Шрифт:
– Нет! – проворчал Гийом Бурраск. – Раз уж его мучает такая жажда, нужно идти в «Истинный Рог», где подают белые вена, которые пенятся, искрятся и восславляют божественного Бахуса…
– Послушайте, мои дорогие друзья, послушайте! – воскликнул Буридан. – Вот ты, Рике, скажи-ка мне, как далеко нам идти до «Глоткорезки», где такая славная пища?
– Триста туаз [10] , если взять влево!
– А скажи-ка мне, Гийом, как далеко нам идти до «Истинного Рога», где наливают такое дивное вино?
10
Туаз – старинная французская мера длины, равная шести футам (около двух метров).
– Триста туаз, если взять вправо!
– Bene!.. [11] Из чего следует, что мы находимся на одинаковом расстоянии как от еды, так и от вина.
– Именно так! – воскликнули их величества.
– Bene! – повторил Буридан. – А теперь, вообразите, что я – осел.
– Осел!.. Ты?!.. – изумились Гийом и Рике.
– Да, осел – с длинными ушами, тонкими как спички ногами и облезлым хвостом, словом, обычный осел! Есть люди, которые являются львами, тиграми, волками… мне же нравится быть ослом. А теперь, друзья, вообразите, что этого осла в равной степени мучают жажда и голод. Вообразите, что он находится на одинаковом расстоянии от горки овса и ведра прохладной воды… Как по-твоему, Гийом Бурраск, что он сделает?
11
Хорошо! (лат.)
– Черт возьми! Пойдет прямиком к ведру, особенно если заменить воду вином.
– А ты как считаешь, Рике Одрио?
– Черт возьми! Пойдет прямиком к овсу, особенно если заменить овес птицей.
– Вы ошибаетесь, друзья! – проговорил Буридан. – Этот осел, мучимый жаждой в той же мере, что и голодом, осел, одинаково склоняющейся к овсу и воде, так вот, этот осел не сможет ни есть, ни пить! Так как, если он направится к воде, его убьет голод, если же пойдет к овсу, то умрет от жажды. Стало быть, ему придется умирать от голода и жажды на месте. Вот так вот.
– Пьян! – пробормотали их величества. – Да он пьян как сапожник!
– Я говорю, – продолжал Буридан, – что не в силах выбрать между пулярками «Глоткорезки» и белым вином «Истинного Рога», я говорю, что находясь на одинаковом расстоянии от одного и другого заведения, я не могу отсюда сдвинуться. Прощайте, друзья!..
И, устроившись поудобнее у каменной тумбы, Буридан захрапел.
– Прощай, – проговорил ошеломленный логикой Буридана Рике Одрио, – пойду в «Истинный Рог» пропивать твой экю. Прощай!
Король Базоши и император Галилеи, бросив последний взгляд на уснувшего Буридана, в последний раз покачав головами, разошлись каждый в свою сторону, но одинаково пошатываясь и пытаясь разобраться в парадоксе, где столь нелепую роль играл буриданов осел [12] .
Не прошли они и двадцати шагов, как Буридан вскочил на ноги и, более проворный, чем когда-либо, удалился, даже ничуточки не пошатываясь.
– К черту этих пьяниц! – бормотал он себе под нос, ускоряя шаг. – Наверное, не избавился бы от них и к рассвету. Все-таки не мешало бы посмотреть, не дожидается ли меня кто, случаем, у Нельской башни. В конце концов, я опаздываю всего на полтора часа… Говорят, король Филипп, отец нашего сира, прибыл в Монс-ан-Пюэль с двухчасовым опозданием, что не помешало ему выиграть сражение… [13]
12
Французскому философу-схоласту Жану Буридану приписывали знаменитый парадокс о свободе выбора человека, с которым связано вошедшее в поговорку выражение «буриданов осел».
13
Имеется в виду сражение 18 августа 1304 года на севере Франции во время похода Филиппа IV Красивого на Фландрию. Сражение сначала было проиграно французами, но вскоре Филипп, собрав свои войска, атаковал фламандцев, занятых грабежом захваченного лагеря, и нанес им полное поражение.
Втайне гордый таким своим сравнением с Филиппом Красивым, имея в запасе на полчаса больше, нежели монарх, Буридан прибыл на берег Сены, неподалеку от могучей башни Лувра, которая высилась почти напротив Нельской башни.
– Окна освещены! – прошептал он. – Стало быть, меня ждут?
Где-то вдали раздался голос ночного сторожа:
– Жители Парижа, полночь!..
Буридан подошел к кромке воды, где шуршали по песку небольшие волны. Там, на некотором расстоянии друг от друга, в землю были вбиты несколько крепких свай; с каждой их них свисала цепочка, конец которой был закреплен на корме лодки.
Недолго раздумывая, Буридан отцепил первый попавшийся ялик, запрыгнул внутрь и принялся грести, или скорее галанить, как тогда делали моряки на Сене. Стоя на корме челнока, он держал курс на Нельскую башню, с небывалым волнением глядя на ее мрачный силуэт, выделявшийся даже на фоне темного неба.
Откуда шло это, столь непонятное ему волнение?
А оттуда, что Буридан умел видеть, иными словами, умел извлекать из любого зрелища самую суть, необходимую часть восприятия. Существуют натуры, от которых восприятие сути ускользает, у которых оно притупляется, и, в общем-то, они из числа самых счастливых; есть и другие – такие, которые его получают, осмысливают и даже преувеличивают.
Буридан принадлежал к последним.
Вы когда-нибудь замечали, читатель, как благопристойный фасад приличного буржуазного дома, вполне спокойного, тихого, вдруг почему-то внушает вам инстинктивный ужас? Как на углу улицы, на опушке леса перед вами внезапно вырастает чья-то бандитская физиономия?.. Откуда идут эти впечатления? Живут ли они в вас сами по себе? Производите ли вы их неосознанно? Или же у всех вещей есть свое лицо – радостное либо же печальное? А что если все вещи имеют свою непроницаемую душу, которая хранит глубокие тайны и которая внезапно выдает их прохожему? Кто знает?