Шрифт:
(Мне тут вспомнилась старая фотография с членами рабочего кружка с Невской заставы, которым руководил одно время Ульянов – все они, как один, глядели в объектив как – то исподлобья).
И вот однажды…
«В приёмной нашей редакции сидел Румянцев и с ним ещё двое. Один – уже знакомый из «шептунов», другой новый. Новый был некрасивый, толстенький, с широкой нижней челюстью, с выпуклым плешивым лбом, с узенькими хитрыми глазами, скуластый. Сидел, заложив ногу на ногу, и что – то внушительно говорил Румянцеву. Румянцев разводил руками, пожимал плечами и явно возмущался. «Шептун» ел глазами нового, поддакивал ему и даже от усердия подпрыгивал на стуле.»
Что ж, этот «новый» – личность, понятное дело, с ходу узнаваемая, которая, явившись, моментально поставила всё на нужное ей место, подавив разводящего руками несчастного главреда.
«Хронику должны давать сами рабочие» – без абиняков заявил этот новый, которого звали Владимир Ильич.
«– А литературную критику, отчёты о театрах и опере тоже будут писать рабочие? – спросила я.
– Нам сейчас театры не нужны. И никакая музыка не нужна. Статей и отзывов ни о каком искусстве в нашей газете быть не должно. Только рабочие хроникёры могут связать нас с массами.»
Позже была попытка возразить по существу дела:
«– Но ведь нашу газету читают не только рабочие.
– Да, но те читатели нам не интересны.»
(Весьма красноречиво это его категоричное, повторяющееся «нам»…) Тэффи продолжает (не лишнее тут будет напомнить, что упоминает она не просто «город», но это – столица империи!):
«А жизнь в городе текла своим чередом.
Молодые журналисты ухаживали за молодыми революционерками, наехавшими из – за границы.
Была какая – то (кажется, фамилия её была Градусова – сейчас не помню), которая разносила в муфте гранаты, и провожающие её сотрудники буржуазной «Биржевки» были в восторге.
– Она очень недурно одевается и ходит к парикмахеру и вдруг – в муфте у неё бомбы. Как хотите – это не банально. И всё совершенно спокойно и естественно. Идёт, улыбается. Прямо душка!
Собирали деньги на оружие.
Вот такие небанальные душки приходили в редакции газет и журналов, в артистические театров и очень кокетливо предлагали жертвовать на оружие. Одна богатая актриса отнеслась к вопросу очень деловито. Дала двадцать рублей, но потребовала расписку.
– В случае, если революционеры придут грабить мою квартиру, так чтобы я могла показать, что я жертвовала в их пользу. Тогда они меня не тронут.»
Рассказала Тэффи, как в редакцию газеты пришел один тип, собиравший деньги на оружие «в большой бумажный мешок». Сама она от такой чести отказалась, зато оказавшийся здесь английский журналист, сотрудник «Таймс», со смехом дал тому десятирублёвый золотой. А вскоре после этого она нечаянно увидела в дорогом ночном ресторане «собирателя», попивающего шампанское с дамой…
(Цитируется по Тэффи, «Он и они», Слово, № 11, 1991.)
Поистине странные чудеса творились в столице империи с интеллигентными дамами…
«О Коллонтай (рассказывала вчера Щепкина – Куперник):
– Я её знаю очень хорошо. Была когда – то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – ''на работу''. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге (ко мне): ''Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!''»
(Иван Бунин, «Окаянные дни», издательство АЗЪ, 1991.)Ну а об участии в тогдашних событиях самой Щепкиной с мужем так отозвался Евтушенко в своей Антологии: «Весной 1917 года Полынов и Щепкина – Куперник предоставили свою квартиру для конспиративных встреч большевиков, от которых потом сами спасались во врангелевском Крыму.»
А само это интеллигентское общество, погрузившись в новомодные поветрия, попросту разлагалось. О царившей в нём атмосфере убийственные воспоминания оставил Корней Чуковский: «В 1905–1906 гг. был литературный салон у Николая Максимовича Минского на Английской набережной в доме железнодорожного дельца Полякова. Поляков (родственник Минского) предоставил поэту роскошную квартиру. Минский поселился там с молодой женой, поэтессой Вилькиной. Вилькина была красива, принимала гостей, лёжа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльною стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала. Однажды пошёл я с нею и с В.В. Розановым на митинг. Когда ей нравился какой – нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет:
– Чуковский, я хочу ему отдаться!»
Этому можно было бы не поверить, если бы написал кто – то другой.
Вернёмся, однако, к Тэффи, продолжающей рассказывать, что дальше происходило в редакции «Новой жизни»:
«Замечая, какую роль играет Ленин среди своих партийцев, я стала к нему приглядываться.
Внешность его к себе не располагала. Такой плешивенький, коротенький, неряшливо одетый мог бы быть служащим где – нибудь в захолустной земской управе. Ничто в нём не обещало будущего диктатора. Ничто не выражало душевного горения. Говорил, распоряжался, точно службу служил, и казалось, будто ему самому скучно, да ничего не поделаешь… держа себя добродушным товарищем, он мало – помалу прибирал всех к рукам и вёл по своей линии, кратчайшей между двумя точками. И никто из них не был ему ни близок, ни дорог. Каждый был только материалом, из которого вытягивал Ильич нитки для своей ткани.