Недавно вернувшись из русской экспедиции в Америку, он обосновался бобылем в своем доме. Последний более походил на хутор, чем на усадьбу – достойное владение, чтобы посреди пустыни закончить свой век. О себе сосед мой говорить не любил, но я слышал стороной его печальную историю.

Он происходил из небогатого, боярского рода, пережившего несколько опал и почти угасшего. Один из последних потомков его участвовал в стрелецком бунте и был обезглавлен в Москве. Сосед мой родился несколькими годами ранее казни отца, и провел горькое детство, постоянно скрываемый уцелевшими опальными. Какой-то благодетель сумел среди прочих дворянских детей отправить несчастного сироту изучать морское дело в Англию. Мы сошлись очень быстро, как это часто бывает с двумя образованными людьми, встретившимися в кругу невежд. Впрочем, в Прасковье Гавриловне, несмотря на полное отсутствие просвещения и недостаток ума, я нашел женщину скромную, тихую и не совсем лишенную поэтичности. Так, например, бродя по мокрому огороду, она могла находить прелесть в висевшем на смородиновых листах дождевых каплях, и называла его «очарованным садом». Я думал было развить эту сторону ее натуры декламациями Буало, которыми очень сам увлекался. Однако слушательница моя была так неразвита в умственном отношении и так робела, боясь выказать этот недостаток, что от стихов не вышло никакого проку и я забросил это занятие.

Заботясь, чтобы Прасковья Гавриловна как можно долее проводила времени вне дома, который и на здорового человека, мог нагнать тоску, я старался приучить ее к верховой езде. Занятия эти давались с большим трудом, потому что трусливость очень мешала Прасковье Гавриловне, но терпением и настойчивостью я принудил ее ежедневно проезжать на старенькой и смирной лошадке несколько верст. Напрасно проносился я мимо пугливой наездницы на норовистом своем коне, ни уговоры, ни собственный пример не могли принудить Прасковью Гавриловну перейти на рысь. С суеверным ужасом глядела она на моего огромного коня, боясь даже приблизиться к нему, и умоляла о том же Марьюшку, которая несмотря на неуклюжесть и хромоту ловко и быстро освоилась со своею лошадкой и скакала на ней целыми днями.

Я заметил зависимость между состоянием здоровья Прасковьи Гавриловны и ее дочери. Нездоровье последней терзало ее мать гораздо сильнее, чем ее самое, и я принял все возможные меры к лечению Марьюшки. Собственноручно смастерил я для девочки некое подобие жесткого чулка из гладко обструганных досочек, натирал ее больную ногу разогретым муравьиным соком каждый вечер докрасна, после чего тотчас заключал ее в этот чулок на всю ночь. Мне и матери процедура эта стоила большого труда, потому что пациентка была с норовом и не вдруг позволяла себя лечить.

Наконец увидал я с торжеством первые признаки перелома в ходе болезни. Лихорадочный блеск в глазах Прасковьи Гавриловны сменился покойным выражением, кашель все реже ее терзал. Мне было очень досадно, что никто в доме не выражал радости о здоровье хозяйки, которую я объявил вне опасности, и не изъявлял мне никакой благодарности.

Я должен был увериться, что успех мой не кратковременная удача и подготовить Прасковью Гавриловну к предстоящей зиме, сколько это было в силах человеческих.

Поэтому, видя несомненное облегчение от болезни, приготовился я дать Прасковье Гавриловне решающее средство. Оно составлено было из настоянных личинок домашних мотыльков, поедающих обыкновенно наши сукна и меха. Во всю жизнь я не мог без сожаления примириться с истреблением этих полезнейших насекомых, хотя необходимом, но бесчеловечным и жестоким по отношению к тварям, детеныши коих нередко спасали больного от смерти или отдаляли оную на более или менее продолжительный срок.

Я уже говорил, что свел знакомство с двумя нашими соседями, один из которых был морским офицером. Вторым, нередко гостившим у нас соседом был мелкопоместный дворянин Анищев, молодой человек несколькими годами младше меня. Сначала я был очень обрадован знакомству с ним и предполагал, что наша дружба умерит скуку постылого Бугурасова, но скоро убедился, что Анищев скорее подходит в товарищи Марьюшке, чем мне. Интересы молодого дворянина не простирались далее травли русаков, а познания ограничивались здравыми рассуждениями о достоинстве жеребца. Эти двое гостей, если не считать семейства Ефрема Трофимовича, и составляли все мое общество. За обедом старался я развлечься приятными разговорами, а также недавно начатою мной забавой ухаживания за Прасковьей Гавриловной. Подражая придворным, у которых имел я счастливый талант перенять очень многое, я выдумывал такие тонкие способы намекать своей даме о моих нежных чувствах, что ни Анищев, ни Ефрем Трофимович совершенно ничего не примечали. Бедная Прасковья Гавриловна не умела ответить на мои любезности ни шутливым гневом, ни шутливой благосклонностью, принимала их всерьез и по обыкновению своему пугалась. Замешательством ее забавляясь, я смеялся до слез, к недоумению прочих сотрапезников. Старый офицер видел отлично мои маневры и не раз с явным неодобрением смотрел в мою сторону.

Однажды, когда мы по уходе дам, остались за столом вдвоем, чтобы по вывезенному из Англии обычаю распить початую бутылку, он произнес с важностью:

– Я давно собирался попотчивать вас одной историей. Не желаете ли вы выслушать ее теперь?

– Ваши рассказы сделают мне всегдашнее удовольствие, – отвечал я и приготовился слушать.

Я нисколько не льстил своему гостю этим замечанием, ибо в отличии от огромного большинства старых вояк, мой сосед не увлекался ни рассуждениями о тактике военных приготовлений, ни преувеличенными россказнями о кровавых баталиях. С неизменным своим тактом, он всегда помнил, что собеседник его не является участником подобных событий, подробности которых ему могут быть весьма скучны. Со своей стороны, я очень ценил это свидетельство любезности моего друга и платил ему тем же – то есть избегал утомлять его чрезмерным посвящением в секреты моего искусства.

– Во время моего учения и службы в Англии, – начал старик, – был я знаком с одним молодым человеком, моим соотечественником, который также изучал морское дело. Среди нас, молодых мичманов, выделялся он как своей наружностью, так и нравом, ибо то и другое делало его весьма похожим на девицу. Надо отдать ему должное, не мало красавиц позавидовало бы овалу его лица, чудесным русым волосам с редким отливом пепельного цвета, который позволял не посыпать их пудрою, прекрасным глазам, всегда грустным и задумчивым. Впрочем, сам он был самого неблагоприятного мнения о своей наружности и с удовольствием променял бы ее на крепко сколоченные фигуры своих товарищей. Учился он не хуже других, видно было только, что в морское дело отдан он был не своею волею. Зато музыку он и исполнял, и писал с большой охотою, и дня не проходило, чтобы он не держал в руках флейты или не сидел за клавесином. Звался он, как и я Алексеем. Грубые или жестокие нравы английских моряков вызывали в нем отвращение. В проказах наших и попойках он никогда не принимал участия, и, наверное, если б только осмелился, постарался бы и нас от них удержать. Все мы отказывали ему в дружбе, считая белоручкой, девчонкой и трусом, что делало его жизнь в учении не слишком сладкой. На борту же военного судна она стала еще несноснее. Вверенные его команде матросы, поняв с кем имеют дело, оскорбляли его кто как умел. Старшие офицеры не оказывали ему даже того снисходительного покровительства, которое часто и поддерживает, и задевает молодых мичманов. Скажу кратко, что сей молодой человек доведен был до такой крайности, что даже посягнул на свою жизнь, о чем расскажу в своем месте.

Корабль, на котором я нес службу назывался «Эдгар» по имени сына его капитана и владельца лорда N. По причинам, которые станут вам вскоре ясны, я стану так именовать своего капитана.

– Вы можете не опасаться моей нескромности, – заметил я, – ведь я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю ни одного знатного лица Англии.

Рассказчик оставил мои слова без внимания и продолжил:

– «Эдгар» представлял собой линейный 54-пушечный корабль, шедший в Джеймстаун и конвоировавший судно водоизмещением в 2000 тонн с грузом черных рабов для наших колоний.