– Зачем приехали…

– прошептала она.

Взглянув, врач скомандовал:

– В машину,

– и, взяв с двух сторон под руки, мы повели ее осторожно вниз.

– Не надо ничего,

– повторяла она, по запачканному кровью лицу текли слёзы.

Доведя до машины, мы положили её на носилки, и врач начал осмотр, попросив меня подождать.

Минут через 5 он открыл дверь и сказал:

– Падение с высоты. Обморок. А вы что-нибудь видели?

Я изложил всё, что видел.

Выбежавшая гардеробщица положила в машину плащ и портфель.

– Где тут можно позвонить?

– спросил врач.

Я повёл его на вахту. Там уже неизвестно откуда собралась толпа. Пока я рассказывал, в чём дело, врач дозвонился, сказал:

– В Куйбышевскую больницу,

– и вышел.

Когда все успокоились и вышли на улицу, машины уже не было.

«А, может, и вообще ничего не было?»

– подумал я.

Поднялся на ту площадку за оставшимся портфелем.

На каменном полу алело пятно крови…

* * *

О доблестях, о подвигах, о славе…

Не забывал я, хотя теперь не вспоминаю.

А лицо…

Лица в оправах (простых и затейливых)… лица без оправ, стоящие на столе… лица, висящие на стене, лежащие между страниц записной книжки…

Их было много; ОЧЕНЬ много – так много, что иной на моем месте забыл бы все без следа.

Увы, мне их забыть не удается, они до сих пор приходят ко мне и во сне и наяву и даже пытаются что-то сказать из навсегда ушедшего далёка.

Но сейчас разговор не о них, а о ней – той самой девушке, которой я вызывал «Скорую помощь» теплым предлетним вечером 1977 года.

Я не знаю, каким образом она хотела покончить с собой.

Напилась ли таблеток (в дни моей юности можно было в любой аптеке с одной попытки купить смертельную дозу люминала), собиралась ли выброситься из окна (при удачном стечении обстоятельств можно лишиться жизни даже падая со второго этажа), намеревалась ли разбить висок об угол ступеньки при падении с высоты собственного роста (что тоже вполне осуществимо!) – или просто приняла решение, а в тот момент лишь обдумывала способ.

Не представляю, каковыми были ее причины.

Испытанное насилие? Вряд ли; этот вариант первым приходит в голову сегодня, но тогда о подобном не задумывались.

Неполученные зачеты, недопуск к сессии? Вполне возможно; в 70-е подобная причина была серьезной.

Какой-нибудь проступок, за который ее исключили из рядов ВЛКСМ со всеми последствиями, первым из которых было отчисление из университета? Очень реально; будучи комсомольским функционером, я знал немало таких случаев.

Несчастная любовь, от которой меркнет свет и сереют краски? Скорее всего именно она; эта причина понуждает уходить из жизни чаще всего.

Или сложный комплекс ощущений, формирующий общий, хотя и не осознанный четко депрессивный вектор самосознания?

Не могу сказать ничего определенного, да это по сути и не имеет значения.

Но своим вмешательством я вырвал ее из ситуации – и, возможно, спас ей жизнь.

Наверняка именно спас: с собой эта девушка не покончила; на факультетской доске объявлений около вахты не возникло сообщения о ее безвременной смерти.

Я вообще ничего не знаю о ней; я не видел ее ни до, ни после.

Она была не с нашего курса – скорее всего, училась на втором, потому что даже тогда показалась мне совсем молодой.

То есть находилась в возрасте около 18 лет – в том периоде молодости, когда жизнь не кажется самоценной по сравнению с ее временными тяготами.

(Хотя, отвлекаясь от темы, позволю себе заметить, что в старости бытие теряет и ценность и смысл по причине отсутствия радостей.)

Что-то в девушкиной жизни было непросто; да и сама она явно была непростой: ведь даже в той ситуации, что нас соединила, она обращалась ко мне на «вы».