– Вы вообще задумывались над тем, что живете в стране, которая еще не развалилась полностью по той простой причине, что у нее есть газ, нефть и атомная энергетика? И что некоторые органы этой страны с вами, изобретателями бесплатной энергии, сделать могут? Я не говорю уже об институте, о сотрудниках или обо мне.

Саше становилось не по себе.

– Я всю свою жизнь проработал в атомной энергетике. Даже гордился этим.

Ефим Григорьевич ходил по кабинету, то появляясь в поле зрения гостя, то исчезая из него. С каждым шагом голос становился все тише, будто его владелец удалялся из кабинета в мир, ведомый только ему одному.

– Пока не насмотрелся и не наслушался всякого. На уборку Чернобыля тысячи незнающих на смерть сослали. А облачко по всей Европе прогулялось. Тысячи детей в Европу за счет их спонсоров на лечение возили. Об их судьбе думать – вредно для психики. В Баварии до сих пор советуют поменьше грибов и дичи потреблять. А у нас молчок. Половину страны загадили. И молчок. Миллионы бочек с отходами по стране стоят, а мы за деньги чужое говно решили перерабатывать и хранить. Гордо продолжаем реакторы строить. У нас в городе и в округе лучше не дышать, не пить и не есть. А ты заткнись. Ну и подарочек мы нашим детям приготовили!

Чувство безысходности и злости наполнило воздух в комнате, сделав его густым и давящим. Саша с трудом переносил этот кажущийся нескончаемым поток откровения.

– Ладно. Жить надо! Искать. Выкарабкиваться.

Шеф института вернулся к столу и, глядя на своего молодого сотрудника, положил перед ним листок бумаги.

– Сегодня ночью позвонила охрана, а утром мне передали вот эту ксерокопию. Нашли в подвале непонятную установку и блокнот. Почерк твой?

– Да.

– С чего начали?

– С титана и дейтерия.

– Что увидели?

– Пик температуры до 1000 градусов.

– Избыточного тепла много?

– Более чем.

– Нейтроны и гамма?

– Есть.

– Чем защищаетесь?

– Боровыми плитами.

– В 15-й нашли?

– Да.

– Кто дозиметристом?

– Михаил Синельников.

– Технолог?

– Сергей Розов.

– Кто меряет и считает?

– Я.

– Кто еще в группе?

– Больше никого.

– Кто-то еще знает?

– Никто.

Что-то в глубине души подсказывало Саше, что разговор берет крутой поворот. Ефим Григорьевич все еще стоял над ним.

– Чувствую, мне вас от этой затеи отговорить не удастся. Сам был таким. А вне института можете до тюрьмы докатиться. Так вот. Слушай внимательно!

Заняв место в кресле, директор откинулся на спинку и стал строго, сухо и четко излагать очевидно уже до прихода Саши выношенную мысль:

– Через час в ваш отдел поступит внутреннее распоряжение. С вашим начальником и моим старым другом, Борисом Ивановичем, я в обед переговорю. Ваша группа займется исследованиями по разработке установки трансмутации радиоактивных отходов атомной энергетики посредством использования быстрых нейтронов. Услышу где-то что-то о холодном синтезе – проект закрыт.

Опять потянуло к кофе. Саша одним глотком допил остывший напиток, наслаждаясь послевкусием слов этого замечательного человека.

– Два часа регулярного рабочего времени в день и по три часа сверхурочного времени два раза в неделю. Сверхурочные часы не оплачиваются. Завалите за месячную дозу – отправлю в восстановительный отпуск без содержания. Нарушите правила ядерной безопасности – выгоню к чертям собачьим. Все права по трансмутации у института. Ничего другого не знаю. Согласен?

Видя перед собой восторженную по самые уши молодость, директор рассмеялся и, поднимаясь с кресла, протянул руку через стол:

– Без вас, будущих академиков и нобелевских лауреатов, жить было бы скучно. Иди! Дома привет передавай!

Едва касаясь потертого паркета, Саша вылетел в приемную, дал круг вальса с обескураженной и криво улыбнувшейся Натальей Николаевной, бросился с лестницы, поцеловал в щечку Гулю и выскочил во двор.

Знакомый из охраны позже говорил, что Гуля еще дня два нежно гладила себя по щеке.

Днем в городе было пустынно и скучно. Куда интересней были вылеты ранним утром или ближе к вечеру. В это время года светало поздно, а темнело рано. Так что Федору приходилось думать о безопасности полета. Темные шнуры, висящие меж столбами и домами, вроде бы и мешали, но, с другой стороны, так же как и ветви деревьев, позволяли удобно устроиться прямо перед прямоугольными отверстиями гнезд и заниматься любимым делом – изучением нелетающих птиц, которые сами себя называли детьми, человеками, девочками, людьми, женщинами, мамами, девушками, мужчинами, парнями, тунеядцами, мальчиками, пацанами, кисами, жуликами, хрюшами, педерастами, лапоньками, бабулями, старушками, пьяницами, дедулями, бабушками, суками, дедушками, ворами, проститутками, голубками, папами, цветочками, стариками, шуринами, кумами, друзьями, стервами, коллегами, однополчанами, сослуживцами, счастливчиками, дармоедами, сопляками, живодерами, тещами, тестями, дебилами, красавцами, слесарями, козлами, секретутками, гуляками, светом очей моих, скупердяями, хозяйками, милыми, любимыми…

У Федора кружилась голова от множества наименований одного и того же подвида птиц, имеющего однозначно, как в природе принято, всего два пола – самка и самец. При всем этом, он усвоил довольно быстро, что даже легкое изменение интонации придает произнесенному, судя по реакции называемого, множество явно отличающихся друг от друга значений.

И, хотя Федор и гордился тем, что все услышанное в правильном порядке раскладывалось по полочкам в его небольшой голове, но предчувствовал, что существа эти еще на неопределенно долгое время останутся для него загадкой.