— Катись давай отсюда, — вслед ей негромко процедила Куница.

В полёте зеленоглазка перекувырнулась через голову и на снег уже приземлилась в человеческом облике. Её русая с рыжеватым отливом грива спускалась вдоль широкой спины, клочковатая поросль треугольными клинышками захватывала часть щёк. Тонкая, поджарая талия с впалым животом, но плечи — косая сажень. И бугры мышц, оплетённые ветвящейся под кожей сетью могучих жил. Упрямая челюсть, жестокий рот, глаза мерцали злой зеленью.

— Я тебе это ещё припомню, Куна, — погрозила она Кунице кулаком.

Звали эту мощную девицу Лешачиха, и они с Куницей вечно были на ножах — или, если так можно выразиться, на клыках.

— Не знаю, чего она меня невзлюбила, — пожала плечами Куница. — Мы с ней обе не здесь родились, а из других стай перешли. И она, и я — сироты. Между прочим, она первая ко мне лезть начала. Позарез надобно ей, видишь ли, доказать, что она лучше. Она по годам-то вроде постарше меня будет, но по уму — чисто дитя трёхлетнее.

Сидя в отвоёванном Куницей уголке шатра, Олянка стирала свою рубашку в тёплом растворе древесного щёлока пополам с отваром мыльного корня. Перед этим рубашка долго мокла в холодном щёлоке, а Олянке пришлось переодеться в кожаную юбку. Медный котёл, пригодный для нагревания воды на открытом огне, был только в распоряжении Бабушки, и прочие соплеменники добывали горячую воду, опуская в неё раскалённые на костре камни. Дабы не обжечься, нагретые камни брали покрытыми толстым слоем хмари руками и клали в деревянный или глиняный сосуд с водой.

Пятна крови с трудом удалось отстирать, а пока рубашка сохла, Олянка с Куницей посетили шатёр-мыльню, пол в котором был выложен еловыми и можжевеловыми ветками. Нагретую камнями воду наливали в выстланную кожей яму в земле — неглубокую, чтоб усесться только по пояс на корточках. Перед омовением следовало натереть всё тело жидкой кашицей из глины и золы, а в волосы втереть отвар мыльнянки. Можно было при желании устроить и парилку по-чёрному, коли камни хорошенько раскалить и водички на них плеснуть, что они и сделали. Даже веники к их услугам имелись — и дубовые, и берёзовые. Совсем как дома... Разомлела Олянка, пропотела. Тесно, дымно и сумрачно было в шатре, но пар прогревал до самого нутра. После мытья они обсушились у очага, дым от которого выходил через отверстие в заострённом своде шатра.

— Ух, славно помылись, — покашливала Куница, щуря покрасневшие глаза и встряхивая руками влажные волосы, чтоб быстрее просыхали.

— А заодно и прокоптились, — добавила Олянка, тоже кашляя.

— Не без этого, — усмехнулась Куница. — Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться — та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом — хоть каждый день. В речку залез — да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота.

Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы — холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко — поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка.

«Лада, лада», — стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» — легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь — никуда не попадёшь, налево пойдёшь — тоже никуда. Куда же тогда — прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же?

Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша:

— Кыш отсюда.

Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё — заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени — такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают?