Призрачный огонёк в окне ещё нетронутой тогда развалины привиделся мне летом. Раздевшись на ночь и погасив свет, я заметил мерцание за чужим стеклом, но удивился тому лишь, что в окрестности кто – то способен бодрствовать дольше меня (предположение, что там уже встают, не пришло мне в голову); приписать тамошние бдения бездомным было бы явной ошибкою, потому что не до часа же волка терпеть им со своим скромным ужином. Нет, тут было, бесспорно, что – то более серьёзное, и я заточил карандаши и задумал наскоро, в считанные минуты до свидания с хранительницей странного огня живописать не самоё неверную деву, а упомянутый дом, руины, так кстати спрятанные в глубине квартала – использовав, разумеется, как фон; то, что я постоянно возвращаюсь мыслью к заднему плану, к незначительной обстановке, говорит скорее не о забывчивости, а лишь о кризисе выбранного жанра, ведь автопортрет с музой мною уже написан, только не сейчас и не здесь, а страшно давно, в прошлой жизни, как говорят наши эмигранты, – в несуществующем теперь писательском доме под Ригой. Та вещь была сделана мною с любовью, а все эти здешние… Нет, язык не поворачивается отказать им в любви, хотя бы отеческой – пусть я приступал к ним всего лишь будто бы для тренировки глаза и руки, за отсутствием иной, кроме собственного отпечатка в зеркале, натуры, но мне дороги усилия, предпринятые для достижения неведомой цели: многие мои сотоварищи плодят изображения себя всего только для сокрытия недостатков собственной внешности, но моя из одних лишь недостатков и состоит, тут уже ничего не исправишь, и оттого я так забочусь об антураже.

В ночных городах светится столько огней самого разного толка, что, наблюдая из отдаления или с высоты, не станешь гадать о свойствах и происхождении ни каждого, ни даже каждой тысячи, но в зажжении этого, в брошенном доме, я увидел некий знак – оттого что заждался музы. В течение жизни у иных художников бывает множество любовниц (жён – и тех может случиться несколько), и только муза если и осчастливит знакомством, то лишь – одна. В первых двух случаях всегда находится возможность более или менее равноценной, особенно на посторонний взгляд, замены, однако неявка этой единственной третьей чревата, увы, самыми предсказуемыми последствиями. Некоторые, устав ждать, так отчаянно её призывают, так усердно подстраивают случайные встречи, что им уже начинает мерещиться не только то, чего не будет, но и то, чего не было. Вот и мне в неверном, словно бы таящемся от людей, словно бы запретном свете в необитаемом строении почудился знакомый очерк.

Когда мы виделись в последний раз, меня поразило, что она не изменилась со времён нашей юности, переменился только её взгляд на самоё себя: осознав наконец свою цену, она стала принимать собственную неотразимость как должное (раньше меня занимало, что чувствуют, не испытывают ли неловкости женщины, на которых смотрят и которых желают все, – теперь перед глазами был живой пример); возможно, поэтому – нет, нет, мы с нею отлично ладили и в этот раз, но всё же… – больше мы не встречались. Мне пришлось заняться более прозаической, чем прежде, работой, из – за которой стало не до девушек, и только в последние месяцы, запоздало сообразив, видимо, что седина давно уже утвердилась в голове, бес потихоньку вернулся к проказам, начав прощупывать ребро. В расчёте на приключение я и двинулся к развалине, одновременно пытаясь припомнить, всё ли в порядке на моём верстаке, в достатке ли там перья, кисти, краски, зеркало наконец.

Заглянуть в окно оказалось непростым делом: разделявшая владения лёгкая проволочная сетка не выдержала бы моего веса, а удобный для лазания старый грецкий орех рос чересчур далеко от ограды; пришлось строить пирамиду из садовой мебели. С вершины этого зыбкого сооружения взгляду открылась пустая комната с белыми стенами, посреди которой спиной к окну стояла, покачиваясь, женщина со свечой в руке; она готовилась танцевать либо декламировала стихи, и её зыбкая фигура показалась мне знакомой (странно было, что её так пощадило время). Вдруг она повернулась лицом, и я, собравшийся было окликнуть давнишнюю приятельницу по имени, вздрогнул, увидев чужую старуху с проваленным или перебитым в драке носом.

Она не испугалась, а легко махнула рукой, приглашая.

Отыскать нужное помещение оказалось нетрудно: дверей в доме давно не осталось, некоторых перегородок – тоже, и можно было идти просто на музыку и свет.

В освещённой люминесцентной трубкой комнате я застал целую компанию девочек с блёстками на коже и с голыми пупками и молодых людей в майках и джинсах; все они, лёжа на полу – кто на спине, а кто как, – дёргали свободными частями тела в такт тому, что испускал их слабенький магнитофон, а именно – ритмичному «бум – бум» на басах. Старая женщина, оказывается, пела, пытаясь сдобрить этот затяжной аккомпанемент хотя бы какою – нибудь мелодией.

Этой ночью толпы вполне приличной молодёжи ночевали в берлинских парках прямо на травке, вот и эта компания, видимо, в поисках ночлега случайно, на огонёк, забрела в нашу незнаменитую развалину; загадкой было то лишь, как их занесло из центра в столь неблизкий район. Только что, в полночь, провожая московский автобус, я видел их обезумевших от свободы сверстников, расположившихся на привокзальной площади: те приехали на машинах да так в них же и остались жить на стоянке; из недр автомобилей разносилось всё то же «бум – бум» – непомерно громкое, и тем не менее перекрываемое многоголосым свистом (шустрые продавцы у выхода из метро едва и мне не всучили полицейский свисток); это происходило буквально под стеной зоопарка, и можно было только посочувствовать тамошнему зверью, обречённому на бессонную, полную страхов ночь. Многие танцевали. Мой автобус сильно опаздывал, и я вынужденно с интересом приобщался этой ночной жизни. Неподалёку от меня девушка с зелёными волосами самозабвенно прыгала и скакала, кажется, третий час кряду. Похоже было, что никто не собирался спать; между тем, им, бездумно тратящим силы, предстояло провести на ногах, в той же тряске, ещё и весь следующий день: они собрались здесь со всей Германии на Парад любви.

Моих сверстников в своё время возбуждали более интеллигентные звуки (но ведь и то правда, что тогда и молодёжь была толковее, и вода мокрее, и снег белее); вот и сейчас старая женщина пыталась наложить на ритм «техно» джазовую мелодию. Эллы Фитцджералд из неё не получалось, но пела она грамотно. Я подумал, что через день, когда участники парада разъедутся восвояси, стоит зайти к ней, чтобы поболтать о прежней жизни; нам, я думал, найдётся что вспомнить.

В знак приветствия подёргав под сатанинский ритм плечами и отказавшись от предложенной кока – колы, я попятился назад, в тёмный коридор (между тем, на дворе быстро светало). Мне пришло в голову немедленно написать что – нибудь о доброй джазовой поре.

Музы добры и редко оставляют своих избранников, разве что одалживают друг дружке, и если моя в последнее время не попадается на глаза, то вполне возможно, что она, шаловливая и капризная, просто прячется где – то рядом, наблюдая исподтишка. Могло, правда, случиться и так, что меня вдруг перепоручили другому ведомству и теперь не дева с янтарными глазами приоткрывает, для живописания оных, свои прелести, а стоит за плечом невидимый ангел. Во всяком случае, работа моя пока идёт, как шла, так что слишком беспокоиться о пропаже не приходится, и я даже усмотрел в новом одиночестве светлую сторону: разглядывая однажды себя после бритья, я трудным путём пришёл к выводу, что мне просто позволили немножко отдохнуть, ведь описывать одновременно два лица, особенно если при этом обладательница второго претендует на объятия, куда труднее, чем – одно – единственное. Как бы там ни было, а жанр автопортрета не иссяк, и знакомые изображения продолжают попадаться не только в зеркалах; места для этого находятся самые неожиданные. Вот и Нью – Йорк не избежал…