Распад сознания, мыслимый хлебом, едой, вином оголодавшего радостью, приязнью, сочувствием пространства. Ландшафт как предвидение сочувствующего внимательного взгляда; как произведение глаза, чья оптика втягивает в себя струны, натяжения, фигуры, рельефы ментальных желаний сокровенной близи, отдаляемой горизонтами, кругозорами времени-места.

Пульсирующая, нарастающая, грохочущая, обваливающаяся тишина пространств, несущих устои мира, образующих метагео-графию обрывочной, горячечной, безумной речи сдвигающихся, скрежещущих, деформирующихся мест. Ландшафты восклицаний, нервических риторик, блистающих-мерцающих мегаполисов сна. Убранные вовнутрь навсегда горизонты кричащих, орущих лесных далей. Оглохшая тишина остервеневшего шторма, подающего океанское небо в воющей кайме серых волчьих времен. Ветряная аура рыданий, окаменевшего рёва разглаженных и скомканных степных курганов. Комки застрявших в гл'oтке горловых, спёртых долин застывших, застоявшихся рыков утесов, осыпей, скал. Пульсирующая справедливость метагеографиче-ских оболочек глубинных пространств неизвестности.

Может быть, Тёрнер.

Чертёж лица природы изменялся так скоро, как только могла меняться чудесная пустотность сверлящего глубинного цвета, белеющей растекающейся, саморазбрасывающейся яростной желтизны – яичного желтка вязкого, липкого небытия, проникающего незаметным, вездесущим бытиём пространства незаконного, запредельного, метагеографического.

Белый бумажный лист октября с неверным, дрожащим, неуловимым парусником опавшего, павшего, палого палевого листа. Поле разрыва, расхождения перепада шероховатой акварели искренней осени цвета, света, пространства. Уходящая в сторону глубина плоского пламени заката, выдержанного, растянутого, опрокинутого плёнкой лиловеющего воздуха-воды, каплей невесомого, легкого забвения бытия.

Внутри своего собственного пространства, внутри своего собственного глаза, растерянного сферами растекания исполинского волнообразного цвета-света, цвета-цунами, накрывающего «с головой» возможность спокойного панорамного классического ландшафта. Сфера-труба, нагнетающая динамику, движение, ветер, ускорение, взрыв обезумевшего глаза, заменяющего дальнозоркий или близорукий взгляд потоком неприрученного, дикого, расфокусированного пространства, облекающего, обхватывающего, опространствляющего себя самоё.

Необузданный, неописуемый аппетит глаза, замеченного в съедении, поглощении, пожирании жуткого, обесчещенного пространства, разворачивающегося, разлагающегося кольцами, спиралями пронзительного ландшафтного света – географических образов пространства-цвета, пространства-как-цвета, цвета как «оландшафтенного» пространства.

Тайфун света, застилающий обыденные интерьеры бытия, размазывающий, расплющивающий само пространство неистовым световоротом, круговоротом, цветоворотом.

Пожар пространства, распадающегося дождем, сыростью и паром стремящейся в вязкий и липкий туман вечности.

…И мякоть каменного неба покрывает ландшафт скрывающегося от самого себя взгляда, безвольного тела затопленного безразличным светом пространства.

Расплавленное лето дождя, Дерево моих желаний, Расколотый ветер рая –

Где ты, сухой свет

Муравьиного полдня?

Прорехи невнимательной пустоты, крошащей плотную желтую бумагу пространства, прижатого «спиной» к радости, ужасу, спокойствию цвета – цвета чудовищных времён, вспышек, сожжений.

Струи пространства вторгаются в вечность, не откладывающую на потом влажную зелень и яблочный сок настоящего. Устои, каркас, опоры невинного воздуха строятся, кажутся забытым светом растянутых сожалений. Ложь заданного образом ландшафта бороздит алое поле внутренней веры в любовь не пространства, но подпирающей мир пустоты.

Расстилаясь, разворачиваясь Брейгелем бытия, сосредотачиваясь Леонардо ландшафта, пульсируясь Клее пространственных лакун, рассекаясь Филоновым места, становясь Европой китайского лада. Китаем Европы.

Корабли в отдалении, Появление морских чудовищ –

Появление цвета, Пространство-без-пространства, Свет единой чертой бытия –

Рукопись глаза-кисти.

Записная книжка пространства, расцвеченная, разукрашенная оттисками небесных пустот, провалов, бесцветий, белесых цветков мгновенного, а-временн'oго бытия. Пыль мысленной древности потерянного образа, чья география – по ту сторону ландшафта. Дао путешествия состоит в невозможности закрыть глаза бессонного ледяного ветра – ветра утрат, забытья, небытия.

Пустотно-белая горечь кирпичного чая, чьи блики, бульканья, отблески бегут тенями тайных свобод шатра, кибитки, юрты. Теснясь зелено-седыми волнами степной юдоли, решимость пейзажа раскрыться внутренней сферой прищуренного тщательно глаза дарит невиданному пространству время и благодать непредвиденного пути.

Гранёные, искрящие, хрустальные метафоры молодящейся, ледяной еще земли, хрупких весенних зеленей, не верящих плотной тяжести театрального горизонта. Сферические формы воздушных междометий, меж разреженного, освежёванного пространства раскатываются неприличным звоном талой дребедени, мишуры, чепухи, просто залежалого мусора.

Ночь растений – огромная, неповоротливая, неуклюжая, пухлая – взрывается и опадает коллажем клочьев травяного сока, лиственных мыслей, ветреных стеблей сирого бытия. Не сырость шороховатой темени, но чуткость ночного часа сообщает тайному пространственному росту привкус чащобной удачи.

Ускользающая змея неверного чешуйчатого ландшафта, скрывающего пристальность, сосредоточенность, «упёртость»

застывшего в стойкой непрерывной медитации места. Место вне обстоятельств, вне утраченного времени, вне внутреннего пространства.