Когда увидела, что ворота наконец-то отворились, пропуская внутрь двора черный мерседес, прильнула к стеклу, но через секунду, прижимая к ладонь к груди и чувствуя, как безудержно колотится сердце, задернула занавески и резко присела на кровать. Боже… я ведь и правда переживала… боялась до ужаса, что он может не вернуться… Да, боялась. Не того, что меня ждет, не того, что мне некуда будет пойти, а просто того, что он может исчезнуть… Что может наступить такой день, когда я, возвращаясь домой по тому же маршруту, с тем же водителем, по той же дороге, просто приеду в дом, в котором больше нет того, кого я… нет-нет… я не могу его любить. Не могу. Никогда. Злилась на саму себя, только не смогла удержаться и дернула ручку двери, чтобы выскользнуть в коридор, преодолеть ровно двенадцать шагов, да, я знала, что до лестницы их именно двенадцать. Нет, не дойти, а добежать, чтобы быстрее преодолеть расстояние и ринуться вниз по ступенькам, в гостиную, броситься в объятия, пусть хоть на несколько секунд, но вздохнуть от облегчения, что все обошлось.

Шаг, второй, третий, каждый последующий — быстрее предыдущего, вот я вижу уже свет в конце коридора, значит он вошел в дом и зажег его в холле. Бегу по коридору, наплевав на все, чувствуя, как улыбаюсь. Так бывает, когда позволяешь себе то, что считал непозволительным. Это как глоток свободы, которую чувствуешь даже когда твои руки и ноги в оковах. Ты счастлив лишь от того, что смог наконец ощутить ее привкус. Еще несколько секунд, я чувствую, как учащается дыхание от предчувствия… закрою глаза… ведь так, наверное, легче… просто прижаться покрепче, уткнуться лицом в вязаный свитер, чувствуя, какой он мягкий… Добегаю до конца коридора и какая-то неизвестная сила будто останавливает меня… Стою, словно завороженная, и, прячась за перилами, смотрю, как он приближается к креслу, стоящему возле камина. Уставший, на щеках щетина — так непривычно видеть его именно таким, обычно лощеного, словно вытесанного из камня, сурового, неприступного, как будто ни одна сила в мире не способна больше его пошатнуть. В глазах — какая-то удручающая пустота, этот взгляд не увидят посторонние — так смотреть можно лишь тогда, когда ты наедине с самим собой, его обычно скрывают под налетом безразличия и холода. Сердце сжалось от боли, казалось, оно даже начало биться тише, чтоб не выдать меня, только внутри натянулась невидимая струна, собирая в себе все напряжение… еще секунда — и она порвется, со свистом, больно обжигая, разрывая изнутри и после этого позволяя наконец-то дышать. Запоем, жадно, словно дорвавшись до воздуха после стольких месяцев удушливой затхлой ненависти. Только тело словно застыло, намертво, я не смогла сделать и шага, вцепившись пальцами в деревянные перила, сжимая их до боли, я так и осталась на месте, сползла на пол и, не отрывая взгляда, жадно улавливая каждое движение того… кого я раньше презирала.

Нет. Не пойду. Не побегу к нему как жалкая собачонка, которой нужен хозяин. Так ему и надо. Больно, да? Мне тоже больно… и маме было больно… так ему и надо. Собирая все силы, чувствуя как тело опять обвили лозы ядовитого злорадства, поднялась и, держась за стену, побрела к своей комнате. Каждый шаг давался с трудом, так, будто мое тело перестало мне принадлежать, наполняясь тяжестью и слабостью.

Прошло несколько дней с того момента, как он вернулся. Внешне все оставалось как раньше, мы словно выполняли оговоренные заранее ритуалы, чтобы не нарушить зыбкую видимость обычной жизни, в которой отец и дочь живут под одной крышей. "Доброе утро", "как дела в школе", совместные завтраки и череда дежурных фраз, чтобы молчание не было настолько напряженным и невыносимым.

Но вот в душе что-то изменилось. После того самого вечера… Тогда я позволила себе почувствовать, дала волю эмоциям, и теперь они, словно прорвавшаяся плотина, лишили меня покоя, терзали, заставляя метаться от жалости к ненависти, от попытки понять до яростного неприятия всего, что нас связывало. Я думала, что раньше мне было тяжело, но сейчас я понимала, что тогда, когда мне удавалось на корню давить зачатки эмоций, мне было намного проще.

Сегодня, как на зло, еще и суббота, выходной, не скоротаешь день в школе, чтобы кое-как дожить до вечера, а потом, приняв очередную таблетку снотворного, провалиться в беспокойный сон. Я решила выйти во двор, подышать свежим воздухом, может, почитаю что-нибудь интересное, сидеть в комнате я уже не могла. Она вдруг стала какой-то тесной, темной, душной, те стены, которые раньше защищали меня, как крепость, стали давить, словно выталкивая меня, заставляя уйти. Проходя мимо кабинета Андрея, увидела, что дверь приоткрыта, и не знаю, что подтолкнуло меня войти внутрь. Раньше у меня не возникало никакого желания узнавать о нем что-либо: где проводит время, как, что его заботит и чем он живет. А сейчас ноги словно сами понесли меня туда. Здесь ничего не менялось, иногда мне даже казалось, что у него, как и у меня, тоже было место, о котором понимаешь, что это единственное, что остается неизменным. Минимум мебели, на столе — ни одного документа или папки, видимо, все скрыто в ящиках стола и сейфе, минибар, темные шторы, которые даже в солнечный день могли погрузить комнату в полумрак. Это не то место, в котором хочется вести беседы, оно скорее напоминало какой-то очень личный мирок, в который никогда не захочется пускать посторонних.

И во всей этой обстановке взгляд зацепился за единственное светлое пятно среди строгих линий темного дерева, внезапно я осознала, что это фоторамка. Я подошла поближе, чтобы рассмотреть, и в который раз удивилась — какое мне до этого дело? А когда увидела, что это фото мамы, почувствовала, как вспыхнула, мне моментально стало жарко, даже руки задрожали от негодования. Фото он поставил. Память чтит. Да какое вообще право имеет??? Тоже мне, страдалец нашелся. Схватила рамку и прижала к груди, и в этот момент дверь отворилась… Я замерла, не способная сдвинутся с места, отец устремил на меня свой взгляд, и несколько секунд мы так и смотрели друг на друга, не моргая. Очевидно, он так же, как и я, не ожидал этой встречи, и сейчас, пытаясь понять, что происходит, выжидательно молчал. Я резко спрятала руку с фотографией за спину, всем своим видом показывая, что не собираюсь ставить то, что взяла, на место. Демонстрируя, что это только мое…

Он сделал шаг навстречу и, так и не отводя от меня взгляд, спросил:

— Что ты там прячешь, Карина?

— Ничего… это то, что принадлежит мне…

Он приблизился еще, пытаясь рассмотреть, что находится у меня за спиной.

— Карина… что ты прячешь? — я чувствовала, как в его голосе зазвучали стальные ноты…

Я попыталась его обойти, сделав шаг в сторону.

— Это мое… Мое… Она не должна стоять здесь…

Он преградил мне путь и обхватил руками мои плечи:

— Что с тобой происходит и почему сюда вошла?

— А что, мне нужно персональное разрешение? Или это уже не мой дом, папочка?

— Ты прекрасно знаешь, что это твой дом. И именно поэтому я не понимаю, почему ты крадешься и ведешь себя, как…

— Как кто, а? Как воровка, да?

— Карина… прекрати.

— Почему, папочка? Говори, как есть… Преступница… Так мне есть у кого брать пример…

Я знала, что ему больно, знала, насколько жестоко звучат мои слова, но не могла остановиться, мне хотелось ударить. Сильно… Я так же знала, что он не станет идти у меня на поводу, и от этого желание вывести его из себя становилось все сильнее.

Меня била дрожь, я глубоко дышала, пытаясь не сорваться на крик, и в эту секунду фото выпало из моих рук, стекло разбилось. Он метнул взгляд на пол и когда увидел, что я хотела у него отнять, прикрыл глаза, а я заметила, что его губы сжались в тонкую линию. Вот так тебе. А как ты думал? Что я пожалею, узнав, как ты тут втихую тоскуешь по маме? Тоскуй, хоть сдохни от тоски, но ничего не вернешь.

— Черт возьми… ты даже фото ее не смог сохранить, — я присела на корточки, отодвигая в сторону осколки, руки дрожали так, что я не могла справиться, и один из кусочков стекла впился мне в кожу. Я отдернула руку и непроизвольно сунула палец в рот.