля «Дерри таун-хаус», перед тем как улечься вздремнуть. Эта мысль о выпивке – самой обычной выпивке – чуть улучшила ему настроение. Он опять оглянулся, и на душе стало еще легче, потому что Пол Баньян вернулся на положенное ему место и улыбался небу, с пластмассовым топором на плече. Ричи прибавил шагу, просто понесся, наращивая расстояние между собой и статуей. Он даже начал рассматривать вариант галлюцинации, когда боль в очередной раз ударила по глазам, глубокая и беспощадная, заставив его вскрикнуть. Симпатичная молодая девушка, которая шла впереди, мечтательно глядя на проплывающие облака, оглянулась, помялась, а потом поспешила к Ричи: – Мистер, что с вами? – Это мои контактные линзы, – прохрипел Ричи. – Мои чертовы контактные линзы… Господи, до чего же больно! На этот раз он так спешил, что едва не проткнул глаза указательными пальцами. Оттянул нижние веки и подумал: « Я не смогу моргнуть, чтобы вытащить линзы, это точно, я не смогу моргнуть, чтобы вытащить их, глаза будут болеть, и болеть, и болеть, пока я не ослепну, не ослепну, не ос… » – но он моргнул, и этого хватило, чтобы линзы выскочили из глаз. Резкий и четкий мир, где цвета не наползали друг на друга, а лица не расплывались, просто исчез. Его место заняли накладывающиеся друг на друга разноцветные контуры. И хотя Ричи и девушка, которая училась в средней школе, обеспокоенная и жаждущая помочь, чуть ли не пятнадцать минут ползали по тротуару, ни одну из линз им найти не удалось. А в голове Ричи вроде бы звучал смех клоуна. 5 Билл Денбро видит призрака В тот день Билл Пеннивайза не увидел – зато увидел призрака. Настоящего призрака. Тогда Билл в это поверил, и ни одно из последующих событий не поколебало его уверенности в том, что так оно и было. Он шел по Уитчем-стрит, какое-то время постоял у водостока, где Джордж встретил свою смерть в тот дождливый октябрьский день 1957 года. Присел, всмотрелся в водосток, устроенный в вырезе, сделанном в бордюрном камне. Сильно стучало сердце, но он все равно всматривался в черноту. – Выходи, почему ты не выходишь, – прошептал он, и у него возникла не такая уж безумная идея, что голос его плывет по темным тоннелям, где с потолков капает вода, не затихает, а продвигается и продвигается вперед, подпитываясь собственным эхом, отражаясь от покрытых мхом стен и давно вышедших из строя механизмов. Он чувствовал, как его голос разносится над медленно текущей водой и, возможно, слышится в сотне других водостоков по всему городу. – Выходи оттуда, а не то мы придем и вытащим тебя. Он нервно ждал ответа, опустившись на корточки, зажав руки между бедрами, как кэтчер между подачами. Но ответа не последовало. Билл уже собрался встать, когда на него упала тень. Он резко вскинул голову в предвкушении схватки, готовый ко всему… но увидел мальчика лет десяти, может, одиннадцати, в потрепанных бойскаутских шортах, выставляющих напоказ ободранные коленки. В одной руке он держал мороженое «Фруктовый лед», в другой – фиберглассовый скейтборд, которому, судя по виду, доставалось не меньше, чем коленкам. Мороженое прямо-таки светилось оранжевым. Скейтборд – зеленым. – Вы всегда разговариваете с водостоками, мистер? – спросил мальчик. – Только в Дерри, – ответил Билл. Какое-то время они очень серьезно смотрели друг на друга, а потом одновременно рассмеялись. – Я хочу задать тебе глупый во-опрос, – обратился к мальчику Билл. – Хорошо, – ответил мальчик. – Ты когда-нибудь с-слышал что-то из такого водостока? Мальчик посмотрел на Билла, как на чокнутого. – Ла-адно, – кивнул Билл. – Забудь мой во-опрос. Он двинулся дальше, прошел с десяток шагов – направляясь к вершине холма и подумывая о том, чтобы взглянуть на свой прежний дом, – когда мальчик его позвал: – Мистер? Билл оглянулся. Пиджак спортивного покроя он повесил на палец и закинул за плечо. Верхнюю пуговицу рубашки расстегнул, узел галстука ослабил. Мальчик настороженно его разглядывал, словно сожалея о решении продолжить разговор. Потом пожал плечами, как бы говоря: «Почему нет?» – Да. – Да? – Да. – И что оттуда говорили? – Я не знаю. Вроде бы на каком-то иностранном языке. Я слышал голос, доносящийся из одной из этих насосных станций в Пустоши. Одной из этих насосных станций, они выглядят как трубы, которые торчат из земли… – Я знаю, о чем ты. Ты слышал детский голос? – Поначалу детский, потом он стал взрослым. – Мальчик помолчал. – Я испугался. Побежал домой и сказал отцу. Он ответил, что я, наверное, слышал эхо, разносящееся по трубам из чьего-то дома. – Ты в это поверил? Мальчик обаятельно улыбнулся: – Я прочитал в книге Рипли «Хочешь верь, хочешь – нет» о парне, в зубах которого звучала музыка. Как из радио. Его пломбы были маленькими радиоприемниками. Наверное, если бы я поверил в это, то мог поверить во все. – Понятно, – кивнул Билл. – Но ты в это поверил? Мальчик неохотно покачал головой. – А потом ты когда-нибудь слышал такие голоса? – Однажды, когда принимал ванну, – ответил мальчик. – Голос девочки. Только плач. Без слов. Я боялся вытащить затычку, когда помылся, потому что думал, а вдруг я ее утоплю. Билл снова кивнул. Настороженность ушла из глаз мальчика, они блестели, в них читался интерес. – Вы знаете об этих голосах, мистер? – Я их слышал, – ответил Билл. – Очень-очень давно. Ты знал детей, ко-оторых здесь убили, сынок? Глаза мальчика разом потускнели, в них вернулась настороженность, к которой добавилась тревога. – Мой папа говорит, что я не должен разговаривать с незнакомцами. Он говорит, любой может быть убийцей. – Он отступил на шаг, в тень вяза, в который двадцать семь лет назад Билл однажды врезался на велосипеде. Упал и погнул руль. – Только не я, малыш. Последние четыре месяца я прожил в Англии. Приехал в Дерри только вчера. – Я все равно не должен разговаривать с вами, – стоял на своем мальчик. – Это правильно, – согласился Билл. – У нас с-с-свободная страна. Мальчик помолчал, потом заговорил: – Одно время я дружил с Джонни Фьюри. Он был хорошим парнем. Я плакал, – деловито закончил мальчик, доедая мороженое. Высунул язык, на время ярко-оранжевый, и лизнул руку. – Держись подальше от водостоков и канализационных люков, – ровным голосом посоветовал ему Билл. – Держись подальше от пустырей и брошенных домов. Держись подальше от грузового двора. Но прежде всего – держись подальше от водостоков и канализационных люков. Глаза мальчика вновь заблестели, но он долго, долго молчал, прежде чем спросил: – Мистер, хотите услышать кое-что забавное? – Конечно. – Вы знаете тот фильм, где акула поедала людей? – Все знают. «Че-е-елюсти». – У меня есть друг. Его зовут Томми Викананца, и он туповатый. Котелок не варит, вы понимаете, о чем я? – Да. – Он думает, что видел эту акулу в Канале. Пару недель назад он один бродил по Бэсси-парк, и говорит, что увидел этот плавник. Говорит, что высотой он был в восемь или девять футов. Только плавник, понимаете? Он говорит: «Вот что убило Джонни и остальных. Это акула из «Челюстей», потому что я ее видел». На это я ему говорю: «Канал такой грязный, что там не сможет жить даже пескарь. А ты думаешь, что увидел в нем акулу. У тебя не варит котелок, Томми». Томми говорит, что акула выпрыгнула из воды, совсем как в конце фильма, и попыталась сожрать его, но он успел убежать. Очень забавно, правда, мистер? – Очень забавно, – согласился Билл. – Котелок не варит, так? Билл помедлил с ответом. – Держись подальше и от Канала, сынок. Ты слушаешь меня? – Хотите сказать, что вы в это верите? Билл помялся. Собирался пожать плечами. Потом кивнул. Мальчишка выдохнул, шипящим свистом. Поник, будто пристыженный. – Да. Иногда я думаю, что котелок не варит у меня. – Я знаю, о чем ты. – Билл подошел к мальчишке, который очень серьезно смотрел на него, и на этот раз не отвернулся из застенчивости. – Ты добиваешь свои колени на этой доске, сынок. Мальчишка глянул на ободранные колени и ухмыльнулся: – Да, наверное. Но как-нибудь выкручусь. – Можно попробовать? – неожиданно спросил Билл. Мальчишка глянул на него, с отвалившейся от изумления челюстью, и рассмеялся. – Это будет забавно. Никогда не видел взрослого на скейтборде. – Я дам тебе четвертак. – Мой отец говорил… – Никогда не брать деньги или с-сладости у незнакомца. Дельный совет. Я все равно дам тебе четвертак. Что скажешь? Только до угла Дж-Джексон-стрит. – Да бросьте вы! – Мальчишка рассмеялся, весело и от души. – Не нужен мне ваш четвертак. У меня есть два бакса. Я просто богач. Но я должен это увидеть. Только не вините меня, если что-то сломаете. – Не волнуйся, – ответил Билл. – Я застрахован. Он крутанул пальцем одно из колесиков, и ему понравилась легкость, с которой оно завертелось – похоже, шариков в подшипнике хватало. Хороший, приятный такой звук. Он всколыхнул в груди Билла что-то очень давнее. Какое-то желание, такое же прекрасное, как и любовь. Билл улыбнулся. – О чем вы думаете? – спросил мальчишка. – Думаю, что я у-убьюсь, – ответил Билл, и мальчишка рассмеялся. Билл опустил скейтборд на тротуар, поставил на него одну ногу. Для пробы покатал скейтборд взад-вперед. Уже видел, как мчится вниз по Уитчем-стрит, к перекрестку, на зеленом, оттенка авокадо, скейтборде мальчишки, полы пиджака развеваются сзади, лысина блестит на солнце, колени согнуты, как у новичков-горнолыжников, которые в первый раз выходят на склон. И поза эта говорит тебе о том, что мысленно они уже упали. Он мог поспорить, что мальчишка ездил на скейтборде иначе. Он мог поспорить, что мальчишка ездил, ( наперегонки с дьяволом ) будто в последний раз. И прекрасное чувство умерло в груди Билла. Он увидел, слишком уж отчетливо, как доска выскальзывает из-под его ноги, освободившись, катится дальше вниз по улице, невероятного флуоресцентно-зеленого цвета, какой мог понравиться только ребенку. Он увидел, как плюхается на зад, а может, и на спину. Медленно приходит в себя в отдельной палате Городской больницы, вроде той, где они навещали Эдди, когда тот сломал руку. Все тело в гипсе, одна нога поднята на сложной системе тросов и блоков. Заходит врач, смотрит на его карту, смотрит на него, потом говорит: – Вам ставятся в вину две ошибки, мистер Денбро. Первая – неумелое управление скейтбордом. Вторая – вы забыли, что вам уже под сорок. Он наклонился, поднял доску, протянул мальчишке. – Пожалуй, воздержусь. – Струсили? – добродушно полюбопытствовал мальчишка. Билл сунул кулаки под мышки и замахал локтями, изображая трусливую курицу. – Куд-кудах. Мальчишка рассмеялся: – Послушайте, мне пора домой. – Будь осторожен, когда едешь на этой штуковине. – Билл указал на скейтборд. – На скейтборде осторожным быть нельзя, – ответил мальчишка, глядя на Билла так, будто у того не варил котелок. – Точно, – кивнул Билл. – Правильно. Как мы говорим в киношном бизнесе, я тебя слышу. Но держись подальше от водостоков и канализационных люков. И старайся гулять с друзьями. Мальчишка кивнул: – Я же рядом с домом. « И мой брат был рядом », – подумал Билл. – В любом случае все это скоро закончится, – сказал он мальчишке. – Закончится? – переспросил мальчишка. – Я так думаю. – Ладно. Еще увидимся… трусишка! Мальчишка поставил одну ногу на скейтборд и оттолкнулся другой. Как только сдвинулся с места, поставил на доску другую ногу и покатил вниз, как показалось Биллу, на убийственной скорости. Но мчался он, как и предполагал Билл, с небрежной грациозностью. Билл ощущал любовь к этому мальчишке, и радостное волнение, и желание самому стать мальчишкой, вкупе с перехватывающим дыхание страхом. Мальчишка ехал так, словно не существовало ни смерти, ни взросления. Мальчишка казался вечным и неуничтожимым в своих бойскаутских шортах цвета хаки, потертых кроссовках, с ободранными и грязными коленками, и волосы летели у него над спиной. « Осторожно, парень, тебе не пройти этот поворот! » – подумал Билл, но мальчишка переложил тело влево, как танцор брейк-данса, ноги развернули фиберглассовую зеленую доску, и он безо всяких усилий свернул на Джексон-стрит, заранее предположив, что на пути ему никто не встретится. « Мальчик мой , – подумал Билл, – так будет не всегда ». Он подошел к своему прежнему дому, но не остановился, лишь замедлил шаг чуть ли не до черепашьего. На лужайке в плетеном кресле сидела женщина со спящим младенцем на руках и наблюдала за двумя детьми, лет восьми и десяти, которые играли в бадминтон на еще влажной от дождя траве. Младший из них, мальчик, отражая подачу, перебросил волан через сетку, и мать похвалила его: «Молодец, Скэн!» Цвет дома не изменился, остался темно-зеленым, и над дверью Билл увидел знакомое веерообразное окно, но цветочные клумбы его матери с лужайки исчезли. И с заднего двора, насколько Билл мог видеть с тротуара, исчез спортивный комплекс, который отец построил из позаимствованных на работе ненужных отрезков труб. Билл вспомнил, как однажды Джордж свалился с верхней перекладины и отколол кусок зуба. Как же он ревел! Он смотрел на свой дом (что-то осталось прежним, что-то ушло с концами) и думал, а не подойти ли ему к женщине с младенцем на руках. Он мог бы сказать: «Добрый день, я – Билл Денбро, когда-то я жил в этом доме». И женщина ответила бы: «Как интересно». И что за этим могло последовать? Мог он спросить ее, сохранилось ли лицо, которое он так старательно вырезал на одной из чердачных балок? Это лицо они с Джорджем иногда использовали вместо мишени для дартса. Он мог спросить, спят ли ее дети на огороженном заднем крыльце в особенно жаркие летние ночи, тихонько разговаривая перед тем, как уснуть, наблюдая далекие зарницы? Наверное, он мог бы задать эти вопросы, но при этом очень уж сильно заикался бы, если б попытался обаять женщину… да и хотел ли он знать ответы? После смерти Джорджа дом стал мертвым, и причина, по которой он вернулся в Дерри, не имела к дому ни малейшего отношения. Билл дошел до угла и повернул направо, не оглянувшись. И скоро уже шагал по Канзас-стрит, направляясь обратно к центру города. Постоял у ограждения, которое тянулось вдоль тротуара, глядя на Пустошь. Ограждение не изменилось – тот же побеленный штакетник, и Пустошь вроде бы осталась прежней… разве что заросла еще сильнее. С того места, где стоял Билл, он видел только два отличия: исчезло облако черного дыма, которое всегда висело над городской свалкой (свалку заменил современный мусороперерабатывающий завод), и через зелень Пустоши перекинулась эстакада, часть скоростной магистрали. Все остальное оставалось точь-в-точь таким же, как и в то лето, когда он в последний раз видел Пустошь: трава и кусты спускались к болотистому равнинному участку слева и к деревьям справа, растущим чуть ли не друг на друге. Он видел заросли растения, которое они называли бамбуком: серебристо-белые стебли поднимались на двенадцать, а то и четырнадцать футов. Билл вспомнил, как Ричи однажды попытался курить сухие листья этого бамбука, заявляя, что именно от них джазовые музыканты ловили кайф. Ричи словил только одно: его вытошнило. Билл слышал журчание воды, бегущей множеством маленьких ручейков, видел, как солнце отражается от более широкого зеркала Кендускига. И запах остался прежним, даже после ликвидации свалки. Тяжелый дух растущих растений, особенно сильный по весне, не мог полностью перекрыть вонь сточных вод и человеческих испражнений. Вонь эта, конечно, едва пробивалась, но давала о себе знать. Запах разложения – непременный фон. Там все закончилось в прошлый раз, там им предстояло поставить точку и теперь. Там… под городом. Он постоял еще какое-то время, убежденный, что должен что-то увидеть… какое-то проявление зла, на борьбу с которым он прибыл в Дерри. Не увидел ничего. Журчала вода. Звуки эти, веселые и живые, напомнили ему о плотине, которую они когда-то построили в Пустоши. Он видел деревья и кусты, которые раскачивал ветерок. И ничего больше. Никакого проявления зла. Он пошел дальше, оттирая с ладоней побелку. Билл продолжал путь к центру города, что-то вспоминая, о чем-то грезя, и столкнулся еще с одним ребенком, на этот раз с девочкой лет десяти, в вельветовых штанах с высокой талией и в вылинявшей красной блузке. Одной рукой она стучала мячом, в другой держала куклу за светлые волосы. – Эй! – окликнул ее Билл. Девочка подняла голову. – Что? – Какой лучший магазин в Дерри? Она обдумала вопрос. – Для меня или для кого-то еще? – Для тебя. – «Подержанная роза, поношенная одежда», – ответила она без малейшей запинки. – Не понял. – Не поняли что? – Это действительно название магазина? – Конечно, – ответила она, глядя на Билла, как на слабоумного. – «Подержанная роза, поношенная одежда». Моя мама говорит, что это лавка старьевщика, но мне нравится. У них столько старых вещей. Например, пластинки, о которых ты никогда не слышал. А еще открытки. И пахнет там, как на чердаке. Я должна идти домой. Пока. Она пошла, не оглядываясь, постукивая мячом и держа куклу за волосы. – Эй! – крикнул он вслед. – Вы хотите, чтобы я вновь его назвала? – Этот магазин. Где он? Она ответила, глядя на него: – Там, куда вы и идете. У подножия Подъема-вмилю. Билл почувствовал, как прошлое дает о себе знать, раскрывается в нем. Он ни о чем не собирался спрашивать девочку. Вопрос вылетел у него изо рта, как пробка – из бутылки шампанского. Билл спустился с холма Подъем-в-милю. Склады и мясоперерабатывающие заводы, которые он помнил с детства – мрачные кирпичные здания с грязными стеклами, благоухавшие мясными запахами, – по большей части исчезли, хотя два, «Армаур» и «Стар биф» остались. Но «Хемхилл» канул в лету, а на месте «Игл биф-энд-кошер митс» построили автобанк и пекарню. Около «Флигеля братьев Трекер» Билл увидел щит с надписью старозаветными буквами, которые складывались в название магазина, упомянутое девочкой с куклой: «ПОДЕРЖАННАЯ РОЗА, ПОНОШЕННАЯ ОДЕЖДА». Красный кирпич выкрасили желтой краской, лет десять или двадцать тому назад очень веселенькой, но теперь потускневшей. Цвета мочи, как сказала бы Одра. Билл направился к магазину, вновь ощущая d'ej`a vu. Потом он скажет остальным, что знал, какого увидит призрака еще до того, как действительно его увидел. Витрины магазина «Подержанная роза, поношенная одежда» покрывала не пыль, а грязь. Никакой меланхоличности антикварных магазинов, никаких маленьких кроватей на колесиках, или буфетов с множеством ящичков, или наборов стеклянной посуды времен Великой депрессии, подсвеченных скрытыми лампами направленного света; этот магазин его мать, с присущим ей презрением, назвала бы «ломбардом янки». Вещи лежали навалом, там, здесь, где угодно. Платья сползали с вешалок для пальто. Гитары подвесили за грифы, отчего они напоминали казненных преступников. Стояла коробка с пластинками-сорокапятками. На ценнике Билл прочитал: «10 ЦЕНТОВ ЗА ШТУКУ, 12 ШТУК ЗА БАКС. СЕСТРЫ ЭНДРЮС, ПЕРРИ КОМО, ДЖИММИ РОДЖЕРС, ПРОЧИЕ». Детская одежда соседствовала с жуткого вида детскими туфлями: «ПОНОШЕННЫЕ, НО НЕ ПЛОХИЕ. $ 1.00 ЗА ПАРУ». Два телевизора смотрели слепыми экранами. Третий показывал прохожим расплывающиеся образы «Семейки Брейди» 49 . Другая картонная коробка – в ней старые книги карманного формата, по большей части без обложек («2 ЗА ЧЕТВЕРТАК, 10 ЗА ДОЛЛАР, в магазине есть другие, НЕКОТОРЫЕ «ПОГОРЯЧЕЕ») – стояла на большом радиоприемнике с грязным белым пластмассовым корпусом и диском настройки размером с будильник. Запыленный, выщербленный обеденный стол украшали грязные вазы с букетами искусственных цветов. 49 «Семейка Брейди» – популярный американский телесериал (1969–1974). Все это Билл воспринял как хаотический фон еще одной выставленной в витрине вещи, которая сразу приковала его взгляд. Он стоял, широко раскрыв глаза, не веря тому, что видел перед собой. Мурашки бегали по всему телу, снизу доверху, лоб покрылся испариной, руки похолодели, и на мгновение у него возникло ощущение, что сейчас все двери в голове откроются и он вспомнит все. В правой витрине стоял Сильвер. По-прежнему без опорной стойки, с тронутыми ржавчиной передним и задним крыльями, с закрепленным на руле клаксоном, правда, резиновая груша от возраста покрылась трещинами. Сам клаксон, который Билл всегда тщательно полировал, потускнел, на нем появились пятна ржавчины. Плоский багажник, на котором Ричи так часто ездил, держась за Билла, оставался на прежнем месте над задним крылом, но перекосился и висел на одном болте. Кто-то из тех, к кому попал велосипед после Билла, обтянул седло искусственной кожей «под тигра», которая теперь так вытерлась, что полосы едва просматривались. Сильвер. Билл поднял ставшую чужой руку, чтобы вытереть слезы, которые медленно текли по щекам. А проделав то же самое уже носовым платком, вошел в магазин. В «Подержанной розе, поношенной одежде» стояла вековая затхлость. Как правильно указала девочка, там пахло чердаком, только не из тех, где хорошо пахнет. На этом чердаке не хранились старые столы, в поверхность которых регулярно втирали льняное масло, на этот чердак не затаскивали старые, обитые плюшем и бархатом диваны. Здесь пахло истлевшими книжными переплетами, грязными, обтянутыми винилом диванными подушками, которые в прошлом часто оставляли на жарком солнце, где они едва не плавились, пылью и мышиным дерьмом. Из работающего телевизора доносились смех и вопли семейки Брейди. Достойную компанию составлял им голос диджея, который вещал из радиоприемника, находящегося где-то в глубинах магазина, и звался «ваш приятель Бобби Рассел». Он обещал новый альбом Принса тому радиослушателю, который первым дозвонится в студию и назовет фамилию актера, сыгравшего Уолли в телесериале «Оставьте это Биверу». Билл знал – этого мальчишку звали Тони Дау, – но его не интересовал новый альбом Принса. Радиоприемник стоял на высоко подвешенной полке среди портретов девятнадцатого века. Под ним и под портретами сидел хозяин магазина, мужчина лет сорока, в дорогих фирменных джинсах и сетчатой футболке. Волосы он зачесывал назад и худобой, наверное, мог соперничать с узником концлагеря. Ноги он положил на стол, заваленный бухгалтерскими книгами. Тут же стоял и старинный кассовый аппарат. Мужчина читал книгу карманного формата, роман, который, по мнению Билла, никогда не номинировался на Пулитцеровскую премию. Назывался роман «Жеребцы со стройплощадки». На полу, перед столом, возвышался рекламный столб, какие ставили перед парикмахерской. Спиральные полосы ввинчивались в бесконечность. Обтрепанный шнур, протянутый по полу к розетке в стене, напоминал утомленную змею. На табличке перед столбом указывалось: «ВЫМИРАЮЩИЙ ВИД. $ 250». Когда звякнул колокольчик над дверью, мужчина, сидевший за столом, заложил место, где читал, обложкой книжицы спичек и поднял голову. – Вам помочь? – Да, – ответил Билл и открыл рот, чтобы спросить о велосипеде в витрине. Но прежде чем заговорил, его рассудок внезапно заполнило одно предложение, вытеснив собой все остальные мысли: « Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет ». Откуда, скажите на милость, оно взялось? ( через сумрак ) – Ищете что-нибудь конкретное? – спросил продавец. Голос звучал вежливо, но продавец пристально всматривался в Билла. « Он смотрит на меня, словно решил, что я накурился той самой травки, от которой ловят кайф джазмены », – подумал Билл и едва не рассмеялся, пусть мысли и путались. – Да, меня и-и-интересует ( столб белеет ) этот с-с-столб… – Парикмахерский столб, да? – В глазах хозяина магазина Билл увидел (несмотря на хаос в голове) то самое, что помнил и ненавидел с детства: нетерпение мужчины или женщины, которым приходится слушать заику, желание быстро закончить мысль, чтобы бедняга заткнулся. «Но я не заикаюсь! Я с этим справился! Я, ТВОЮ МАТЬ, НЕ ЗАИКАЮСЬ! Я…» ( в полночь ) Слова так ясно звучали у него в голове, будто произносил их там кто-то еще. Он превратился в человека из Библии, одержимого бесами… человека, в которого вселилось некое существо Извне. И однако он узнал голос и прекрасно понимал – голос его. Билл чувствовал выступивший на лице пот. – На столб я могу ( призрак ) дать вам скидку, – тем временем говорил хозяин магазина. – По правде говоря, за двести пятьдесят баксов мне его не продать. Я отдам его вам за сто семьдесят пять. Что скажете? В магазине это единственная действительно антикварная вещь. ( столбенеет ) – СТОЛБ! – выкрикнул Билл, и хозяин магазина чуть отпрянул. – Не столб меня интересует. – С вами все в порядке, мистер? – Успокоительный тон никак не вязался с суровостью взгляда, и Билл заметил, что левая рука мужчины более не лежит на столе. Он знал (тут сработала не интуиция – логическое мышление), что один ящик стола выдвинут, пусть и не видел этого, и мужчина взялся за спрятанный в ящике пистолет или револьвер. Возможно, он опасался ограбления. Без всякого «возможно» – просто опасался. Он, в конце концов, был геем и жил в городе, где местные юнцы устроили Адриану Меллону последнее в жизни купание. ( через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет ) Фраза эта вышибала из головы все мысли; он будто сходил с ума. Откуда она взялась? ( через сумрак ) Фраза повторялась и повторялась. Приложив титаническое усилие, Билл атаковал фразу. Сделал это, заставив рассудок перевести инородное предложение на французский. Именно так, подростком, он боролся с заиканием. Слова маршировали в его сознании, он изменял их… и внезапно ощутил, что хватка заикания ослабла. Тут же до него дошло, что хозяин магазина что-то ему говорит. – Па-а-ардон? – Я сказал, если собираетесь забиться в припадке, сделайте это на улице. Мне такого дерьма не надо. Билл глубоко вдохнул. – Давайте начнем с-снова. Представьте себе, будто я только что во-ошел. – Хорошо. – Мужчина ничего не имел против. – Вы только что вошли. Что теперь? – Ве-елосипед в окне, – ответил Билл. – Сколько вы хотите за велосипед? – Возьму двадцать баксов. – Напряжение из голоса ушло, но левая рука пока на стол не вернулась. – Думаю, в свое время это был «швинн», но теперь превратился в дворнягу. – Он смерил Билла взглядом. – Большой велосипед. Вы могли бы ездить на нем. – Боюсь, на велосипедах я уже отъездился, – ответил Билл, думая о зеленом скейтборде мальчишки. Мужчина пожал плечами. Левая рука вернулась на стол. – У вас сын? – Д-да. – Сколько лет? – О-о-одиннадцать. – Большой велосипед для одиннадцатилетнего. – Вы возьмете дорожный чек? – При условии, что сдача не превысит десять баксов. – Я дам вам двадцать долларов. Вы позволите позвонить? – Если номер местный. – Местный. – Тогда пожалуйста. Билл позвонил в городскую библиотеку. Майк уже вернулся на работу. – Ты где, Билл? – спросил он и тут же добавил: – С тобой все в порядке? – Все отлично. Ты кого-нибудь видел? – Нет. Мы увидимся вечером. – Короткая пауза. – Я на это рассчитываю. Чем могу тебе помочь, Большой Билл? – Я покупаю велосипед, – спокойным голосом ответил Билл. – И подумал, может, мне прикатить его к тебе. У тебя есть гараж или сарай, где его можно поставить? Последовала более долгая пауза. – Майк? Ты… – Я тебя слышу. Это Сильвер? Билл посмотрел на хозяина магазина. Тот снова читал книгу… или только смотрел в нее и внимательно слушал. – Да. – Ты где? – Магазин называется «Подержанная роза, поношенная одежда». – Понятно. Я живу в доме шестьдесят один по Палмер-лейн. Ты пойдешь по Главной улице… – Я найду. – Хорошо. Там и встретимся. Хочешь поужинать? – Не откажусь. Ты сможешь уйти с работы? – Нет проблем. Кэрол меня прикроет. – Майк запнулся. – Она говорит, что за час до моего возвращения приходил один мужчина. А когда уходил, выглядел как призрак. Она мне его описала. Это Бен. – Ты уверен? – Да. И велосипед. Он – часть всего этого, так? – Я не удивлюсь, – ответил Билл, поглядывая на хозяина магазина, который вроде бы зачитался. – Встретимся у меня дома. Номер шестьдесят один. Не забудь. – Не забуду. Спасибо, Майк. – Да хранит тебя Господь, Большой Билл. Билл положил трубку. Хозяин магазина тут же закрыл книгу. – Нашли место для хранения, друг мой? – Да. – Билл достал дорожные чеки, расписался на двадцатке. Хозяин магазина так внимательно сверял две подписи, что при других, не столь чрезвычайных обстоятельствах Билл счел бы это за оскорбление. Наконец хозяин магазина выписал квитанцию и сунул дорожный чек в одно из отделений кассового аппарата. Поднялся, прижав руки к пояснице. Прогнулся, потом направился к витринам. Он так грациозно лавировал между кучами утиля или почти утиля, что Билл засмотрелся. Мужчина поднял велосипед, вытащил из витрины, поставил на пол. Билл взялся за руль, чтобы помочь, и тут же по его телу пробежала дрожь. Сильвер. Снова. Сильвер в его руках, и ( через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет ) ему пришлось вновь выгонять эту фразу из головы, потому что она сводила его с ума. – Задняя шина немного сдулась, – предупредил хозяин магазина, хотя, по правде говоря, шина стала плоской, как оладья. Передняя – нет, но протектор полностью стерся и местами сквозь резину виднелся корд. – Разберемся, – ответил Билл. – Довезете его? (« Раньше бы довез без проблем; сейчас – не знаю ») – Думаю, да, – ответил Билл. – Благодарю. – Не за что. Если надумаете насчет парикмахерского столба, заходите. Хозяин магазина подержал дверь открытой. Билл вышел на тротуар, повернул налево и покатил велосипед в сторону Главной улицы. Люди с удивлением и любопытством смотрели на лысого мужчину, который катил большой велосипед со спущенным задним колесом и гудком с грушей, выступающим над ржавой сетчатой корзинкой, но Билл их не замечал. Он млел, ощущая, как хорошо легли в его взрослые ладони резиновые ручки руля, вспоминал, как хотел завязать узлом тонкие полоски разноцветного пластика и вставить в каждую ручку, чтобы они развевались на ветру. Но так и не сподобился. Он остановился на углу Центральной и Главной улиц, около магазина «Мистер Пейпербэк». Прислонил велосипед к стене, снял пиджак. Катить велосипед со спущенной задней шиной – работа не из легких, а солнце припекало. Билл бросил пиджак в корзинку у руля и продолжил путь. « Цепь ржавая , – подумал он. – Тот, кому принадлежал велосипед, не слишком о нем заботился ». Билл снова остановился, хмурясь, пытаясь вспомнить, что произошло с Сильвером. Он его продал? Отдал? Может, потерял? Вспомнить не мог. Зато это идиотское предложение ( через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет ) вновь возникло в голове, странное и неуместное, как мягкое кресло на поле боя, как проигрыватель в камине, как остро заточенные карандаши, выступающие из бетонной дорожки. Билл потряс головой. Предложение развалилось и растаяло, как дым. Он покатил Сильвера к дому Майка. 6 Майк Хэнлон находит связь Но сначала он приготовил ужин – гамбургеры с тушеными грибами и луком и салат из шпината. К тому времени они закончили ремонт Сильвера и проголодались. Жил Майк в маленьком аккуратном коттедже «Кейп-Код», белом с зеленой отделкой. Майк подъехал, когда Билл катил Сильвера по Палмер-лейн. Он сидел за рулем старенького «форда» с ржавыми порожками и треснутым задним стеклом, и Билл вспомнил очевидный факт, так спокойно указанный Майком: шесть членов Клуба неудачников, покинувших Дерри, перестали быть таковыми. Майк, оставшись в Дерри, оказался далеко позади. Билл закатил Сильвера в гараж Майка, с земляным промасленным полом. Здесь поддерживался такой же идеальный порядок, как и в доме (это Билл выяснил чуть позже). Инструменты, каждый на своем гвозде, лампы в жестяных плафонах, какие вешают над столами для бильярда. Билл приставил велосипед к стене. Какое-то время он и Майк смотрели на него молча, сунув руки в карманы. – Это Сильвер, точно, – наконец нарушил паузу Майк. – Я думал, ты мог ошибиться. Но это он. Что собираешься с ним делать? – Чтоб мне сдохнуть, если знаю. Велосипедный насос у тебя есть? – Да. Думаю, есть все необходимое и для заклейки шин. Они бескамерные? – Всегда были. – Билл наклонился, чтобы обследовать спустившую шину. – Да. Бескамерные. – Собираешься снова на нем поездить? – Ра-азумеется, нет, – резко ответил Билл. – Просто не нравится мне видеть его со с-с-спущенным колесом. – Как скажешь, Большой Билл. Ты – босс. Билл повернулся к нему, но Майк уже ушел к дальней стене гаража за насосом. Из одного из шкафчиков он достал жестянку со всем необходимым для заклейки шины и протянул Биллу, который с любопытством на нее посмотрел. Воспоминания о таких жестянках остались у него с детства: такого же размера и формы, как и жестянки, в которых держали табак мужчины, предпочитающие самолично скатывать сигареты, только крышка была блестящей и шершавой – она использовалась, чтобы обработать место прокола перед тем, как ставить заплатку. Жестянка выглядела новехонькой, приклеенный ценник «Вулко» говорил о том, что стоила она семь долларов и двадцать три цента. Билл вроде бы помнил, что в детстве такой набор он мог купить за доллар с четвертаком. – Она у тебя здесь не лежала. – Вопросительных ноток в голосе Билла не слышалось. – Нет, – согласился Майк. – Купил на прошлой неделе. В том самом торговом центре, если на то пошло. – У тебя есть велосипед? – Нет. – Майк встретился с ним взглядом. – Просто взял и купил? – Просто возникло такое желание. – Майк по-прежнему смотрел Биллу в глаза. – Проснулся и подумал, что эта штуковина может пригодиться. Мысль эта не отпускала весь день. Поэтому… я пошел и купил. И она тебе понадобилась. – И она мне понадобилась, – кивнул Билл. – Но, как говорят в мыльных операх, что все это значит, дорогая? – Спросим у остальных, – ответил Майк. – Вечером. – Думаешь, они все придут? – Не знаю, Большой Билл. – Майк помолчал и добавил: – Думаю, есть вероятность, что не все. Один или двое могут решить, что лучше ускользнуть из города. Или… – Он пожал плечами. – И что будем делать, если такое случится? – Не знаю. – Майк указал на жестянку: – Я заплатил за нее семь долларов. Будем что-нибудь с ней делать или только смотреть? Билл взял пиджак из сетчатой корзинки и аккуратно повесил на пустующий гвоздь. Потом перевернул Сильвера, поставив на руль и седло, и начал осторожно вращать заднее колесо. Ему не нравился ржавый скрип втулки колеса, и он помнил, как практически бесшумно вращались колесики скейтборда мальчишки. «Капелька машинного масла «Три-в-одном» об этом позаботится , – подумал он. – Не помешало бы смазать и цепь. Чертовски ржавую… и игральные карты. Следовало бы поставить на колеса игральные карты. У Майка, готов спорить, они есть. Хорошие. С пленочным покрытием, такие жесткие и скользкие, что при первой попытке их потасовать они практически всегда рассыпаются по полу. Игральные карты, конечно, и прищепки, чтобы закрепить их…» Поток мыслей оборвался, Билл внезапно похолодел. «О чем, во имя Иисуса, ты думаешь?» – Что-то не так, Билл? – мягко спросил Майк. – Все хорошо. – Его пальцы нащупали что-то маленькое, круглое и твердое. Он подсунул под находку ногти и потянул. Из шины вылезла кнопка. – На-ашел ви-и-иновника, – объявил он, и тут же в голове вновь возникла эта фраза, странная, непрошеная, пробивная: « через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет ». Но теперь за его голосом последовал голос матери: «Попробуй еще, Билли. На этот раз у тебя почти получилось». И Энди Дивайн 50 в роли Джингса, закадычного друга Гая Мэдисона, закричал: «Эй, Дикий Билл, подожди меня». 50 Энди Дивайн (1905–1977, настоящее имя Эндрю Варг Дивайн) – американский актер, получивший наибольшую известность после выхода на экран телесериала «Приключения Дикого Билла Хикока» (1951–1958), в котором главную роль сыграл Гай Мэдисон (1922–1996). Неистовый Билл (1937–1976, настоящее имя Джеймс Батлер Хикок) – герой периода освоения Дикого Запада. Его затрясло. ( столб белеет ) Он покачал головой. « Мне не произнести ее, не заикаясь, и нынче» , – подумал он и на мгновение почувствовал, что сейчас поймет, в чем дело и откуда взялась эта фраза. А потом все ушло. Он открыл жестянку с набором всего необходимого для ремонта шин и принялся за работу. Времени ушло немало. Майк стоял, привалившись к стене в лучах предвечернего солнца, закатав рукава рубашки, распустив узел галстука, насвистывая, как показалось Биллу, мелодию песни «Она поразила меня ученостью». Ожидая, пока схватится клей, Билл – чтобы скоротать время, сказал он себе – смазал цепь Сильвера, заднюю звездочку и втулки. Выглядеть лучше велосипед от этого не стал, но, когда Билл покрутил колеса, скрип исчез, и это радовало. Первое место на конкурсе красоты Сильверу все равно не грозило. Его достоинство заключалось в другом: он мог мчаться как ветер. К этому времени, половине шестого вечера, Билл практически полностью забыл о существовании Майка, с головой погрузившись в простое и вызывающее чувство глубокого удовлетворения дело – ремонт велосипеда. Наконец он накрутил штуцер насоса на вентиль заднего колеса и наблюдал, как шина «толстеет», заполняясь воздухом. Нужное давление определил на ощупь. С радостью отметил, что поставленная им заплатка воздух не пропускает. Убедившись, что все в порядке, скрутил штуцер насоса с вентиля и уже собрался перевернуть Сильвера, когда услышал за спиной быстрое щелканье игральных карт. Он развернулся, чуть не свалив Сильвера. Майк стоял позади, держа в руке колоду велосипедных игральных карт с синей рубашкой. – Такие подойдут? Билл шумно выдохнул: – Полагаю, у тебя есть и прищепки? Майк достал четыре из кармана рубашки и протянул ему. – Как я понимаю, случайно оказались под рукой? – Да, что-то в этом роде, – кивнул Майк. Билл взял карты, попытался их перетасовать. Руки дрожали так, что карты посыпались из рук. Разлетелись по гаражу… но только две приземлились лицом вверх. Билл посмотрел на них, потом на Майка. Взгляд Майка застыл на разбросанных по полу картах. Губы его оттянулись, обнажив зубы. Лицом вверх лежали два пиковых туза. – Это невозможно, – вырвалось у Майка. – Я только что вскрыл колоду. Смотри. – Он указал на ящик для мусора, который стоял у входа в гараж, и Билл увидел целлофановую обертку. – Как в одной колоде могут оказаться два пиковых туза? Билл наклонился и поднял тузы. – Ты сможешь разбросать по полу целую колоду так, чтобы только две карты легли лицом вверх? – спросил он. – А этот вопрос еще более ин… Он перевернул тузы, посмотрел, потом показал Майку: у одного рубашка синяя, у другого – красная. – Господи Иисусе, Майки, во что ты нас втянул? – И что ты собираешься с ними делать? – бесстрастно спросил Майк. – Поставить на место, – ответил Билл и вдруг рассмеялся. – Именно это мне предлагается с ними сделать, так? Если для магии требуются какие-то предварительные условия, они тем или иным образом неизбежно реализуются. Я прав? Майк не ответил. Он наблюдал, как Билл подошел к заднему колесу Сильвера и закрепил игральные карты. Его руки еще дрожали, и на это ушло время, но в конце концов он справился, вдохнул, задержал выдох и крутанул колесо. В гаражной тишине игральные карты с пулеметной скоростью захлопали по спицам. – Пошли, – мягко позвал Майк. – Пошли, Большой Билл. Я приготовлю нам что-нибудь поесть. Бургеры они смели и теперь сидели, курили, наблюдая, как на заднем дворе Майка темнота начинает проступать из сумерек. Билл достал бумажник, вытащил чью-то визитку и написал на обратной стороне предложение, которое не давало ему покоя с того самого момента, как он увидел Сильвера в витрине магазина «Подержанная роза, поношенная одежда». Показал Майку, который внимательно прочитал и поджал губы. – Тебе это что-нибудь говорит? – спросил Билл. – «Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». – Майк кивнул. – Да, говорит. – Тогда скажи мне. Или ты собираешься вновь п-п-предложить додуматься самому? – Нет, – ответил Майк, – думаю, в этом случае я могу тебе сказать. Это скороговорка. Используется как упражнение для шепелявых и заик. Тем летом твоя мать пыталась научить тебя выговаривать ее. Летом 1958 года. Ты частенько ходил и бормотал эту скороговорку себе под нос. – Правда? – спросил Билл, а потом медленно сам же и ответил: – Да, ходил. – Должно быть, ты очень хотел ее порадовать. Билл, который вдруг почувствовал, что сейчас заплачет, только кивнул. Ответить не решился. – У тебя ничего не вышло, – продолжил Майк. – Я это помню. Ты чертовски старался, но все равно язык тебя не слушался. – Но я произнес эту фразу, – ответил Билл. – Как минимум один раз. – Когда? Билл с такой силой грохнул кулаком по столу, что заболела рука. – Не помню! – выкрикнул он. И повторил снова, уже спокойно: – Просто не помню! Глава 12 Три незваных гостя 1 Майк Хэнлон обзвонил всех 28 мая, а на следующий день Генри Бауэрс начал слышать голоса. Они разговаривали с ним весь день. Какое-то время Генри думал, что они доносятся с луны. Ближе к вечеру, оторвавшись от грядки, которую пропалывал на огороде, он увидел луну в синем дневном небе, бледную и маленькую. Луну-призрак. Потому, собственно, он и поверил, что с ним говорит луна. Только луна-призрак могла говорить голосами-призраками – голосами его давних друзей и голосами маленьких детей, которые играли в Пустоши давным-давно. Этими голосами – и еще одним… который он не решался назвать. Первым с ним заговорил с луны Виктор Крисс. « Они возвращаются, Генри. Они все, чел. Они возвращаются в Дерри ». Потом с ним заговорил Рыгало Хаггинс, возможно, с обратной стороны луны. « Ты – единственный, Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен сделать их, Генри. Ты должен сделать их ради меня и Вика. Маленькие дети не могут взять над нами верх. Я же однажды так здорово ударил по мячу на площадке у гаража Трекеров, и Тони Трекер сказал, что такой мяч улетел бы и за пределы стадиона «Янкиз ». Он пропалывал грядку, глядя на луну-призрак, а через какое-то время пришел Фогерти и врезал ему по шее, уложив лицом в землю. – Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, козел. Генри встал, смахнул землю с лица, вытряс из волос. Перед ним стоял Фогерти, крупный мужчина в белой куртке и белых штанах, с выпирающим вперед животом. Охранникам (в «Джунипер-Хилл» они назывались «защитниками») запрещалось носить дубинки, поэтому некоторые из них – хуже всех были Фогерти, Адлер и Кунц – носили в карманах валики четвертаков. Этими валиками они всегда били по одному месту – сзади по шее. Четвертаки никто не запрещал. Четвертаки не считались смертоносным орудием в «Джунипер-Хилл», психиатрической лечебнице, расположенной на окраине Огасты 51 , рядом с административной границей города Сидней. 51 Огаста – столица штата Мэн. – Сожалею, что так вышло, мистер Фогерти, – ответил Генри и широко улыбнулся, продемонстрировав щербатые и прореженные желтые зубы. Выглядели они как забор из штакетника у брошенного дома. Зубы Генри начал терять лет в четырнадцать. – Да, ты сожалеешь, – ответил Фогерти. – И будешь сожалеть еще больше, если я вновь поймаю тебя за этим, Генри. – Да, сэр, мистер Фогерти. Фогерти ушел, его черные ботинки оставляли большие коричневые следы на земле Западного сада. Раз уж Фогерти повернулся к Генри спиной, тот воспользовался моментом, чтобы украдкой оглядеться. Их отправили на прополку, как только небо очистилось от облаков, пациентов Синей палаты, куда помещали тех, кто когда-то был особо опасным, а теперь считался относительно опасным. Если на то пошло, все пациенты «Джунипер-Хилл» считались относительно опасными: в этой психиатрической лечебнице содержались только преступники, признанные невменяемыми. Генри Бауэрс попал сюда за убийство своего отца поздней осенью 1958 года – тот год прославился судами над убийцами; когда речь заходила о судах над убийцами, ни один год не мог сравниться с 1958-м. Но, разумеется, все думали, что он убил не только своего отца. Если б речь шла лишь о его отце, Генри не провел бы двадцать лет в психиатрической больнице штата в Огасте, или в смирительной рубашке, или под действием психотропных препаратов. Нет, речь шла не только о его отце: власти думали, что он убил всех, по меньшей мере – большинство. После вынесения приговора «Ньюс» опубликовала передовицу под названием «Конец долгой ночи в Дерри». В статье они привели главные улики: ремень в комоде Генри, принадлежавший Патрику Хокстеттеру; школьные учебники в стенном шкафу Генри, некоторые выданные пропавшему без вести Рыгало Хаггинсу, другие – пропавшему без вести Виктору Криссу (обоих знали как близких друзей Бауэрса); и – самая обличающая – трусики, засунутые в матрас Генри через разрез в чехле, трусики Вероники Грогэн, как выяснили по метке прачечной. Генри Бауэрс, заявлялось в «Ньюс», и был тем монстром, который наводил ужас на Дерри весной и летом 1958 года. «Ньюс» объявила о конце долгой ночи в Дерри на первой полосе своего номера от 6 декабря, хотя даже такой недоумок, как Генри, знал, что ночь в Дерри не закончится никогда. Они засыпали его вопросами, взяли в круг, тыкали в него пальцем. Дважды начальник полиции отвесил ему оплеуху, однажды детектив по фамилии Лоттман ударил в живот, посоветовав ему признаться, да побыстрее. «Снаружи собрались люди, и настроение у них плохое, Генри, – сказал ему этот Лоттман. – В Дерри давно уже никого не линчевали, но это не означает, что такого здесь больше не будет». Он полагал, что они не отступятся, сколько бы это ни заняло времени. Едва ли кто-то из них действительно верил, что жители Дерри могут ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и вздернуть на первом же суку. Но им всем отчаянно хотелось подвести черту под этим летом крови и ужасов. Они бы и подвели, пусть Генри никого и не убивал. Через какое-то время он понял, чего они от него хотят – признания во всем. После кошмара канализационных тоннелей, после того, что случилось с Рыгало и Виктором, он особо и не возражал. Да, сказал Генри, он убил своего отца. И сказал правду. Да, он убил Виктора Крисса и Рыгало Хаггинса, и тоже сказал правду, во всяком случае, в том, что повел их в тоннели, где их убили. Да, он убил Патрика. Да, он убил Веронику. Да – на один вопрос, да – на все. Неправда, но значения это не имело. Кому-то следовало взять на себя вину. Возможно, только по этой причине его и оставили в живых. А если бы он отказался… Насчет ремня Патрика он все понимал, потому как выиграл его у Патрика в карты еще в апреле, обнаружил, что ремень ему мал и бросил в один из ящиков комода. И насчет учебников он все понимал: черт, они дружили, к учебникам, выданным на летние занятия, относились так же наплевательски, как к тем, которыми пользовались во время учебного года. Они им были нужны, как сурку чечетка. В стенных шкафах Крисса и Хаггинса наверняка валялись его учебники, и копы скорее всего тоже это знали. Трусики… нет, он понятия не имел, как трусики Вероники Грогэн попали в его матрас. Но он думал, что знал, кто – или что – позаботился об этом. Лучше о таком не говорить. Лучше изображать придурка. Его отправили в Огасту, а потом, в 1979 году, перевели в «Джунипер-Хилл». В этой лечебнице он только раз попал в передрягу и лишь потому, что поначалу его не понимали. Какой-то парень попытался выключить ночник Генри. В виде Дональда Дака с маленькой бескозыркой на голове. Дональд защищал Генри после захода солнца. В темноте пришли бы твари. Замки на дверях и металлическая сетка их бы не остановили. Они бы просочились как туман. Твари. Они говорили, и смеялись, и… иногда они хватали. Лохматые твари, гладкие, с глазами. Твари, которые действительно убили Вика и Рыгало, когда в августе 1958 года они втроем вошли в канализационные тоннели, преследуя тех ребят. Оглядываясь, Генри видел других пациентов Синей палаты. Джорджа Девилля, который в один зимний вечер 1962 года убил жену и четверых детей. Джордж не поднимал головы, его седые волосы ерошил ветер, сопли бодро текли из носа, громадный деревянный крест мотало из стороны в сторону, в такт его ударам мотыгой. Джимми Донлина. Во всех газетах о Донлине написали, что летом 1965 года в Портленде он убил мать, но не упомянули, что Джимми пытался по-новому избавиться от тела: к тому времени, когда нагрянули копы, Джимми съел половину, включая мозги матери. «От них я стал вдвое умнее», – как-то раз признался Джимми Генри после отбоя. На следующей за Джимми грядке фанатично махал мотыгой и одновременно снова и снова пел одну строку, как, впрочем, и всегда, недомерок француз Бенни Болье, поджигатель, пироманьяк. И теперь, работая, он повторял строку из песни «Дорс»: «Пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь поджечь ночь, пытаясь…» Через какое-то время его пение начинало действовать на нервы. За Бенни работал Франклин Д’Круз, который изнасиловал более пятидесяти женщин, прежде чем его поймали со спущенными штанами в бангорском Террас-парк. Возраст его жертв варьировал от трех лет до восьмидесяти одного года. Этот Фрэнк Д’Круз не имел особых предпочтений. Арлен Уэстон чуть отставал от остальных, потому что слишком много времени проводил, мечтательно глядя на свою мотыгу. Фогерти, Адлер, Джон Кунц – все они использовали зажатый в кулак валик с четвертаками, чтобы убедить Уэстона шевелиться чуть быстрее, и однажды Кунц ударил его чуть сильнее, чем следовало, потому что кровь пошла не только из носа Арлена Уэстона, но и из ушей, и в тот же вечер выяснилось, что у него сотрясение мозга. Легкое, но сотрясение. С того дня Арлен все глубже и глубже погружался во внутреннюю темноту, и теперь о возвращении не могло быть и речи: Арлен чуть не полностью оборвал связь с окружающим миром. За Арленом… – Поднимешь наконец мотыгу или тебе помочь, Генри? – прорычал Фогерти, и Генри тут же принялся выпалывать сорняки. Он не хотел сотрясений мозга. Не хотел становиться таким же, как Арлен Уэстон. Скоро вновь послышались голоса. Но на этот раз он слышал другие голоса, голоса подростков, которые втянули его в эту историю. Они шептали с луны-призрака. «Ты не можешь поймать даже жирдяя, – прошептал один. – Теперь я богат, а ты пропалываешь горох. Мне смешно, говнюк! » «Ба-а-ауэрс, ты не мо-ожешь по-оймать да-аже п-п-простуду! Прочитал ка-акие-то хо-орошие к-книги, по-ока си-идишь з-здесь? Я на-аписал много! Я бо-о-огат, а ты – в Дж-Дж-Джунипер-Хилл! Ха-ха, глупый го-овнюк!» – Заткнитесь, – прошептал Генри голосам-призракам, прибавив скорости, выпалывая вместе с сорняками ростки гороха. Пот катился по щекам, как слезы. – Мы могли вас сделать. Мы могли. «Мы посадили тебя под замок, говнюк , – рассмеялся еще один голос. – Ты гонялся за мной и не смог поймать, а теперь я тоже богат! Так держать, каблуки-бананы!» – Заткнитесь, – шептал Генри, все быстрее работая мотыгой. – Просто заткнитесь! « Ты хотел залезть мне в трусы, Генри? – принялся дразнить его еще один голос. – А тебе не обломилось! Я дала им всем, потому что была шлюхой, но теперь я тоже богата, и мы снова вместе, и мы снова этим займемся, но тебе опять не обломится, даже если бы я согласилась дать тебе, потому что у тебя уже не стоит. Так что, ха-ха, Генри, мы все смеемся над тобой». Генри махал мотыгой, во все стороны летели земля, сорняки, ростки гороха; голоса-призраки с луны-призрака звучали теперь очень громко, мельтешили в голове, и Фогерти уже с криком бежал к нему, но Генри его не слышал. Из-за голосов. «Не смог справиться даже с таким ниггером, как я, так? – вступил еще один голос. – Мы побили вас в той битве камней! Мы вас, мать вашу, побили! Ха-ха, говнюк! Ты – посмешище!» Теперь они бубнили все вместе, смеялись над ним, смеялись над тем, что у него каблуки-бананы, спрашивали, нравилась ли ему электрошоковая терапия, которой его подвергли, когда он попал в Красную палату, спрашивали, нравится ли ему в «Джунипер-Хилл», спрашивали и смеялись, спрашивали и смеялись, и Генри отбросил мотыгу и начал кричать на луну-призрак, зависшую в синем небе, а потом луна изменилась и стала лицом клоуна, лицом в белом гриме, с черными дырами глаз, и красно-кровавая усмешка вдруг перешла в улыбку, такую непристойно искреннюю, что выдержать ее не представлялось возможным: именно тогда Генри и начал кричать, не в ярости, а от дикого ужаса, голос клоуна говорил теперь с луны-призрака, и говорил следующее: «Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и довести дело до конца. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…» Тут Фогерти – он стоял рядом и орал на Генри уже две минуты (тогда как другие пациенты Синей палаты стояли у своих грядок, держа в руках мотыги, словно карикатурные фаллосы, но на их лицах читался не интерес к происходящему, а почти что, да, почти что задумчивость, словно они понимали, что все это – часть таинства, благодаря которому они и оказались здесь, что внезапный приступ криков, которыми разразился Генри Бауэрс в Западном саду, несет в себе нечто большее, чем может показаться с первого взгляда) – надоело орать, и он от души врезал Генри кулаком с зажатым в нем валиком четвертаков. Генри рухнул как подкошенный, но голос клоуна последовал за ним в жуткую воронку темноты, куда он проваливался, повторяя снова и снова: « Убей их всех, Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех ». 2 Генри Бауэрс лежал без сна. Луна зашла, и за это он мог ее только поблагодарить. Ночью у луны убавлялось призрачности, она становилась более реальной, и он не сомневался, что умер бы от ужаса, если б увидел отвратительное лицо клоуна, плывущее в небе над холмами, и полями, и лесами. Он лежал на боку, пристально глядя на ночник. Дональд Дак давно перегорел; его заменили Микки и Минни Маус, танцующие польку; им на смену пришло зеленое лицо Оскара-ворчуна с улицы Сезам, а в прошлом году место Оскара заняла мордочка медвежонка Фоззи. Генри отмерял годы заключения сгоревшими ночниками, а не кофейными ложечками. Утром 30 мая, ровно в два часа и четыре минуты, ночник погас. Тихий стон сорвался с губ Генри – ничего больше. В эту ночь у дверей Синей палаты дежурил Кунц – худший из охранников. Даже хуже Фогерти, который так сильно ударил его днем, что Генри едва мог повернуть голову. Вокруг него спали другие пациенты Синей палаты. Бенни Болье спал в фиксаторах. Когда они вернулись, закончив прополку, ему разрешили посмотреть стоящий в палате телевизор, по которому показывали очередной повтор одной из серий «Экстренной помощи», и около шести часов он принялся яростно дрочить, крича: «Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь! Пытаясь зажечь ночь!» Ему дали успокоительное, и оно помогло примерно на четыре часа, но около одиннадцати, когда действие элавила сошло на нет, он занялся тем же. Дергал свой старый шланг с такой силой, что между пальцами выступила кровь, продолжая кричать: «Пытаясь зажечь ночь!» Ему вновь дали успокоительное и закрепили руки и ноги в фиксаторах. Теперь он спал, и в тусклом свете ночника его сморщенное личико выглядело таким же серьезным, как у Аристотеля. Из-за кровати Болье доносились тихий храп и громкий, бурчание, иногда кто-то подпускал голубка. Слышал Генри и дыхание Джимми Донлина, безошибочно узнаваемое, хотя и спал Джимми через пять кроватей. Резкое и чуть свистящее, почему-то оно ассоциировалось у Генри с работающей швейной машинкой. Из-за двери в коридор доносился слабый звук работающего телевизора Кунца. Генри знал, что Кунц обычно смотрит старые фильмы по каналу 38, пьет «Тексас драйвер» и ест ленч. Кунц отдавал предпочтение сандвичам с комковатым арахисовым маслом и бермудским луком. Когда Генри об этом услышал, его передернуло, и он подумал: «Неужели кто-то уверен, что все безумцы сидят под замком?» На этот раз голос пришел не с луны. На этот раз заговорили с ним из-под кровати. Генри узнал голос сразу. Принадлежал он Виктору Криссу, которому уже двадцать семь лет как оторвали голову в тоннелях под Дерри. Оторвал ему голову Франкенштейн-монстр. Генри видел, как это произошло, а потом он увидел, как глаза монстра сместились, и почувствовал на себе их водянисто-желтый взгляд. Да, Франкенштейн-монстр убил Виктора, а потом убил Рыгало, но теперь Вик появился снова, словно повтор-призрак черно-белого фильма в программе «Прекрасные пятидесятые», когда президент был лысым, а «бьюики» выпускались с выхлопными отверстиями в бортах. Но теперь, после случившегося в саду, когда из-под кровати послышался голос Виктора, Генри обнаружил, что он спокоен и ничего не боится. Даже испытывает облегчение. – Генри! – позвал Вик. – Вик! – воскликнул Генри. – Что ты делаешь под кроватью? Бенни Болье всхрапнул и что-то пробормотал во сне. Швейная машинка в носу Джимми на мгновение сделала паузу во вдохах и выдохах, Кунц убавил звук маленького «Сони», и Генри буквально увидел, как он сидит, склонив голову набок, прислушиваясь, одна рука на кнопке уменьшения звука, пальцы другой поглаживают валик с четвертаками в правом кармане белой куртки. – Тебе не обязательно говорить вслух, Генри, – доносится из-под кровати. – Я тебе услышу, даже если ты только подумаешь. А меня они совсем не слышат. – Чего ты хочешь, Вик? – спросил Генри. Ответа долго не было. Генри подумал, что Вик, возможно, ушел. За дверью Кунц прибавил звук в телевизоре. Внизу послышалось царапание, потом чуть заскрипели пружины, когда темная тень вылезала из-под кровати. Старина Вик посмотрел на Генри и улыбнулся. Генри улыбнулся в ответ, но с опаской. Очень уж старина Вик напоминал Франкенштейна-монстра тех давних дней. Шрам, похожий на вытатуированную веревку, обвивал шею. Генри подумал, что Вику пришили голову аккурат по этому шраму. Глаза Вика обрели странный серо-зеленый свет, а радужки, казалось, плавали в какой-то вязкой субстанции. Вик так и остался двенадцатилетним. – Я хочу того же, что и ты, – услышал Генри. – Я хочу отплатить им. « Отплатить им », – мысленно повторил Генри Бауэрс. – Но ты должен выбраться отсюда, чтобы это сделать, – продолжил Вик. – Ты должен вернуться в Дерри. Ты мне нужен, Генри. Ты нужен нам всем. «Они не могут причинить Тебе вреда», – ответил Генри, понимая, что говорит не только с Виком. – Они не смогут причинить Мне вред, если только наполовину поверят в Меня. Но есть кое-какие тревожные признаки, Генри. Тогда мы тоже не думали, что они смогут нас побить. Однако жирдяй ушел от тебя в Пустоши. И жирдяй, и остряк, и девка ушли от нас после кино. И эта битва камней, когда они спасли ниггера… «Не говори об этом!» – прокричал Генри Вику, и в это мгновение в голос вернулась твердость, которая делала его их вожаком. Потом он сжался, думая, что Вик врежет ему – конечно, Вик мог сделать все, что хотел, раз уж был призраком, – но Виктор только улыбнулся. – Я могу разобраться с ними, если только они наполовину поверят, но ты-то живой, Генри. Ты можешь добраться до них, независимо от того, верят ли они, верят наполовину или не верят вообще. Ты можешь прикончить их по одному или всех сразу. Ты можешь отплатить им. «Отплатить им, – повторил Генри и с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не смогу выйти отсюда, Вик. На окнах проволочная сетка, за дверью сегодня Кунц. Может, следующей ночью…» – Насчет Кунца не беспокойся. – Вик поднялся, и Генри увидел, что на нем те самые джинсы, что и в последний день его жизни, и они по-прежнему измазаны в подсыхающей жиже сточных канав. – О Кунце я позабочусь. – И Вик протянул руку. После короткого колебания Генри ее пожал. Они с Виком направились к двери Синей палаты и звуку телевизора. И уже подошли к ней, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг собственной матери. Глаза у него округлились, когда он увидел ночного гостя Генри. Это была его мать. Ее комбинация не доставала до пола разве что на четверть дюйма, как и всегда. Макушка отсутствовала. Ее глаза, ужасающе красные, повернулись в его сторону, а когда она улыбнулась, Джимми увидел привычные следы помады на ее желтых лошадиных зубах. Джимми заорал: – Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама! Телевизор тут же выключился, и еще до того как другие пациенты проснулись, Кунц распахнул дверь в палату с криком: – Ладно, говнюк, готовься к тому, что твоей голове сейчас достанется. С меня хватит! – Нет, мама! Нет, мама! Пожалуйста, мама! Нет, мама… Кунц ворвался в палату. Сначала увидел Бауэрса, высокого, с толстым животом, такого нелепого в пижаме, обрюзгшего и бледного в падающем из коридора свете. Потом посмотрел налево и закричал во всю мощь легких. Рядом с Бауэрсом стоял монстр в клоунском костюме. Ростом не меньше восьми футов. Костюм серебрился. Сверху вниз по нему спускались оранжевые пуговицы-помпоны. На ноги монстр надел забавные огромные башмаки. Но в голове монстра ничего человеческого не было: Кунц видел морду добермана, единственного животного на божьей зеленой земле, которого боялся Джон Кунц. Глаза псины горели красным. Губы оттянулись назад, обнажая гигантские белые зубы. Валик с четвертаками выпал из онемевших пальцев Кунца и откатился в угол. На следующий день Бенни Болье, который все проспал, нашел его и спрятал в ящике для обуви. Потом месяц покупал на эти четвертаки сигареты. Кунц набрал в грудь воздуха, чтобы снова закричать, когда клоун прыгнул на него. – Пришло время цирка! – прокричал клоун рычащим голосом, и его руки в белых перчатках упали на плечи Кунца. Только в этих перчатках были не руки, а лапы. 3 Третий раз за этот день – долгий, долгий день – Кей Макколл подошла к телефону. На этот раз она пошла дальше, чем в двух первых случаях; на этот раз подождала, пока на другом конце провода снимут трубку и сочный голос ирландского копа произнесет: «Полицейский участок на Шестой улице, сержант О’Бэннон. Чем я могу вам помочь?» – а уж потом положила трубку. – Все у тебя получается. Господи, да. К восьмому или девятому разу ты соберешься с духом и назовешь ему свое имя. Она прошла на кухню и налила себе виски с содовой (виски – капельку, содовой – остальное), хотя знала, что после дарвона 52 употреблять спиртное не рекомендуется. Она вспомнила строчки из песни, которую частенько распевали в студенческих кофейнях ее молодости: «Голову виски залей, джином наполни живот, доктор мне скажет – помрешь, знать бы только – когда», – и весело расхохоталась. За стойкой бара висело зеркало. Кей глянула на свое отражение и разом перестала смеяться. 52 Дарвон – сильное болеутоляющее. Отпускается только по рецепту. Кто эта женщина? Один глаз чуть ли не полностью заплыл. Кто эта избитая женщина? Нос того же цвета, что и у пьяницы, который тридцать или больше лет посещал злачные места, да еще и распухший до безобразия. Кто эта избитая женщина, которая выглядит точно так же, как те женщины, которые все-таки добредают до шелтера 53 (если они достаточно напуганы, или достаточно храбры, или просто в ярости), решив бросить мужчину, избивающего ее из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год? 53 Шелтер – убежище для женщин, подвергшихся домашнему насилию. Зигзагообразный порез на щеке. Кто она, дорогуша Кей? Одна рука на перевязи. Кто? Это ты? Неужели это ты? – Это она… мисс Америка, – пропела Кей, и ей хотелось, чтобы голос звучал грубо и цинично, но он дал петуха на седьмом слоге и сломался на восьмом. И не грубый это был голос, а испуганный. О чем Кей прекрасно знала. Ей приходилось пугаться раньше, а потом удавалось преодолеть страх. Но она чувствовала, что на сей раз преодоление потребует очень много времени. В маленькой палате, примыкающей к приемному отделению больницы «Сестры милосердия», которая находилась в полумиле от дома Кей, ею занимался молодой и симпатичный доктор. При других обстоятельствах она могла бы от нечего делать (или с куда большей заинтересованностью) подумать о том, чтобы пригласить его домой на первоклассный секс-курс. Но в тот момент сексуального возбуждения не испытывала. Боль не способствовала сексуальному возбуждению. Как и страх. Фамилия его была Геффин, и плевать она хотела на его пристальный взгляд. Он прошелся к раковине с белым бумажным стаканчиком, наполовину наполнил его водой, поставил на стол, достал из ящика стола пачку сигарет, предложил Кей. Она взяла одну, и он дал ей прикурить. Ему пришлось секунду-другую гоняться огоньком спички за кончиком сигареты, потому что рука ее дрожала. Спичку он бросил в стаканчик с водой. Зашипев, она погасла. – Прекрасная привычка, так? – Оральная фиксация 54 , – ответила Кей. Он кивнул, последовала долгая пауза. Врач продолжал смотреть на нее. У нее сложилось впечатление, что он ждал, когда же она заплачет, и ее это разозлило, потому что слезы уже подступали к глазам. Она терпеть не могла, когда кто-то, тем более мужчина, предугадывает ее эмоциональную реакцию. 54 Одно из объяснений этой вредной привычки: курят те, кого в младенчестве недокормили грудью. – Бойфренд? – наконец спросил он. – Я бы предпочла об этом не говорить. – Что ж. – Он курил и смотрел на нее. – Ваша мама не говорила вам, что это невежливо – таращиться на людей? Она хотела задать вопрос с вызовом, но прозвучал он как мольба: перестаньте на меня смотреть, я знаю, как выгляжу, я видела. За этой мыслью последовала другая – она подозревала, что с ее подругой Беверли такое случалось не единожды, и наибольший вред кулаки мужчины причиняли как раз не телу, вызывая, если можно так сказать, внутридушевное кровотечение. Она знала, как выглядит, да. Хуже того – знала, что чувствует. Она боялась. А страх – отвратительное чувство. – Я скажу вам это только один раз, – произнес Геффин тихо и доброжелательно. – Когда я работаю в приемном отделении – если выпадает моя очередь дежурить, – я принимаю порядка двадцати избитых женщин в неделю. Интерны принимают на два десятка больше. Поэтому смотрите – телефонный аппарат прямо на столе. Звонок за мой счет. Вы звоните на Шестую улицу, называете им ваше имя и адрес, говорите, что случилось и кто это сделал. Потом кладете трубку, я достаю бутылку бурбона, которую держу в этом шкафу – исключительно для медицинских целей, вы понимаете, – и мы за это выпьем. Потому что я считаю, и это мое личное мнение, что есть только одна форма жизни, более низшая, чем мужчина, избивающий женщину, и это – крыса, больная сифилисом. Кей кисло улыбнулась: – Я ценю ваше предложение, но откажусь. Пока. – Хорошо, – пожал плечами врач. – Когда придете домой, внимательно посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Уж не знаю кто, но отделал он вас прилично. Тут она заплакала, ничего не смогла с собой поделать. Том Роган позвонил около полудня, на следующий день после того, как она посадила Беверли в автобус, чтобы узнать, когда Кей в последний раз общалась с его женой. Голос звучал спокойно, благоразумно, в нем не слышалось раздражения. Кей ответила, что не видела Беверли почти две недели. Том поблагодарил и положил трубку. Около часа дня раздался дверной звонок. Кей – она работала в кабинете – подошла к двери. – Кто там? – Из «Цветочного магазина Креджина», мэм, – ответил пронзительный голос, и по глупости она не поняла, что это Том заговорил фальцетом. По глупости она поверила, что Том может так легко сдаться. По глупости сняла цепочку, прежде чем открыть дверь. Он шагнул через порог, и она успела произнести: «Вон из мо…» – прежде чем невесть откуда взявшийся кулак Тома ударил ей в правый глаз, закрыв его и прострелив голову болью. Кей отлетела в прихожую, по пути хватаясь за что попало, чтобы устоять на ногах. Ваза с узким горлом под одну розу упала на плитки пола и разлетелась вдребезги, повалилась вешалка. Упала и Кей. Том закрыл за собой дверь и направился к ней. – Убирайся отсюда! – прокричала она. – Как только ты скажешь мне, где она, – ответил Том, пересекая прихожую. Кей отметила, что и Том выглядит неважно – если на то пошло, выглядит ужасно, – и ее это очень порадовало. Что бы ни делал Том с Бев, по всему выходило, что Бев с ним рассчиталась. Во всяком случае, целый день ему пришлось пролежать… и все равно, судя по внешнему виду, больница по нему плакала. Но еще он выглядел и очень злобным. Просто разъяренным. Кей поднялась и попятилась, не отрывая он него глаз, как смотрят на дикого зверя, вырвавшегося из клетки. – Я сказала тебе, что не видела ее, и это правда. А теперь выметайся отсюда, пока я не вызвала полицию. – Ты ее видела. – Его распухшие губы попытались растянуться в улыбке. Она заметила, что с его зубами творится неладное. От некоторых передних остались только жалкие обломки. – Я тебе позвонил, сказал, что не знаю, где Бев. Ты ответила, что не видела ее две недели. Не задала ни единого вопроса. Даже не сказала, что так тебе и надо, хотя я чертовски хорошо знаю, как ты меня ненавидишь. Так где она, ты, тупая манда? Скажи мне. Кей повернулась и побежала к дальней стене прихожей, чтобы проскочить сдвижные двери в гостиную, сдвинуть их и закрыть на врезной замок поворотом барашка. До дверей она добежала первой – он хромал, – но двери сдвинуть не успела. Том успел поставить плечо между створками, а потом резко распахнул их. Она повернулась, чтобы бежать дальше; он схватил ее за платье и дернул на себя, оторвав всю «спину» до талии. « Это платье сшила твоя жена, говнюк », – успела подумать она, а потом Том развернул ее лицом к себе. – Где она? Кей вскинула руку и залепила ему оплеуху. Голова Тома откинулась назад, из пореза на левой щеке вновь потекла кровь. Он схватил Кей за волосы и насадил ее лицо на свой кулак. Кей показалось, что нос просто взорвался. Она закричала, вдохнула, чтобы закричать вновь, и закашлялась собственной кровью. Ее охватил дикий ужас. Такого ужаса она не испытывала за всю свою жизнь. Этот обезумевший сукин сын собирался ее убить. Она кричала, она кричала, а потом его кулак вонзился ей в живот, вышибив из нее весь воздух, и теперь она могла только раскрывать рот. На мгновение она даже подумала, что сейчас задохнется. – Где она? Кей покачала головой. – Не… видела… ее… – прохрипела она. – Полиция… ты сядешь в тюрьму… говнюк… Он поднял ее на ноги, и она почувствовала, как в плече что-то надломилось. Снова боль, такая сильная, что Кей замутило. Том ее развернул, по-прежнему держа за руку, потом загнул руку ей за спину, и Кей прикусила губу, давая себе слово, что больше не закричит. – Где она? Кей покачала головой. Он дернул ее руку, дернул с такой силой, что сам хрюкнул. Она почувствовала его дыхание на своем ухе, почувствовала, как ее правый кулак ударил о ее левую лопатку, и снова закричала. Потому что в плече что-то надломилось еще сильнее. – Где она? – …знаю… – Что? – Я не ЗНАЮ! Он ее отпустил и толкнул. Кей, рыдая, упала на пол, из носа текли сопли и кровь. Раздался почти музыкальный звон, и, оглянувшись, Кей увидела склонившегося над ней Тома. Он разбил еще одну вазу, на этот раз из уотерфордовского хрусталя 55 . Вазу он держал за основание, а зазубренный скол находился в нескольких дюймах от ее лица. Она как загипнотизированная уставилась на острия. – Вот что я тебе скажу. – Слова вылетали между вдохами и струями теплого воздуха. – Ты сейчас говоришь мне, куда она поехала, или тебе придется собирать лицо с пола. У тебя есть три секунды, может, меньше. Когда я злюсь, время для меня идет быстрее. 55 Уотерфорд – город на юге Ирландии, славящийся своим хрусталем. « Мое лицо », – подумала она, и эта мысль заставила сдаться… или, если угодно, сломала ее: мысль о том, что этот монстр изрежет ее лицо «розочкой» из уотерфордовской вазы. – Она поехала домой. – С губ Кей сорвалось рыдание. – В родной город, Дерри. Город называется Дерри, в штате Мэн. – Как поехала? – На автобусе до Милуоки. Оттуда собиралась лететь. – Паршивая, вонючая блядь! – воскликнул Том, вставая. Прошелся по гостиной, вцепившись руками в волосы, и без того торчащие во все стороны. – Эта манда, эта блядь, эта похотливая сука! – Он взял изящную деревянную скульптуру (мужчину и женщину, занимающихся любовью), которую Кей купила еще в двадцать два года, и запустил в камин, где она разлетелась в щепки. Глянул на свое отражение в зеркале над камином, постоял с широко раскрытыми глазами, будто смотрел на призрак. Достал что-то из кармана пиджака, в котором пришел, и она увидела, не без удивления, что это книга в обложке карманного формата. На лицевой стороне буквы из красной фольги складывались в название – «Черная стремнина». Картинка изображала нескольких молодых людей, стоящих на высоком обрыве над рекой. – Кто этот хрен? – А? Что? – Денбро. Денбро. – Он потряс перед ней книгой, потом стукнул по лицу. Щеку пронзила боль, и по ней разлилось жаркое тепло, как от печи. – Кто он? Кей начала понимать. – Они дружили. В детстве. Они выросли в Дерри. Он снова ударил ее книгой, на этот раз по другой щеке. – Пожалуйста, – всхлипнула она. – Пожалуйста, Том. Он перетащил через нее антикварный (восемнадцатого века), с изящными изогнутыми ножками стул, развернул. Сел. Его злобное лицо смотрело на нее поверх спинки. – Слушай меня. Слушай своего дядю Тома. Ты на это способна, сжигавшая бюстгальтеры сука? Кей кивнула. Она чувствовала в горле вкус крови, горячий и медный. Плечо горело. Она молила Бога, чтобы все ограничилось вывихом, не переломом. Но ведь этим могло не ограничиться. «Мое лицо, он собирался порезать мне лицо…» – Если ты позвонишь в полицию и скажешь, что я сюда приходил, я буду все отрицать. Ты ни хрена не докажешь. У твоей служанки выходной, так что мы тут вдвоем. Конечно, они все равно могут меня арестовать, все возможно, так? Она почувствовала, как кивает, словно голова дернулась на веревочке. – Конечно, могут. И как только меня выпустят под залог, я приду сюда. Потом они найдут твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме. Ты меня поняла? Ты поняла, о чем говорит твой дядя Томми? Кей опять расплакалась, веревочка, привязанная к голове, вновь заработала. Голова опускалась и поднималась. – Почему? – Что? Я… я не позвоню. – Очнись, ради бога! Почему она уехала? – Я не знаю! – Кей чуть ли не кричала. Том погрозил ей вазой-розочкой. – Я не знаю, – уже тише повторила Кей. – Пожалуйста. Она мне не сказала. Пожалуйста, больше не бей меня. Он швырнул вазу в корзинку для мусора и встал. Ушел, не оглядываясь, наклонив голову, здоровенный, неуклюжий, медведеподобный мужчина. Она метнулась следом за ним и заперла дверь. После короткой передышки как могла быстро (насколько позволяла боль в животе) похромала наверх и заперла стеклянные двери на террасу: вдруг у него возникло бы желание залезть на террасу по колонне и войти в квартиру этим путем. Конечно, ему крепко досталось от Бев, но ведь он совершенно обезумел. После этого Кей первый раз подошла к телефонному аппарату и вспомнила слова Тома, едва взялась за трубку. « Как только меня выпустят под залог, я приду сюда… твои груди на кухонном столе, а глаза в аквариуме ». Она рывком убрала руку. Пошла в ванную. Посмотрела на текущий нос-помидор, заплывший глаз. Она не плакала. Стыд и ужас, которые она испытывала, сушили слезы. « Ох, Бев, я сделала все, что могла , – думала она. – Но мое лицо… он сказал, что изрежет мое лицо …» В шкафчике-аптечке нашлись дарвон и валиум. Она никак не могла решить, чему отдать предпочтение, и в итоге приняла по таблетке каждого. Потом пошла в больницу «Сестры милосердия», чтобы получить первую медицинскую помощь, и встретилась со знаменитым доктором Геффином, единственным мужчиной, которого ей не хотелось бы видеть стертым с лица земли. Оттуда потащилась домой, снова домой, тра-ля-ля. Подошла к окну спальни, выглянула. Солнце висело над горизонтом. На Восточном побережье сгущались сумерки – в Мэне было почти семь вечера. « Насчет копов ты решишь позже. Сейчас главное – предупредить Беверли . И все бы существенно упростилось , – подумала Кей, – если бы ты сказала мне, где остановишься, Беверли, любовь моя. Наверное, ты не знала сама ». Уже два года бросив курить, Кей держала пачку «Пэлл-Мэлл» в ящике стола на всякий пожарный случай. Достала сигарету, закурила, поморщилась. Последний раз она брала сигарету из этой пачки в декабре 1982 года, а эта затхлостью не уступала конституционной поправке о равноправии мужчин и женщин, пылящейся в сенате штата Иллинойс. Кей сигарету тем не менее выкурила, щуря один глаз от дыма. Второй и так оставался сощуренным, спасибо Тому Рогану. Левой рукой (этот сукин сын вывихнул ей плечевой сустав правой), она набрала номер «Информационной службы штата Мэн» и попросила дать названия и телефоны всех отелей и мотелей Дерри. – Мэм, на это уйдет время. – В голосе оператора слышалось сомнение. – На это уйдет даже больше времени, сестричка, – ответила ей Кей. – Мне придется все записать моей глупой рукой, потому что умная отправилась в отпуск. – Обычно мы… – Послушайте меня, – мягко оборвала ее Кей. – Я звоню из Чикаго и пытаюсь найти мою подругу, которая только-только ушла от мужа и поехала в Дерри, где родилась. Он вытащил из меня эти сведения, потому что зверски избил. Этот человек – псих. Она должна знать о том, что он едет в Дерри. Последовал долгая пауза, а потом в голосе оператора информационной службы прибавилось человечности: – Я думаю, вам нужен номер полицейского управления Дерри. – Прекрасно. Я запишу и его. Но ее необходимо предупредить, – гнула свое Кей. – И… – Она подумала о порезах на щеках Тома, о шишке на лбу, около виска, его хромоте, отвратительно распухших губах. – И если она узнает о его приезде, может, этого будет достаточно. Еще одна долгая пауза. – Вы на связи, сестричка? – спросила Кей. – «Арлингтон мотор-лодж», – начала диктовать оператор. – 643-8146. «Бэсси-Парк-инн», 648-4083, «Баньян мотор-корт»… – Чуть помедленнее, хорошо? – попросила Кей, лихорадочно записывая. Она поискала глазами пепельницу и, не найдя, затушила «Пэлл-Мэлл» о пресс-папье. – Продолжайте. – «Кларендон-инн»… 4 С одной стороны, ей повезло. Уже пятый звонок позволил выяснить, что Беверли Роган остановилась в «Дерри таун-хаусе». С другой – не повезло, потому что Беверли в отеле не было. Кей оставила свои имя и телефон, попросила передать Беверли, что та должна позвонить ей, как только вернется, не важно, в котором часу. Портье повторил записанное послание. Положив трубку, Кей поднялась на второй этаж и приняла еще одну таблетку валиума. Прилегла в ожидании сна. Сон не приходил. « Извини, Бев , – думала она, глядя в темноту, в полудреме, вызванной действием таблеток. – То, что он сказал о моем лице… Я просто не выдержала. Позвони скорее, Бев. Пожалуйста, позвони скорее. И остерегайся этого обезумевшего сукина сына, за которого ты вышла замуж ». 5 Обезумевший сукин сын, за которого Беверли вышла замуж, затратил на дорогу гораздо меньше времени, чем Бев днем раньше, потому что воспользовался аэропортом О’Хара, одним из крупнейших хабов 56 в Соединенных Штатах. В полете он читал и перечитывал сведения об авторе, приведенные в конце книги. Там указывалось, что Билл Денбро родился в Новой Англии, помимо «Черной стремнины» написал еще три романа (здесь же, само собой, указывалось, что они также изданы в карманном формате издательством «Сигнет»). Он и его жена, актриса Одра Филлипс, жили в Калифорнии. В настоящее время он работал над новым романом. Отметив, что карманное издание «Черной стремнины» опубликовано в 1976 году, Том предположил, что некоторые из других романов написаны позже. 56 Хаб – аэропорт, являющийся пересадочным узлом. Одра Филлипс… он видел ее в кино, так? Он редко обращал внимание на актрис – хорошими Том полагал детективы, боевики, фильмы ужасов, – но, если речь шла о той крошке, которую он помнил, то выделил он ее исключительно по одной причине: выглядела она как Бев, те же рыжие волосы, серо-голубые глаза, груди, пребывающие в постоянном движении. Он выпрямился в кресле, постукивая книжкой по колену, пытаясь игнорировать боль в голове и во рту. Да, точно. Одра Филлипс, рыжеволосая и с классными сиськами. Он видел ее в фильме Клинта Иствуда, а годом позже в фильме ужасов, который назывался «Могильная луна». Этот фильм он смотрел с Беверли и, выходя из кинотеатра, упомянул, что они, по его мнению, похожи. «Мне так не кажется, – ответила Бев. – Я выше, а она красивее. И волосы у нее более темные». И все. Он больше об этом не вспоминал. А сейчас вспомнил. «Он и его жена, актриса Одра Филлипс…» В психологии Том, пусть относительно, но разбирался; он ею пользовался, чтобы манипулировать женой с первого же дня их семейной жизни. И теперь у него в голове начала формироваться какая-то неприятная мысль, даже не мысль – чувство. Основывалось все на следующем: Бев и этот Денбро вместе играли в детстве, а потом Денбро женился на женщине, которая, что бы ни говорила Беверли, выглядела вылитой женой Тома Рогана. И в какие игры играли Денбро и Беверли в детстве? В «ручеек»? В «бутылочку»? В другие игры? Том сидел в кресле, постукивал книгой по ноге, и чувствовал, как кровь пульсирует в висках. Когда он прибыл в международный аэропорт Бангора и начал обходить стойки компаний, сдающих автомобили напрокат, девушки – одетые в желтое, красное, зеленое – нервно смотрели на его изрядно пострадавшее в схватке с Бев лицо, говорили ему (еще более нервно), что машин для проката у них нет, и извинялись. Том направился к газетному киоску и купил местную газету. Раскрыл на странице объявлений о продаже. Не обращая внимания на взгляды, которые бросали на него проходившие мимо люди, отобрал три объявления. Попал в десятку вторым звонком. – В газете написано, чтобы вы продаете универсал «Форд-ЛТД» модели семьдесят шестого года. Тысяча четыреста баксов. – Да, точно. – Вот что я вам скажу. – Том прикоснулся к бумажнику, который лежал во внутреннем кармане пиджака. – Вы пригоняете его в аэропорт, и мы рассчитываемся на месте. Вы отдаете мне автомобиль и свидетельство о техническом осмотре и пишете согласие на продажу. Я плачу наличными. Хозяин «форда» замялся. – Мне придется снять номера. – Конечно, нет вопросов. – Как я узнаю вас, мистер… – Мистер Барр. – Том смотрел на рекламный щит над выходом из терминала: «БАР-ХАРБОР ЭЙРЛАЙНС» ОТКРЫВАЕТ ПЕРЕД ВАМИ НОВУЮ АНГЛИЮ – И ВЕСЬ МИР». – Я буду стоять у дальней двери. Вы меня узнаете, потому что лицо у меня все в ссадинах. Вчера мы с женой катались на роликах, и я чертовски неудачно упал. Наверное, все могло быть и хуже, потому что пострадало только лицо. – Весьма сожалею, мистер Барр. – Все заживет. Вы только подгоните машину, мой дорогой друг. – Он повесил трубку, направился к двери и вышел в теплый, благоухающий цветочными ароматами майский вечер. Парень на «Форде-ЛТД» уже через десять минут показался из сгущающихся сумерек. Буквально мальчишка. Они ударили по рукам. Паренек написал согласие на продажу, и Том небрежно засунул бумажку в карман. Постоял, наблюдая, как уже бывший владелец снимает с «форда» номерные знаки штата Мэн. – Даю еще три доллара за отвертку, – сказал Том, когда тот закончил с номерными знаками. Парнишка задумчиво посмотрел на него. Пожал плечами. Протянул отвертку, взял три долларовые купюры из руки Тома. «Не мое дело», – говорило это пожатие плеч, и Том подумал: «Ты совершенно прав, мой дорогой юный друг». Подождал, пока парнишка уедет на такси. Потом сам сел за руль «форда». Сразу стало ясно, что купил он кусок дерьма: коробка передач выла, карданный вал стонал, корпус дребезжал, тормоза держали плохо. Но все это не имело ровно никакого значения. Он поехал на стоянку, где автомобили оставляли надолго, заплатил, получил квитанцию, въехал на территорию, припарковался рядом с «субару», который, похоже, простоял здесь не один день. Отверткой, купленной у парнишки, Том снял номерные знаки с «субару» и поставил на «форд». Работая, что-то напевал себе под нос. К десяти вечера он катил на восток по шоссе 2, на сиденье рядом с ним лежала раскрытая дорожная карта штата Мэн. Уже в пути понял, что радиоприемник «форда» не работает, так что ехал Том в тишине. Ему это не мешало. Хватало собственных мыслей. К примеру, о том, что он сделает с Беверли, когда доберется до нее.

Конец ознакомительного фрагмента.