Епископ новгородский Спиридон вскоре после чумного года повёл как-то однажды с доктором Абрагамом откровенную беседу о том, какая завидная участь досталась бы ему здесь, на Руси, — участь, которой позавидовал бы любой прославленный медик и кесарей Византии, и государей Европы, — если бы только доктор Абрагам принял святое крещенье и переменил веру!

Доктор Абрагам слегка склонил голову перед верховным иерархом господина Великого Новгорода и отвечал укоризненным полувопросом:

— Разве вера — рубашка, что ос следует менять?

...Таков-то был человек, с которым сейчас беседовал Невский.

— Я вижу, ты также не смежал очей своих в эту ночь, дорогой мой медик? — начал Александр, дождавшись, пока доктор Абрагам уселся в кресло.

— Ограничивая сои старцев, господь через это самое как бы возвращает им для труда время, погубленное в юности: в молодости я слишком много спал, ел и празднословил! — ответил Абрагам.

— Полно! — возразил ему Александр. — Те великие знания, коими ты обладаешь, они не спаньём добываются, не чревоугодием, не праздностью!

Абрагам укоризненно покачал головою.

— Твоё величество хочет испортить раба твоего!.. Мои знанья!.. — воскликнул он с горечью. — Нет, государь, во прахе простирается раб твой перед необъятностью непостигнутого!..

Наступило молчанье.

— Что больной наш? — спросил Невский.

Глаза старика блеснули.

— Сухость и чистота... сухость и чистота, государь! — убеждённо воскликнул старик. — Ежели полгода проводить на сыром ложе, тут заболеет и здоровый!.. Надо провеивать семена! Нельзя хранить их в сыром вместилище... Я... — да простит меня государь! — память стала мне изменять: я забыл, как называют наши русские земледельцы это вместилище — для семян и муки?

— Сусек, — подсказал Александр.

— Сусек, сусек!.. — обрадованно подхватил доктор. — Сусек, старая моя голова! — ещё раз повторил он и, как бы укоряя себя, постучал пальцами о свой лоб. — И ещё, государь, — продолжал он, — бдительно следует наблюдать, чтобы и самые семена были сухи...

Невский, в знак своего одобрения и вниманья, время от времени наклонял голову.

— И ты ручаешься, что мы одержим полную победу над блошкою и над червём?

— Полную, государь! Пусть не увидеть мне детей своих! — поклялся еврей.

Чем дальше продвигался их разговор, тем яснее становилось, что разговор идёт обо льне.

Льняное хозяйство Невского, то есть, вернее сказать, хозяйство его крестьян, сидевших на оброке, в последние годы шло из рук вон плохо. Много было к тому причин, и главная причина — татары, батыевщина, неизбытое и доселе опустошение земли, умерщвление и угон землепашцев. Кто погибнул, обороняя Рязань, Москву, Суздаль, Переславль, Владимир, кто — в кровавой битве на реке Сити, вместе с великим князем Юрьем Всеволодичем, а кто сгноён в работе татарской, в пустынях Монголии. Те же, кто уцелел, укрылись в тёмные леса, боры великие, где ветру запутаться, змее не проползти!

Народ уцелел. Но рухнуло земледелие! Земля, вожделеющая плуга, лежала впусте, порастая лядиною и чертополохом. Гнили опустевшие, без призора, овины, избы, амбары, пригоны, став прибежищем диких зверей.

Из Владимирщины в Новгородскую землю Батый прошёл великим Селигерским путём. Сто вёрст лишь оставалось до Новгорода. Вырезай и сожжён был Торжок. Обширнейшая полоса издревле сущего здесь льноводства легла под копыта татарского коня.

А тут, как нарочно, да и нарочно же — год в год с Батыем пущена была рукой Ватикана, пришла в неукоснительное движенье на восток другая, западная, немецкая половина тех чудовищных, многотысячевёрстных чёрных клещей, которыми враг думал сокрушить сотрясаемое изнутри распрями князей государство русского народа.

Злейший враг Невского, папа Григорий, как раз в год Батыева нашествия спешно благословил слиянье двух орденов немецких — Тевтонов и Меченосцев. С высоты апостолического престола преданы были анафеме и новгородцы и Александр. От магистра, от императора, от герцогов и государей Швеции, Дании, Германии папская булла требовала — привести к повиновенью апостолическому престолу Землю русских — «terram Ruthenorum», поход на Новгород приравнен был папою ко взятию Иерусалима, к освобождению гроба господня от мусульман. Хладеющая рука этого злобного старца щедро разбрасывала по всей Европе буллы и райские венцы. Эти последние он сулил и рыцарям и ландскнехтам — всем, кто под знаменем католического креста двинется на восток, на «землю рутенов», которые, дескать, суть такие же язычники, как татары, и подлежат обращению.

И навстречу татарскому союзнику своему двинулся кованою стопою — на Псков, на Новгород — алчущий земель рабов и добычи «miles germanicus», германский воин, «дыша угрозами и убийством».

Все отозвались на призывы святейшего отца: и датчане, и англичане, и шведы, и финны. Соревнуя немецкому воину и по участи райских венцов, и по части серебристого псковского льна, и новгородской пушнины, и многого другого, в одно время с немецким воином ринулись на Россию и Вольдемар датский, дотоле прозывавшийся Победоносным, презрев кипящую в его жилах русскую кровь — кровь родной матери, и великий ярл Швеции — ненасытимый славою Биргер Фольконунг, «пыхая духом ратным». Да и суровые народы ямь и сумь — те, что обитают в Финнмарке, — финны двинулись, гонимые папским легатом, английским епископом Томасом, засевшим в крепости Або. Правда, ещё до начала похода, разъярённые бичом, которым загонял он их в купели с крестильной водой, финны растерзали англичанина.